5. Бэзил, Нари и Сайде

 В лавке пряностей было уютно, как сразу заметил Бэзил. Это место было будто оторвано от Города, не являлось его частью. Магазинчик напоминал автономное государство в этом царстве едкого дыма и вечных туманов. Здесь было тихо, спокойно, сухо и пахло очаровательно. Запахи сразу окутали Бэзила со всех сторон, проникли в ноздри, забились в поры, и казалось, что теперь они надолго засядут там, до весны уж точно. Лавка представляла собой маленький восточный мир, его крохотный кусочек на этом беспощадном морозном севере, где никому нет дела до ароматов, чайных церемоний и долгих бесед; в этих местах ценились практичность, жесткость, сарказм – словом, все, что помогало удерживать личную стену непробиваемой, сохраняло дефицитное тепло. Северные люди не любили впускать кого-то за свои стены, показывать себя настоящими; может, они и имели горячие сердца, но скрывали их в ледяных шкатулках где-то на периферии, не обращали на них внимания. Северные люди торопились, не замечали мелочей и не слушали уличных музыкантов, они были какими-то ненастоящими, будто сделанными из стекла и бетона, так же как их города, - так казалось Бэзилу. Северные люди не могли наслаждаться жизнью как таковой, им она приносила удовольствие лишь в конкретных случаях, эти люди были слишком точными и слишком привыкли к планированию, чтобы познать красоту рассветов и закатов, ощутить истинную свободу в ветре, бьющем в спину, понять, почему на востоке так много времени уделяется, казалось бы, бессмысленным мелочам вроде приветствия, чайной церемонии и цветения сакуры. «Да они звезды считают!» - думал он с остервенением, искренне не понимая, как можно загадывать желание на падающую – мертвую – звезду. Бэзил сам был южанином и в Городе ощущал себя неуютно, потому что все вокруг казалось ему чужим и холодным, он даже не надеялся на то, что привыкнет к этому месту, а тем более полюбит его.
      Торговка благовониями привлекла его внимание сразу: смуглая, круглолицая, темноволосая девушка азиатской внешности навевала мысли о чем-то очень далеком, восточном, древнем. Она была будто из баллад – красивая, как фарфоровая кукла, такая же хрупкая с виду, и голос у нее был звонкий и чистый. Бэзил не мог оторвать от нее взгляда: после всех тех северянок, с которыми ему доводилось общаться в Городе, она была словно свежий воздух с легким ароматом кардамона. Девушка тепло улыбалась, рассказывая очередному клиенту, для чего разные ароматы существуют, какую атмосферу приносят в дом, как сказываются на душевном состоянии... Бэзил слушал ее очень внимательно, впитывая в себя каждое слово; словно губка, он всасывал в себя все вокруг, пытался насытиться ощущениями, запомнить каждую деталь: ароматические палочки в коробках, которые занимали одну из стен полностью, лампы в китайском стиле с чуть приглушенным, не раздражающим светом, ковры с интересными орнаментами, статуэтки, вазочки, книги по эзотерике, ловцы снов, развешанные повсюду. Хоть это место и называлось «Лавкой благовоний», его скорее можно было назвать этническим магазином, потому что кроме ароматических палочек, свечей и аромаламп здесь были украшения из драгоценных камней, талисманы, амулеты, обереги и даже одежда.

- Вам чем-нибудь помочь? – задорный, почти детский голос торговки отдался в голове колокольным звоном. Истинный фарфор издает характерный высокий звук, если легко постучать по нему деревянной палочкой. Он бывает чистым и пьянящим, им можно наслаждаться часами, и Бэзилу очень нравился этот звук, который голос девушки напоминал ему. Было в нем что-то очень легкое, светлое, эти голосом только желать, наверное, доброго утра или вечного счастья – он был магическим, очищающим, наполнял светом до самых краев.
- Пожалуй, мне бы что-то такое, чтобы прибавить уюта квартире, - неуверенно сказал Бэзил, понимая, что дает слишком расплывчатое и неоднозначное объяснение своей прихоти.
- Нари! – раздалось вдруг с противоположной стороны лавки. Бэзил, обернувшись на голос, увидел моложавую женщину лет пятидесяти, такую же смуглую и узкоглазую, как и торговка, однако ее годы все же давали о себе знать: глубокие морщины рассекали ее лоб, щеки, уголки губ, но даже сквозь пелену возраста можно было понять, какой красивой она была когда-то. Торговка подошла к женщине, поворковала с ней на своем родном языке, которого Бэзил не понимал, и удалилась, видимо, на склад. Язык, на котором они говорили, звучал очень мелодично, мягко и эмоционально – это Бэзил заметил сразу, потому как слишком долго находился среди северян, чей язык жесток, холоден и грубоват; они четче выговаривают слова, соблюдают паузы и ударения, а наречие, на котором говорили дамы, было совсем другим - они легко перепрыгивали с одного слова на другое, не волновались о правильном звучании, просто «пели» слова, и это было очень красиво.
- Молодой человек, вам чем-то помочь? – Бэзил слегка задумался, потому не заметил, как к нему подошла та самая женщина. Он даже слегка растерялся, забегал взглядом по магазину, разыскивая торговку:
- Это… Я уже как бы сказал продавщице…
- Нари, - мягко подсказала женщина, улыбнувшись. Не настолько солнечно, как Нари, но так же тепло. – Это моя дочь, она помогает мне в магазине.
- Нари, - пробормотал Бэзил, пробуя имя на вкус, запоминая его. Это имя ассоциировалось у него с чем-то утренним, вроде рассвета или восхода солнца, энергетика его была богатой, оно сочилось теплом и светом, и парень даже подумал, что имя выбрано очень удачно, хоть и не знал, что оно значит.
- Я хозяйка лавки, Сайде, - продолжила женщина. Бэзил не знал, принято ли у них так знакомиться, но просто посчитал бы себя ханжой, если бы не представился сам:
- Меня зовут Бэзил, миссис Сайде. И, пожалуй, мне нужен амулет.
- Да запросто! – женщина закивала и быстро прошла в сторону одного из прилавков, где висели десятки, если не сотни амулетов. – Вам для чего конкретно?

      Парень слегка замялся, не зная, что сказать, - однозначного ответа у него не было.

- Ну, мне бы что-то для заманивания любви, или как там оно называется.
- Вы один? – Сайде посмотрела на него внимательно, изучающее. Бэзил слегка съежился под этим пристальным взглядом.
- Я одинок, - ответил он, не отводя глаз. Женщина грустно улыбнулась и достала с нижней полки коробку, в которой было порядка тридцати подвесок, как на первый взгляд показалось парню. Глаза разбегались от обилия узоров и фигур, множества пентаграмм, ангелов, клыков, крыльев, якорей, ракушек, узлов и прочих завитушек. Сайде прошлась взглядом по коробке и, ловко подцепив изящными пальцами серебристую цепочку, достала из нее одну из подвесок. Украшение представляло собой переплетающиеся друг с другом ленты, как это охарактеризовал для себя Бэзил.

- Это один из кельтских узлов, - пояснила Сайде, вкладывая амулет в руку клиента. – Кельтские узлы, в отличие от гордиева узла, нельзя ни развязать, ни разрубить, так же как нельзя совладать с вечностью и бесконечностью, постичь их, а можно только связать себя с ними и принять это на веру, принять как само собой разумеющееся. Мы все – часть вечности, мы ее небольшая часть. Сплетения на амулете означают Вселенную – наши жизни, как эти нити, переплетаются друг с другом. Это нескончаемые дороги, по которым должен пройти каждый, чтобы постичь совершенство, а переплетения – сплетение судеб воедино. Для тебя это будет амулет любви, он будет освещать дорогу твоей жизни и подталкивать в сторону нужных сплетений.
- Спасибо, - только и смог сказать Бэзил, изучая взглядом амулет и представляя, что все эти лабиринты – дороги жизни. Ни конца, ни края лабиринтам на украшении не было видно, и хоть Бэзил никогда не был суеверен, а кельтской мифологией не увлекался вообще, амулет ему понравился. Одного он не мог понять: почему здесь, в восточной лавке, где пахнет пряностями, так много чисто северной символики? «Неужто именно здесь разные миры и культуры сливаются воедино?» - хмыкнул про себя Бэзил, расплачиваясь на кассе и поглядывая в сторону Нари, которая разговаривала с очередным клиентом. Он думал о том, что хотел бы быть таким же светлым и свежим человеком, как она, хотя, впрочем, не знал всей правды, как всегда бывает в жизни: зачастую на вид разбитые люди значительно живее прочих. Разбитый фарфор выглядит так же пьяняще и звучит так же чисто, как и целый. Единственная проблема в том, что разбитый фарфор нельзя склеить вновь.

***


      На пляже вечером было спокойно. Гладь моря сияла всеми цветами закатного солнца, горизонт сделался ярким, сочным и очень близким, казалось, можно пройти по воде и дотронуться до оранжево-красного светила, получая от него тепло, которого было так мало ему, Бэзилу, здесь, на севере. Все его родные и друзья остались на теплом юге, в местах, хоть и не настолько удобно устроенных, как это, но значительно более дружелюбных. Там никто никуда не торопился, люди жили размеренной, спокойной жизнью, улыбались на улицах друг другу. Там был совсем иной мир, и Бэзил, оторванный от родного дома, чувствовал себя здесь не к месту, все вокруг было для него чужим и холодным. Единственное, что он любил в Городе, – море. Запах гнили и мазутных берегов был ему хорошо знаком, Бэзил мог часами сидеть у прибоя и наблюдать за волнами, яростно ударявшимися о грозные скалы или, наоборот, лениво щекотавшими пятки детей на пляже. Летом темнело только поздней ночью, к чему он уже долго не мог привыкнуть; его раздражало то, что, уснув в два ночи, он просыпался в четыре - с восходом. Высыпаться ему удавалось редко.
      По чугунной мостовой, залитой лучами закатного солнца, скакали солнечные зайчики, и Бэзил щурился, когда на долю секунды его ослеплял яркий свет. Пляж от мостовой отделяло ограждение в метр высотой, которое любили расписывать подростки. Тут были и цитаты из стихов известных и не очень поэтов, всякие странные высказывания. Бэзил от нечего делать читал все, будто хотел посредством этих глупых записок понять Город. Хоть мысль и звучала сумасбродно, в этом была доля правды: Город показывал Бэзилу свои записи, говорил с ним непонятными словами, пытался хоть как-то заставить этого упрямого южанина почувствовать себя.

«Почувствуй это в своих чертовых костях!» - гласила надпись ярко-лиловой краской, бросающаяся в глаза.

«На эшафоте – пой!» - Бэзил так и не понял почему, но не задавать же вопросы стене, и исследовал надписи дальше.

«Вокзал меняет людей».


«Иисус, спаси меня, я влюблен в этот Ад», - насколько помнил Бэзил, это была строчка из какой-то песни, правда, самой песни он не знал.

«Знаете ли вы, господа чайки, что небо нынче ходит ходуном? Прошу прекратить балаган».


«Мы говорим чужими мыслями».


      «Еще бы», - хмыкнул Бэзил, соглашаясь с автором неприметной надписи черной краской. Но более всего его удивила фраза, выведенная на ограждении кроваво-красным цветом:

«А ты веришь в драконов?»


      Не то чтобы Бэзил был большим любителем мифических животных, однако надпись его немало заинтересовала. Поражала сама мысль автора задать вопрос, на который многие, не думая, ответят четкое «нет», а потом, внутренне, неуверенное «хотелось бы». Хотя и в различных культурах драконы то агрессивны, то мудры, в них неизменно было то самое магическое, чего не осталось в мире. Примерно так же можно было спросить и о русалках, фениксах, гарпиях, сфинксах или грифонах. Вообще, как казалось Бэзилу, грань между наукой и магией такая же, как и между гениальностью и безумием – у каждого своя. Когда-то науку называли магией и убивали как за одно, так за второе, теперь же магия – это чепуха, то, от чего все воротят нос. «В магию верят только дети», - с грустью и тоской подумал Бэзил, вспомнив, как в детстве мать читала ему сказки о прекрасных русалках и о всяких чудищах, что водятся во тьме. В этих сказках только магия могла расколдовать принцессу от вечного сна или убить нечисть, что грозит жизням, только магия являлась спасением, и только искренняя, ничем не очерненная вера – ключом к магии. «Может, людям хоть сейчас надо научиться верить во что-то», - размышлял парень, все также ступая вдоль ограждения и вчитываясь в надписи, которым не было видно ни конца ни края. «М. и Н. – вместе навеки!» - гласила очередная, чуть ли не вызвавшая в Бэзиле искренний и злой смех: «Навеки… Звучит глупо и устрашающе, будто вечности есть дело до наших костей».
      Мысли его сплетались друг с другом, образуя все новые и новые, он сбивался с одной и переходил на другую, для того чтобы через минуту опять совершить скачок, он путался в них, не понимал, что происходит с ним, но остро ощущал, как градус нелюбви к Городу понижается. Вероятней всего, в этом были виноваты надписи, вчитываясь в которые он проникал вглубь Города, в его душу, в его сердцевину, туда, куда Город пускает не всех, потому что далеко не все будут читать «дурацкие надписи на ограждении пляжа, что сделали какие-то глупые подростки». Многие сочли бы это варварством, но Бэзил не мог сейчас так думать, потому что эти «дурацкие» слова немало помогли ему, успокоили нервы, уменьшили отчуждение. Теперь, без предвзятого мнения, что Город холоден и омерзителен, как было вначале, он начал чувствовать это место. Осторожно и пока только чуть-чуть, но искра имеет привычку разгораться от одного дуновения ветерка, а уж ветер здесь был не в дефиците.
      Бэзил смотрел на свой амулет, раздумывая, где же он встретит свою любовь, - он дико устал быть таким ужасно одиноким, устал возвращаться в холодную однокомнатную квартиру, где его никто не ждал; готовить карри, понимая, что часть придется выкинуть из-за того, что есть некому; получать оценки, прекрасно зная, что никто не разделит с ним радость очередного «зачета». Ему уже даже разонравилось учиться играть на гитаре, потому что он знал, что не для кого ему будет играть, сочинять песни, некому хвастаться новым уровнем мастерства. Он был болен этим одиночеством, и ему от этого надо было срочно лечиться.
      К сожалению или к счастью, единственным лекарством для борьбы с этой болезнью оставалась одна лишь магия – кельтский узел болтался на шее, переливаясь цветами закатного солнца.

      «Все еще впереди», - убеждал себя Бэзил и был, безусловно, прав.