Дом. История одного приключения

    Впрочем,  это было строение  менее всего  похожее  на жильё.  И, если оно при  этом называлось кем-то домом, то уж  по явному недоразумению. Они – дома - конечно, бывают разными, но собственно домом-то своим  хочется всё-таки считать,  пусть хоть и такое-разэтакое, но всё же жилище – обустроенное как убежище для сохранения живых, наподобие тебя, существ в ситуациях,  для существования не вполне благоприятных.

    А тут был - некогда и неведомо кем - сооружён  этакий монстрище серого цвета с рядами нарочито  непроницаемых окон, словно бы нарисованных нездоровым человеком, уже отчаявшимся  увидеть радость в бытии своём. Было тут ещё и широкое бетонное крыльцо, прилепившееся ко многостворчатым дверям, сросшимся намертво друг с другом едва ли не со дня своего творения. Ступеньки  крыльца хотя и не испытывали на себе  всю – предусмотренную проектными расчётами - тяжесть ног человеческих, однако разрушились уже  едва ли не наполовину: то ли бетонировалось  тогда не вполне по технологии, то ли потребный для этого цемент был существенно украден для более утилитарных нужд на множественных этапах технологической цепочки. Для ответа на этот, случайно сейчас возникший, вопрос достаточно было бы прибегнуть к элементарному исследованию, но интерес к тому возник, повторюсь, ненароком, хотя, допускаю, мог быть и подпущен неведомой силой, как отвлекающий от чего-то несравнимо более важного.

     И это важное ещё предстояло обнаружить в недрах пустоглазого монстра. Так это было или не так, но что-то неявное, но безудержно притягательное звало человека не останавливаться  перед запертым парадным и поискать другие пути для того, чтобы  продолжить свой, непонятно чем мотивированный, эксперимент над  случайно встреченным в глубине лесной чащи серым привидением прихотливого домостроения.

     Для проникновения вовнутрь этого сооружения на тыльной стороне  здания, тропинкой, натоптанной  за годы хождения по ней избранников взыскательных кадровиков, обнаруживала себя крохотная дверь, оборудованная ржавой пружиной, металл которой, однако же, оказался на удивление таким добротным, что пружинил многия лета  исправно и настолько деликатно, что полотно двери хотя и пристукивало всякий раз вслед за очередным посетителем  об косяк, но делало это без остервенения – деловито, как опытный знаток своего дела.

    Всякий, миновавший место, где действовал слаженный симбиоз пружины и двери, удивился бы отсутствию традиционного вестибюля, а прежде него - непременной кафедры для агента пропускной службы; сразу же налево и направо беспрепятственно открывался длинный коридор с анфиладой единообразных дверей; наверх же уходила маршевая лестница – не широкая, но и не узкая, тщательно, видимо, рассчитанная для проноса с минимальным зазором  предметов, самого массового соотношения длины к ширине, группой носителей, составленной из, не более чем,  четырёх участников предполагаемой транспортировки – знаем чего! – при всем известным невесёлых обстоятельствах.

     Коридоры здания нельзя было назвать пустынными: иногда в них возникали серьёзно озабоченные  сотрудники – они материализовывались то из одной  двери анфилады, то из другой; и, нимало не задерживаясь на искусственном свете коридора, тут же исчезали в двери кабинета иного, кажется, что случайно выбранного. На праздношатающегося посетителя никто из  объявившихся таким образом насельников монстра внимания не обращал. Но нарочито, а это означало только одно – посетитель был не только замечен, но уже и находился под контролем здешнего сообщества.

     А что же посетитель? Ему- то для чего было нарушать давно сложившийся круговорот существ, на достаточных основаниях перемещавшихся из одной двери в другую? Ответа на этот вопрос, кажется, не существовало вовсе – только один лишь случайно явивший себя интерес?

    Элементарное любопытство. Оно понуждало посетителя  пройтись  по коридорам, поднимаясь всё выше с этажа на этаж и таким бесхитростным способом уткнуться, наконец, в торец этажа последнего, где обнаружилась маршевая лестница, ведущая уже вниз виток за витком, при отсутствии  признаков какого-нибудь выхода на нижние этажи; только на последнем своём витке, открывался вид на коридор – по расчётам подвального, стены которого были помечены на всей своей достаточной длине всего-то парой – тройкой дверных проёмов.

     Вспомнилась малая деталь местной дневной поверхности: едва приметная, но добротная лесная дорога заканчивалась  возле угла дома небольшой бетонированной площадкой, имевшей у стены пологий уклон вниз к углубленному на этаж снижению, укрытому шиферным козырьком, на котором была небрежно закреплена ещё более  небрежно выполненная умельцем на все руки вывеска - «Магазин».

     Почему эта деталь не привлекла в своё время внимание посетителя? Не потому ли, что  в существовании подобных, влачивших жалкое существование, точек открывшегося  некогда свободного предпринимательства не было ничего необычного: сдавался учреждением в аренду какой-нибудь кабинет типа «Класс гражданской обороны», а деньги от арендной платы исчезали неведомо куда (хотя всякий делал на этот счёт  - на удивление сходное с другими мнениями - предположение относительно нечистоплотности руководства); в «Магазин» этот сотрудники учреждения доступа не имели с самого его основания, но быстро смирились с подобной несправедливостью и теперь уж словно не замечали, как изредка появлялись у магазина  объёмистые фуры из далёких регионов. Скоренько разгрузившись, фуры уезжали, а вместо них  - тоже  не часто – мельтешили малотоннажные фургончики. Обычное дело – малый бизнес.

    К произволу же руководства сотрудники приучены были ещё задолго до появления магазина хотя бы тем, что случающиеся неисправности в работе  оборудования рабочих мест приходилось устранять самими же потерпевшими или же прибегая для этого к сторонней помощи, хотя в здании имелись свои механические мастерские. Иногда разум сотрудников возмущался такой нелепостью и некоторые даже обращались к высокому руководству за разрешением проблемы.
    - Все вопросы к непосредственным руководителям! – следовал жесткий ответ.
 
    Подстрекаемые настырными подчинёнными, эти  малые начальники уходили за ответом в высокие кабинеты, но быстро оттуда возвращались погруженными  в такую  молчаливую задумчивость, что всякие попытки вновь подтолкнуть их к повторным  походам за справедливостью представлялись теперь  безусловно неуместными.
Но такие события происходили уже давным-давно,  теперь же подобных вопросов  даже и не возникало.
   - Чёрт с ними, с  этими мастерскими, пусть бы даже они и были  самыми механическими!

    Ныне  же своевольный посетитель оказался перед дверью подвального коридора, сквозь которую струился едва ощутимый запах свежей металлической стружки и сгоревшего масла; умело подтолкнув её, любознатель образовал для себя в дверном проёме невеликую щель, достаточную, однако же, для того, чтобы большая часть комнаты оказалась на виду.

    Действительно, вдоль  её стен были установлены станки различного назначения, призванные так обрабатывать  металлические заготовки, что на выходе получались изделия, уже готовые приносить пользу тому, кто в ней существенно нуждается. Оборудована мастерская была весьма серьёзно: кроме собственно станков тут были всевозможные вспомогательные приспособления, а по длинной оси комнаты проходили рельсы узкой колеи от одной стены до другой. Рачительные станочники у этих двух противоположных  стен оборудовали  объёмистые шкафы самого примитивного облика, где обычно хранятся различные резцы, фрезы, метчики, плашки да калибры – много есть чего приберегать для случая  мастерам своего дела.

    Сами станочники - их было двое (очевидно, токарь и фрезеровщик) – сейчас остановили  свою производящую работу: только что наработанная стружка остывала в поддонах;  а они сидели спиной ко двери и беседовали  о чём-то жизнерадостном.
Приглушенное верещание зуммера преобразило былых собеседников: легко вскочив  от стола, они  во мгновение ока очутились у противоположных друг другу шкафов;  дверцы одного  из них автоматически  раскрылись, из стены предполагаемого магазина выкатилась  дистанционно управляемая самоходная дрезина, на которой был установлен  своеобразный контейнер. Дрезина плавно пересекла мастерскую, дверь шкафа противоположной стены растворилась и дрезина вошла туда, где не должно быть ничего (дом там кончался  торцом!), однако внутри инструментального шкафа открылся вид ярко освещённого помещения со стенами служебной окраски; рельсы оказались продолженными до раскрытых створок грузового лифта, весьма существенных размеров; дрезина с грузом вошла туда, створки лифта беззвучно закрылись, и он скользнул…  вниз!

   Самовольный посетитель  от всего увиденного невольно вскрикнул; станочники мгновенно среагировали на звук; и непрошеный свидетель тайных грузовых операций лишился сознания.


   Очнулся я легко и безболезненно на стуле перед столом, за которым сидел человек облика довольно обыденного, каким бывает служака, засидевшийся в чине, но отнюдь не страдающий от такого расклада однажды избранной карьеры, скорее всего капитан. С любопытным участием капитан смотрел, как я вхожу  в новую для себя реальность, как бы доброжелательно помогая сделать мне это без  напряжения. Когда я окончательно пришёл в себя, доброжелатель с укоризной спросил:
   - Как же так, товарищ? Не надо было этого делать.
   И, не дождавшись, бесполезного на сей счёт, моего ответа, продолжил:
   - Ты же знаешь, что в этой ситуации есть только одна гарантия неразглашения…
 
   Вот оно! пришло то, о чём ты не раз  безответственно разглагольствовал  (что-то такое - не сухое и не мокрое, не липкое и не сыпучее - возникло в тебе и волной прошло сверху вниз,  заполняя собой каждую частицу твоей сущности; ослабли мышцы и потекли скрепы суставов; мысль  о том, что надо бороться, объяснять, доказывать, вспыхнула на мгновенье, но разум был начеку и тут же подавил этот всплеск – не надо: это унизительно и бесполезно. Единственное, что ещё возможно сделать  сейчас, это удержаться на поверхности сознания, и  совершить поступок, может быть единственно верный за всю твою жизнь,  и так поступить, а уж как -  этого не знает никто, никто не сможет подсказать. Только ты сам сделаешь его всеми теми силами души, которые взращивал долгие годы, потому что вся твоя жизнь и была полем, где мы высаживаем зерно достоинства и растим его, даже не зная для чего.
               
    И, упредив мою, в связи с открывшимися перспективами, явную озабоченность, продолжил:
    – Всё будет сделано по-человечески. Пока ты был в отключке, мы поработали над твоими данными. Легенда о твоей – героической при выполнении особого государственного задания – гибели уже в действии, родные оповещены об утрате и невозможности выдачи тела. Через полчаса состоится выдача вдове атрибутов героя.  Думаю, тебе надо увидеть процедуру, чтобы убедиться в том, что всё сделано так, как надо.  Тебе помочь переждать эти полчаса или справишься сам?
    - Не надо!

    Итак, осталось половина часа – последних – от более чем полумиллиона полных из выделенного тебе большого времени жизни. Кто-то распорядился, чтобы ты появился на свет, заложив тем самым программу твоего ухода в небытие. Случались в твоей жизни моменты, когда ты, ни с того ни с сего, вдруг задумывался о неизбежности финальной  процедуры, и тогда невольно твоё существо охватывал липкий страх перед неизбежным: в детстве это бывали неясные предчувствия чего-то невыразимо ужасного. Постепенно картина неясности обретала все  более и более чёткие очертания, в которых прихотливо переплетались  ожидание предстоящих страданий и горечь потери дорогих для тебя приобретений уже состоявшегося твоего существования в этом мире. Но проходили день за днём, отнюдь не бесследно – симфония дел  захватывала в себя всплески твоих  и озарений, и сумасбродств; так постепенно у тебя сложилось  некоторое мнение о том, что раз уж кончины не избежать, то и заморачиваться  о ней не стоит, потому что никто не знает ни времени, ни обстоятельств своего перехода в небытие  - может быть, это случится не скоро и совершится пристойно, а может быть, вон за тем поворотом коридора времени тебя уже стережёт нелепая случайность и тогда в мерзкой мешанине собственных испражнений  затихнут  последние конвульсии твоего тела,  долго не смирявшегося с перспективой навсегда остаться лишенным жизни. Так или иначе, но это произойдёт – об этом нет нужды беспокоится – и переход этот, если и может случиться продолжительным, но всё же далеко не соизмерим со временем, отпущенным судьбой для твоих чудачеств в этом светлом мире, подарившем тебе - из своих щедрот - дорогую находку, тревога о хрупкой нежности которой парализует сейчас все его ухищрения сохранить самообладание в этот последний свой час.
 
    - Как переживёшь ты, моя голубка, скорбную весть обо мне, хватит ли у тебя сил сохранить себя для тех, кому ты ещё нужна?  И, прежде всего, для самой жизни, которая  так прекрасна, как прекрасна ты сама во всех своих воплощениях – исподволь любуешься ли ты мною, или напрямик сердито осуждаешь, что я делаю что-то не так, как  это следовало бы делать по твоему мнению.
     Не печалься обо мне, думай о том, что ещё можно ожидать от всевластия жизни, которая соединила нас случайно и случайно же разделяет!

    - Эй, не думай сейчас  о ней! Займи себя рассуждениями! Пустопорожними и праздными – пусть бы  они и представлялись теперь самыми несвоевременными и неуместными.
    Вот есть ли что-либо ирреальное в этой теперешней ситуации? Из того:
    - что я любопытен;
    - что влезаю в самые тёмные закоулки тщательно скрываемых тайн реальности и понятий о ней;
    - что в угоду этому своему пороку могу заступить черту собственной безопасности;
    - что существуют те, кто может покарать меня за мои безрассудства;
    - что есть те, кому поручено будет осуществить целесообразность, и эти,  те исполнители, и я сам можем оказаться одного племени, а что я  тоже, как и они, почему-то офицер, и что зовут меня ни с того, ни с сего тоже «капитан»;
    - что существует меж нами, офицерами чести, некое братство, основанное на едином понятии достоинства;
    - что  честь и достоинство - не просто понятие, а способ существования людей категории особого риска, для которых жизнь –  и есть способ существования собственного достоинства, выше которого нет ничего: ни клятв, ни приказов, ни житейских выгод;
     - что честь и достоинство не позволят собратьям обратить заслуженную мной кару в надругательство надо мной, а это значит, и над ними тоже;
     - что есть способ совместить повеление обязательств долга с законом чести…

    -  Время! – голос капитана вернул меня к реальности.

    Раздвинулись шторки на стене, открывая тут же засветившийся монитор. На экране возник небольшой зал в торжественно траурном убранстве, основу которого составляла невысокая кафедра, на которой возлежала полевая гимнастёрка с погонами капитана, полевая же фуражка была на ней -  всё было сложено так, как учил меня, ещё много лет назад, молоденький сержант; в дополнение  к этому простому набору рядом  лежало сложенное полотнище  - это не была не скатерть и не простыня, а был флаг того государства, которому сейчас понадобились моя жизнь и добро судеб всех, кто мне дорог.

     Рядом с кафедрой приготовился совершить торжество назначенный для того чин, вид его был значительный и внушающий безусловное доверие. Лик его сейчас же стал суров, и он обратился  ко входной двери траурного зала.

    Дверь раскрылась, и, прикрытая по сторонам в полшага отставшими предупредительными сопровождающими, в комнату вошла Она…
 
    Она ступала эти несколько шагов сама не своя. Не только задор молодости, юные мечты и желания, зрелые заботы матери, когда дети, зачатые от Него, затмевали собой все другие  соблазны мира - ради них она готова была преступить любое установление морали и закона, и вовсе не оттого,  что была собой безответственна  или даже порочна, а по самой примитивной причине, – она была  матерью и без всяких там философствований  чувствовала, знала и безотчётно действовала, как первопричина всего того, от чего возникло,  существует и продолжается,  несмотря на бессчётное число оснований прекратиться - без сколько-нибудь заметного следа  - всё живое в  мирах вселенной.

    События последних дней ошеломили её  своей кажущейся тогда безысходностью; само небо и земля, казалось, утратили вдруг свою жизненную силу; и только слёзы, горькие рыдания обрели над ней безусловную власть. Слёзы лились, и вместе с ними истекала жестокая сила оцепенения. Обычаи её народа заставляли действовать, и она совершала всё,  что нужно,  не приходя в здравое сознание. И вот теперь зачем-то нужно было делать эти несколько шагов к этому строгому военному, стоять напротив него и слушать его слова.
    Они, эти слова, она слышала их и раньше, в каких-то  необязательных случаях, они были даже красивы, как бывают красивы искусственные цветы, которые могут радовать глаз в особые моменты, но  никогда, никогда не проникают в глубь существа, где живое сердце и неуловимая душа ведут нескончаемый спор за право владеть и чувствами, и делами человека; только цветы живые – будь они пышно цветущими по законам высокотехнологичной селекции или же цветами полей и лесов, существующие извечно, простыми васильками  («О, мой Василёк, мой родимый…») - способны просто завладеть тобой своей тихой прелестью, с которой ты как бы оказываешься наедине со всеми  щедротами земли.

     Слова теперешние, исходящие из уст этого важного человека,  говорили  о чём-то высоком, видимо, недоступном  сейчас её разумению, но, видимо, существующем в реальности, и, видимо, настолько важном, что гибель её Василька («бедный ты мой!») является не только просто необходимой, но и  вообще спасающей мир, в котором живут и её дети, и дети других матерей, от неведомо кем готовящейся  всеобщей погибели.
 
    И вот уже пещерные страдания оставили её и теперь прячутся за частоколом высоких понятий, которыми за делами дня не было надобности  мыслить и уж тем более как- то использовать их в быту изо дня в  день.

    Отныне Он -  герой, Она - его вдова и дети тоже - дети героя.

    Заморочено она приняла из рук военного и гимнастёрку (видно, что  не надёванную ни разу ни Васильком, ни каким-то другим страдальцем), новую же фуражку и свёрнутое полотно интересной расцветки. Понятно, что теперь ей следовало повернуться и идти туда, на улицу, в люди, в жизнь, которая продолжается вопреки  тёмным силам,  так и непонятно зачем этой жизни противостоящим.


Нельзя сказать, что Он неотрывно смотрел на то, как Она вступает в схватку с тем краснобаем (а уж они- то,  мы знаем, насколько поднаторели в этих делах); нет, он не смотрел  на всё это, он растворялся в воздухе пространств, растворялся в картинах происходящего, всем своим существом делал то единственное, что ему было доступно сейчас, – он страдал.

       Мучительно ему было его состояние, когда любое его проявление силы, может быть, и выглядело бы - на взгляд стороннего наблюдателя – героизмом,  но на самом  деле обрекало многих и многих на неожиданные для них проблемы от возмущённой таким раскладом дел системы, которая внешне, может быть, и не обнаруживает себя, но только до той поры, пока не надлежит ей  привести в действие тщательно  подогнанные одна к другой части механизма, и уж тогда она начнёт действовать так, что окажется: человек - ничто, система - всё; и сломить её способно - нет, не борьба подозрительно объединившихся против неё пассионариев.  Единственное, что разрушает системы - это накопившееся исподволь истинное осознание мелкими её частицами  порочности всего - некогда пребывавшем в величии - и своей воли над этим величием посмеяться, и уж тем блокировать, питающий её скрепы, яд презрения к ближнему собрату, такому же, как и ты, невольнику власти, а более всего - собственной чести и  своего достоинства. И придёт момент, когда  это неприятие порочности власти станет реальностью и тебя, и его,  и их тоже, много нас станет, тяготящихся противоестественностью  такого правления, и тогда произойдёт невероятное: система рухнет   как бы сама по себе,  и новые прохиндеи кинутся собирать осколки былого величия; это да, так что  не попадайся на их сладкую приманку, они тебе не пара, твой удел  - начать новый цикл  противостояния скверне, как самой действенной и продуктивной форме борьбы за существование (нет, не только твоего, но и всего живого на земле).
 
И  это задача не одного дня. А до той поры, пока не откроются светлые горизонты, нужно жить, даже если и под ногами у тебя трясина из низменных понятий, постепенно становясь неотличимым от того, против чего некогда бунтовала твоя натура, но, несмотря ни на что, сохраняя в себе, едва ли не на генетическом уровне, простые представления о добре и внутренний протест против зла и несправедливости - не важно, что они опасны в наше время, но они будут востребованы – придёт этот час, придёт.

Ведь это же факт, что удаётся кому-то сохранить себя и остаться, вопреки всему, просто человеком, таким, как его создала природа (может быть жестоким - раз ты хищник; но корыстным и коварным стяжателем - никогда)  – мужчина это может быть или женщина, как та, что шла сейчас навстречу ловко выстроенной неправде.


Но, боже, что сделала с ней жизнь!
Была она бледна, и жизненные силы, казалось, почти оставили её, истекли слезами горя и изошли в судорогах рыданий настолько, чтобы возможно было ещё лишь едва передвигаться туда, куда укажут ей эти неожиданные помощники по сторонам, знающие верную дорогу.

Он повстречал Её впервые в пору, когда всё на свете объединяется для того чтобы наполнить нас чарами обольщения, а уж они входят в нас и ввергают нас в безрассудства. Безрассудны бываем  тогда,  но полны сил, чтобы вступить в схватку за обладание друг другом и так победить для того лишь,  чтобы стать узниками побеждённого. Из  этого смешения смыслов и происходит то, что произошло меж ними. Долгая жизнь вместе, непростая, наполненная всеми теми коллизиями, которые изобрело человечество за тысячелетия общения меж собой. От границ обожания до ненависти простирается здесь поле единоборств, или плодородная пашня – родительница плодов – ещё так можно сказать о месте их схваток на жизнь. С удивлением он находил в ней неисчерпаемый кладезь совершенств, в ней, жестокой красавице, строптивой и упорной в достижении собственных сумасбродств. Это казалось иногда невыносимым, и хотелось бежать от всего этого, но для того лишь, чтобы тотчас же почувствовать – нам не жить друг без друга. И теперь, когда собственные его безрассудства ввергли обоих в трагедию, единственное, что  по-настоящему тревожило его, – сможет ли Она выстоять в этой беде. И ради того, чтобы ей удалось это, он готов был пойти на всё – и на подвиг, и на унижение. Судьбе было угодно предъявить ему унижение собственным его бессилием перед нагромождением ловко выстроенных условностей.

Но о нём ли сейчас надо думать?

Она - сейчас просто постаревшая баба, доведённая выпавшим горем до крайности – вот кто истинный победитель всего, что ополчается против самой жизни, делая этот божий дар игрушкой необузданных амбиций. Но мы – дети природы, и победа будет за нами. Да что они, эти понятия – победитель  и побеждённый и прочие, никак не связанные с реальностью простого существования человека в границах от рождения до кончины?..
  Вот есть Она, и теперь он уверен – она ещё найдёт в себе силы  жить дальше, чтобы природной своей изворотливостью женщины, загнанной обстоятельствами в угол, найти лазейку, где сохранить себя, потому что это важно мирозданию, затеявшему любопытный  вселенский эксперимент – жизнь на Земле.

Пора бы и тебе возвратиться на землю, тем более что мало осталось тебе этак упражняться.
        Да, да…
        Даже и сейчас он не мог определённо сказать, а была ли меж ними любовь, как такое болезненное состояние тела, которое повергает и сами души любовников в бурную пучину страстей, желаний и требования ответа на собственные по этому поводу страдания.
        Но именно сейчас он, может быть впервые, осознал  определённость того, чем жил свои долгие годы – только Она была  единственно дорога ему на всём белом свете, человек, безоглядно доверившийся ему, с ним переживший все радости и невзгоды и ставший даже не другом, а существом высшего порядка, воплощением всего,  что изумляет нас своим совершенством и мимо чего мы слепо проходим, спеша по пустякам, не в силах разглядеть достоинства, так и не разгаданные нами.

        И был ещё один ответ получен вот сейчас: и Он дорог Ей.

        Именно они оба – Он и Она – знают, что в этой жизни есть на свете такое редкое явление, как ощущение счастья. И на их долю выпало его испытать не только до конца, но даже и тогда, когда оказывается: - всё, больше не будет ничего.
Теперь, когда закрывавшаяся за ней дверь скрыла её навсегда, он почувствовал, как тихие слёзы горького счастья выступают от краёв его глазниц и тут же сохнут на щеках, растворяясь во  всепоглощающей субстанции воздуха. Куда они уходят от нас, куда, куда?..

       - Пора – послышался сдавленный голос капитана.
       - Да, я готов!

       Тотчас возникли двое тёмных специалистов и знаком указали: ему следовало идти туда. Прямиком они вышли под козырёк пресловутого «магазина», где уже ждал его последний подарок - если не судьбы, то уж точно товарищей по оружию: его повезут не в заурядном склепе автозака – простенький грузовичок (не «газушка»  или  там «зилок», а легендарная полуторка с занозистыми бортами изработавшегося вдрызг кузова) дожидался его.
      
        Тёмный один подошёл к дверце кабины, другой же ловко запрыгнул в кузов и оттуда уже дал знак последовать и ему.
Неприметным движением профессионала ему были надеты наручники; ими же и пристегнули к скобе, предусмотрительно закреплённой в борту знатоком этаких дел.
       Предусмотрительность, исключающая тщетные безрассудства.
       Сделавший своё дело, другой спрыгнул с кузова и моментально замер на сиденье кабины, оставив дверцу своей стороны приоткрытой; один сел за руль. Обе дверцы разом захлопнулись.  Тотчас дал знать о себе горячий мотор, и они отправились в путь.

       Просторно было в кузове грузовика. Один лишь я ещё оживлял его, знавший лучшие времена,  объём; и явилось уже ко мне и возросло выше даже меня самого ощущение такой безграничной свободы, что крепкие наручники  столь органично совмещались в пространствах простора,  что как бы отсутствовали полностью, как бы не существовали, растворяясь в воздухе  полей. Дорога оказалась просёлочной - ни малейших примет теперешней цивилизации не встречалось на нашем пути;  и был я как бы уже вне времён,  элементарно представал перед миром умершим  давным-давно, ещё тогда, когда данная при рождении каждому способность замечать явления природы постепенно заместилась горячечным состоянием тела и души под прессом навалившихся дел и забот.  Сейчас же, словно впервые, я обнаружил себя первобытным бездельником под куполом синевы небес, где безмятежно проплывали клубы белоснежных облаков  - они появлялись сюда ниоткуда и уходили в своё никуда раз и навсегда заведённым порядком.

      По краям нашего  с грузовиком горизонта темнели перелески, и, кажется,  озёра просвечивали иногда среди них - а может, это было море?  Вокруг же морской волной  волновалась пшеница, уже в колосе, уже начинающая желтеть, обещая изобильный урожай.

      Запахи созревающих хлебов приносил тёплый ветер. Он натыкался на мою буйную головушку, путал волосы и журчал в ушах на своём, новом для меня, неведомом доселе языке.
      - Пойдём со мной, соблазнял  меня ветер, и я понимал, как хорошо нам будет, слившимся в единое целое над пространствами земли.

     Что ж, да будет так!
     Поразительно легко далась мне эта новая степень свободы: достаточно было принять неизбежным тот очевидный факт, что и я оставался в неведении относительно деталей своей кончины – будет ли она лёгкой, как сон усталого человека, давно насытившегося жизнью; или же непослушная воле, тайная моя сущность будет омерзительно ползать на коленях,  хватая за ноги терпеливого исполнителя, вымаливая его не лишать  её последнего шанса  и дальше мутить воду в омуте скотского существования; но это уже ни в его, ни в чьей-либо власти. Всякая власть на этом заканчивается. Так сбрось же оболочку своей сущности, и в ней желчь свою и слизь, а покровы  свои оставь трепыхающимися на привязи наручников – чтобы было чему позабавиться умелым исполнителям прихотливо задуманной процедуры спрятать концы в воду. Было – и нет! А раз нет – то и ничего  и не было.

     Легко воспарив над тарахтящим грузовиком, Я Ветер теперь устремился  по дороге к темнеющему впереди сосняку, легко покружил вокруг стройных стволов спелого леса, в хвое душистой набрался ароматов и дальше, дальше, дальше - в дубравах предгорных порезвился, набрался сил и устремился в узкое ущелье к горному ручью, над бурными его водами взлетел на перевал и снежной прохладой скатился вниз к берегу морей, чтобы, не мешкая ни  на мгновенье, помчаться   над открывшейся привольно гладью тёмных вод, теперь уж не задерживаясь нигде, только кружа вихрями в плотном потоке воздушных масс.
 
    О, как могуч теперь стал наш союз соединённых ветров, как легко нам было договориться с пучиной морской устроить набег  на каменную твердыню скалистых берегов!  Волна за волною шли тогда на утесы, мощно ударяли о радостную грудь берегов и, опрокидываясь назад, в брызгах и пене отступали назад, волоча говорливую гальку за собой, в сокровищницу океана. А ветер всё резвился над водами,  срывая с вершин высоких волн в свою угоду белые барашки, вытворял с ними то это, то вот то, то что-нибудь ещё, чему до сих про не нашлось названия. И было так уже вне времён – просто сказать - в безбрежности, или же от края и до края, или ещё как-нибудь  - если захочется кому так установить границы смыслов отсутствию пределов.


     Ещё он не знает, что однажды решится оставить - совсем на малое время -  вечные свои забавы. И тогда дико ворвётся в далёкий город не прогнозируемый никем вихрь; пронесётся, по, теперь уже не узнаваемым его улицам, и отыщет на одной из них одинокую согбенную фигурку; он догонит её уже на пороге аптеки, обовьет  вихрем  незабываемое её тело,  взовьётся выше крыш и улетит прочь, тихо завывая в пустынных окрестностях когда-то оставленной  им земли людей.

     - Какой тёплый, ласковый ветер, – удивится она среди зимы.

     Но это будет уже потом.
   
07.08.2013 8:55