Борис Леонов. Русь -миниатюры-

1.

Храм Василия Блаженного теперь превращен в музей. Но в годы нэпа там ещё были службы. Однажды я заглянул туда. Шла всенощная.

Помню, как с первой же минуты меня охватило чувство глубокой родной старины. Я словно вошел в шестнадцатый век.

Молящиеся были одеты скромно, буднично, по-советски: все те же толстовки, пиджаки, ситцевые кофточки, старые шляпки, а мне все представлялись кокошники, унизанные бурмицким зерном, шубы на соболях, разноцветные кафтаны, расшитые серебром и золотом.

Прекрасно пел смешанный, четырехголосный хор, пел Рахманинова, а мне под этими старинными сводами слышались грубые мужские голоса, с мрачным гудением в нос выводившие по крюкам.

Этому способствовали слова молитв: они были всё те же, что и триста лет назад. Все ту же ектению, те же прошения возглашал, стоя перед закрытыми царскими вратами, рослый чернобородый дьякон:

- О плавающих, путешествующих, недужащих, страждущих, плененных и о спасении их...

Помню, как при этих словах взметнулся целый лес рук, чтобы сотворить крестное знамение. И тогда же, в тот самый момент из толпы молящихся быстро вышла и направилась к выходу какая-то совершенно незнакомая мне молодая женщина. Поравнявшись со мной, она вдруг сказала мне вполголоса:

- Прощай!

Я даже не успел рассмотреть её лицо, но голос её, этот истерически страстный, приглушённый голос поразил меня. Так говорить, так прощаться могут только люди, самовольно уходящие из жизни.

Всё это было так неожиданно, что я не бросился за ней, не остановил. А когда опомнился, пришёл в себя, её уже не было в храме. И только тогда я подумал:

Но почему же она в эту страшную для себя минуту обратилась именно ко мне, человеку, которого и видела, вероятно, только впервые? Почему-то она почувствовала <что-то> во мне?

Я пытался найти объяснение.

Да видела ли она вообще что-нибудь? Может быть, в припадке безумия она уже ничего не соображала, что делает, что говорит. Бог знает, что могло померещиться ей!

И тут же сомневался: так ли это?

А тем временем возле меня начали шептаться, посматривать на меня искоса.

И, к великому смущению своему, я понял, что нежданно-негаданно очутился вдруг в крайне двусмысленном положении, может быть, в роли изверга, погубителя женской доли.

Оставаться здесь дольше уже было неприятно. Исчезло всё очарование кадильно-ладанной, допетровской Руси. В ушах звучало только одно:

Прощай! Прощай! Прощай!

Я вышел из храма. И, уже спускаясь по лестнице, подумал:

А ведь эта безумная женщина тоже была Русь. И простилась она со мной по-старинному, по-русски. Ведь только так и шёл на смерть в былые времена русский человек. Низко, в пояс, он кланялся первому встречному, каждому случайному прохожему, а, взойдя на лобное место, он, истово перекрестившись, земно кланялся на все четыре стороны всему народу православному.


2.

Иду по Покровке. Прохожу мимо церкви. Там распахнуты наружные двери. Очевидно, что-то служат. Но что именно? По времени сейчас не может быть ни обедни, ни всенощной. Захожу.

Каюсь, мне, человеку вообще-то неверующему, порой нравится постоять в церкви, когда на улице солнечно, тепло, шумно, а здесь - грустный сумрак, какая-то проникновенная тишина, покой...

Войдя в церковный притвор, вижу небольшую группу женщин, а впереди гроб. В гробу девушка. Лицо у неё крупное, мужеподобное, некрасивое. К виску приложена ватка.

Слышу, как шепчутся женщины:

- И подумать только: такая молодая и застрелилась! Ей бы жить да жить!

- Видно, полюбила крепко.

- Он что ж, бросил её?

- Нет, на любовь её горячую он, говорят, совсем никак не ответил. Она и порешила себя. С тоски.

- Была бы малость покраше, может, всё бы и обошлось.

- Кто знает! На все божья воля.

- А мать-то, мать как переживает! Совсем окаменела.

- Единственная дочка. На всякого доведись!..

У самого изголовья гроба, чуть поодаль от других, стоит пожилая женщина. Нет, она не камень. По её глазам я вижу, что она безмолвно разговаривает с дочерью. Я слышу эти скорбные, от всего мира ушедшие глаза:

- Доченька моя ненаглядная, ну зачем ты это сделала? Зачем?


3.

Широка и многолика была матушка Русь. И пошкодить и помолиться - её хватало на все.

В селе Молотьково Брянского уезда Орловской губернии жили-были поп Иван и помещик Семичев. Иногда, от скуки, они ссорились между собой, но в общем жили дружно. Однажды во время обедни Семичев ввалился прямо в алтарь к попу.

- Послушай, отец Иван, - начал было он, но тот зашипел:

- Не мешай! Ты что, не видишь? Я совершаю таинство евхаристии.

И, продолжая обряд, возгласил протяжно, нараспев:

- Приидите и ядите, сие бо есть тело мое...

Момент был действительно важный. Кусочки пресного хлеба из пшеничной муки каким-то совершенно непостижимым образом превратились в божественную плоть Иисуса Христа.

Семичев замолчал, но как только поп Иван пропел свой возглас, начал снова:

- Что я, кутейник что ли - разбираться во всех твоих тонкостях! Дело, говорю, есть.

Однако поп только затряс головой. Великое таинство продолжалось. Очередь была за вином. Самое что ни на есть дешёвое - шестьдесят копеек бутылка - сильно подкрашенное, оно должно было стать драгоценной кровью Спасителя, пролитой им за грехи мира. Свершилось и это, поп Иван обернулся к Семичеву.

- Ну что у тебя? Только короче.

- Ночью в моём саду все яблони отрясли. Сказал бы ты этим разбойникам какую-нибудь проповедь.

- Ладно, будь покоен, вразумлю.

В конце обедни поп Иван вышел на амвон и стал говорить крестьянам о том, что нет ничего страшнее в мире, как нарушить заповедь всемогущего Бога, одну из ттех десяти заповедей, что он дал Моисею на горе Синай для всего рода человеческого. А гласит она:

НЕ УКРАДИ!

Крестьяне слушали, вздыхали, смотрели на попа умильно.

Но в следующую ночь его сад был обворован самым беззастенчивым образом. Ничего не оставили.


4.

Семичев был старый вдовец. Ему уже было за шестьдесят, когда он решил жениться снова. Невестой оказалась его массажистка, бойкая восемнадцатилетняя девица. Венчал их всё тот же поп Иван. Народу было в церкви - яблоку некуда упасть. Каждому хотелось посмотреть на столь занятную пару. В толпе то и дело слышались смешки. Но это нисколько не смущало маститого жениха. Свою лысую, дрябло-мясистую голову он держал не только прямо, независимо, но даже и весело. А во время обручения отпустил явно вольтерьянскую шутку.

Когда поп Иван, следуя ритуалу, обратился к нему с вопросом: по согласию ли он вступает в брак, в ответ раздалось на всю церковь и притом с подчёркнутым грассированьем:

- Стг-анный вопг-ос, батюшка! Ну кто на таком помпончике может жениться по пг-инуждению?

Все, кто был в церкви, так и покатились со смеху. Этого, вероятно, и добивался Семичев. Думал ли он в ту минуту, что его помпончик был тоже губа не дура? Превратиться из нищей массажистки в помещицу - ради этого стоило постоять под венцом со стариком, которому и жить-то, может, осталось с гулькин нос.

Так оно и случилось. Спустя два года Семичев умер от инфаркта, и помпончик, теперь уже владелица богатой усадьбы с угодьями, незамедлительно снова вышла замуж. И уж, конечно, не за старика.


5.

Встретились две бабы. У одной в руках живой, горластый петух.

- Анисьюшка, куда бог несет?

- Ох, родимая, к Польке Щербатой спешу. На той неделе свадьба, а мне дочку нечем благословлять. Бога-то своего я вчера расколола. Стала избу прибирать да и зацепи его ненароком. Он как загремит наземь - весь напополам. Спасибо, Полька выручила. У неё лишний есть, она и согласна отдать его за петуха. Ейный петух что-то плохо стал кур топтать, приболел что ли, ну а мой хоть куда. Герой! Да замолчи ты, оглашенный, слова не дает сказать! Вот и несу его, треклятого. Хоть и жалко, а ничего не поделаешь, раз уж так вышло. Девку-то под венец не отправишь так, не благословив. Чай, не турки с басурманами, а люди крещёные. Ну, соседушка, я побежала. Скоро коров пригонят.


6.

Дед мой по матери, Петр Феофанович Гольцов, был не промах по женской части. А бабка была страшно ревнива. Дед блудил исподтишка. Рассказывают такой случай.

В воскресенье после обедни дед вместе с бабкой идет из церкви к себе домой. Все чин-чином. Дед в длиннополом купеческом сюртуке, бабка в шелках. Шествуют под ручку.

И вдруг по самой людной улице навстречу им - Лушка, известная на всю округу весёлая, распутная бабенка. Поравнявшись с дедом, она, нисколько не смущаясь присутствием бабки, а может быть, даже специально для неё, игриво подмигивает деду. Дед делает вид, что ничего не замечает. Тогда Лушка звонко, на всю улицу:

- Петра Лифаныч, что ж не здороваешься-то? Аль забыл свою канхветку?

Дед смущённо хмыкнул. Бабка поджала губы. Молча дошли до дому. А что было потом дома - передать невозможно.


7.

В одном селе Орловской губернии жила дьячиха. Судьба наградила её очень способным сыном. Он окончил первым учеником духовную семинарию, был отправлен учиться на казенный счет в духовную академию, а после неё постригся в монахи и в скором времени стал архиереем.

Ослепительная карьера на тусклом фоне дьячковского бытия!

Это так поразило бедную псаломщицу, наполнило все её существо таким священным трепетом, что с тех пор многие свои рассказы она начинала так:

- Когда я была беременна владыкой...

1970–1976 гг., Омск

Другие произведения Б.Ф. Леонова в разделе "Памяти Борис Леонова!" на моей странице.