Дневник из высохших чаинок

Я жадно вдыхал аромат белого чая. Отец говорил, что именно этот аромат витал вокруг мамы. Он говорил, что любил сидеть рядом, когда она засыпала, накручивал на указательный палец длинный светлый локон и не мог надышаться его сладостью. 
Мне было шесть или семь лет, когда я впервые вошёл в хранилище моего отца. Это было полуподвальное помещение с множеством полок, намертво прикрученных к стенам. На стеллажах еле помещались жестяные, алюминиевые банки, деревянные сундучки.
- Липа, можжевельник, берёза... - шептал мне голос отца, когда я пальцами проводил по тёплой шершавой поверхности.
- Похоже на язык кошки. От них щекотно. - Радовался маленький я.
А папа стоял в дверном проёме, боясь зайти за мной следом. 
Я помню только один раз, когда он стоял в этом помещении подле меня. И только один раз я видел его слёзы. Мне было шесть или семь, когда я нашёл хранилище моего отца. Тогда на полке была ещё одна банка. Она была спрятана в самом углу. Наверное папе казалось, что так надёжнее. Для ребёнка — нет. Но он прятал её не от меня, а от себя. 
В тот день была годовщина. Время летит так быстро... Отец гулял по саду, прикасаясь пальцами к яблоневому цвету, к нежной салатовой листве, росе, что окутала ранние цветы из-за весеннего тумана. Он не следил за мной, как обычно. Должно быть мама очень просила быть со мной внимательным, не забывать обо мне. Я же — мальчик. И за мной нужно присматривать особенно тщательно. Будь я дочкой, а не сыном, может папе было бы проще. А может и нет. Вдруг я был бы похож на маму? У меня её глаза и аккуратные брови. Будь я девочкой, у меня, скорее всего, были бы её волосы. Папа бы этого не выдержал, точно знаю. Жаль, что я понял это не так давно...

- Мы были в Венеции. Она опустила пальцы в воду, «выращивая» из воды «барашков». Гондольер был покорён её взглядами на мир. Не скажу, что я не ревновал, но помимо этого я испытывал гордость: эта женщина выбрала меня. После мы сидели в ресторане и пили зелёный чай. Она глубоко вдыхала пар. Костяшки пальцев сильно побелели от напряжения. Она пыталась согреть озябшие руки, слишком сильно сдавливая фарфоровые бока. Я поправил палантин на её плечах, снял пиджак и накинул сверху. Она благодарно улыбнулась, отпивая из чашки. Только когда она согрелась, я понял, что могу насладиться чаем, как делала это она. И знаешь... - отец медлил. Я видел как движется его кадык. Он пытался держать себя в руках, еле сдерживая боль от потери мамы. - Знаешь, в ту ночь её пальцы пахли жасмином, как тот чай, что мы разделили, сидя в тёмном углу уличного кафе.

Та единственная банка не алюминиевая и не жестяная. Та банка, что отец прятал не от меня, а от себя. Она была из стекла. Чай, что в ней хранился уже нельзя было пить, но он и не был для этого предназначен. Зелёный чай с бутонами жасмина. Первый день в Венеции — день, когда мама согласилась стать его женой. Они обвенчались сразу, как нашли священника. И в их первую ночь руки мамы пахли жасмином. 
Мне было мало лет, и рост был небольшой. Я не мог дотянуться до банки. Сквозь её прозрачные стенки я видел зелёные игольчатые листья и вкрапления белых цветов, которые в тусклом свете были похожи не то на снег, не то на жемчуг. 
Когда отец меня нашёл банка уже летела вниз. Она разбилась у моих ног. Тогда он впервые вошёл в своё хранилище. Он не ругал меня, не пытался ударить. Он всегда был спокоен. Попросив меня отойти к двери, чтобы не пораниться, он начал собирать осколки. Пробормотав, что мама была бы против хранения чая со стеклянной крошкой, дрожащими руками отец собрал всё в мусорный пакет и не глядя выбросил в мусорное ведро.
Он заперся у себя в кабинете, и когда вышел готовить ужин, его глаза были красными и опухшими. 
Аккуратно нарезая овощи он сказал:
- Люди вырывают из дневников страницы, теряют письма, сжигают фотографии, а у нас разбилась банка с чаем.
Я тогда его не понял, но повзрослев часто разговаривал с отцом, навещая его со своими детьми. У папы не было маминых фото, не было её писем, папа не вёл личных дневников. Он нашёл свой способ хранить воспоминания - чай. В каждой банке, в каждом деревянном сундучке была мама: добрая или сердитая, обидчивая или смеющаяся. Вот она вернулась из сада вся в сырой земле и ветками в волосах, или со снежинками на ресницах и посиневшими от холода губами. Они в Венеции, они в Лондоне, в Швейцарии. Мама в платье, в домашнем халате, в резиновых сапогах. Папа покупал тот чай, который они пили и хранил его здесь — в полуподвальном помещении с весенней температурой. 
Он говорил, что чай меняется, если пересыпать его в другую посуду. В Венеции зелёный чай с жасмином ему продали в той самой стеклянной банке. Отец мог бы переложить его в жестяную, но тогда он навсегда утратил бы аромат маминых рук. 
Мне было около тридцати, когда я понял отца и пытался извиниться за разбитые воспоминания. Он махнул рукой и повторил то, что сказал много лет назад: «Люди вырывают из дневников страницы, теряют письма, сжигают фотографии, а у нас... разбилась банка с чаем».
Забывать что-то — это нормально. Мы никогда не сможем сфотографировать каждый миг жизни любимого человека. Мы не напишем достаточно писем. И страницы личных дневников не отразят всего, что мы чувствуем и хотим сказать. Разбивать банки с чаем — это нормально. 

Когда отца не стало, мы переехали в его дом. Квартиру в городе я продал, а деньги вложил в реставрацию дома. Единственное помещение, куда я не пустил рабочих, было полуподвальное помещение с весенней температурой. По моей просьбе рабочие сделали ещё одно такое помещение, но с другой стороны, чтобы дом не покосился. 
Когда я познакомился со своей женой, её руки пахли орехом, землёй и древесной корой. Она сидела в чайной и пила пуэр. Я увидел её через панорамное стекло, выходящее на площадь. Франция, мостовая, ярмарка, кафе, кондитерские, чайные и она. 

- Мам... привет. Я хочу тебя познакомить с Лорой. - Я погладил шершавые крышки деревянных сундучков. Они всё ещё напоминают мне кошачий язык: такие же тёплые и щекочут. - Вот. Так пахли её пальцы, когда я впервые коснулся их поцелуем. Лора. Её зовут Лора.
Я положил на полку маленький трёхслойный льняной мешочек с пуэром. На то место, где когда-то стояла стеклянная банка с зелёным чаем. Я прятал этот мешочек от себя. Хотел сохранить, боялся потерять. Боялся, что запах выветрится, если буду часто открывать свёрток. Вот и прятал. Теперь я слишком хорошо понимал отца. 

- Мам... привет. Я... ох, мам... Это... папа. Он... в последние дни его руки пахли красным чаем, так что... вот. - Я положил на полку деревянный сундучок с листьями красного чая и быстро выбежал из хранилища, чтобы ни мама, ни папа не видели моих слёз. Боясь, что чай начнёт отдавать горечью, если хоть одна солёная капля упадёт на пол этого священного для меня места.

Мне было восемьдесят семь или восемьдесят восемь, когда Лора меня покинула. К тому времени полки были заставлены плотными рядами банок, сундучков, мешочков, цветных коробок из картона. Я принёс туда только одну банку из стекла. В ней был чёрный чай. Терпкий, с горчинкой, насыщенный, яркий. Такой была Лора. Вся, целиком. Этим чаем пахли её пальцы, волосы, кожа на запястьях и у основания шеи. Даже у её одежды был тот же аромат. Он остался в доме, когда она умерла. Ложился на полки тонким слоем пыли, шелестел в лёгких занавесках, когда я забывал закрыть окно. Поэтому когда моя взрослая дочка случайно разбила эту банку ровно год спустя, я повторил то же, что говорил мне мой отец. Она удивлённо посмотрела на меня и я понял, она не поняла. Современный мир, ничего не поделать. Я только надеюсь, что однажды люди снова научатся ценить то, что действительно важно. Надеюсь... 
Я оставляю после себя маленькую картонную коробочку. В ней зелёный чай с жасмином. Лора говорила, что именно им пахнут мои руки. И что жасмин в чае похож не то на снег, не то на жемчуг...


29.12.2014.

Katerin Rozaline Lewellyn-Davies.