6. Джейн, Джаред и Элеонора

I took my chance and bit down deep
the weight of the world was crippling
now I'll hide my shame with woven leaves
I was wrong
and I'm so, so sorry

The Oh Hello's. I Was Wrong



      Заляпанные краской пальцы огорчали Джейн, наводя на мысли о том, что в ближайшие дня три цветные пятна не отчистятся, чем ни оттирай. "А нечего было за ним идти, теперь страдай", - подумала она, глядя, как брат с очень серьезным и сосредоточенным выражением лица выводит на многострадальном каменном ограждении пляжа очередную надпись, на этот раз вооруженный черной аэрозольной краской. Руки Джареда также были не в лучшем состоянии, впрочем, это можно было сказать и обо всем остальном: о сальных волосах, торчащих из-под кепки с широким козырьком; о грязном комбинезоне, по которому нельзя было понять, какого цвета он был при покупке; о черной футболке с дырками на груди и спине; о кедах, которые отжили свое еще года три назад, а сейчас больше походили на тапочки. Это барахло на себе Джаред гордо именовал "рабочей одеждой", а Джейн - дырявым тряпьем, которому место только на свалке. Она была, безусловно, права, но ведь эта одежда Джареду нравилась больше, чем любая новая, потому что с ней были связаны воспоминания, которые ему были так дороги. Джейн не любила эти воспоминания, потому предпочитала избавляться от прошлого сразу же, чтобы оно потом не плелось за ней, не чудилось на каждом углу, в каждом прохожем, в каждой вещи.
      Единственное прошлое, от которого она не могла отказаться, - Джаред. Он вообще был странным: с одной стороны, олицетворял то самое прошлое, от которого Джейн бежала, а с другой, был вопиющим напоминанием о том, что жизнь продолжается и что все будет хорошо. И, как бы это ни было странно, Джейн верила, ведь как не верить тому, с кем делила чрево матери, а после - хлеб и соль, кому плакала в жилетку в самые худшие времена, тому, кто поставил на ноги, кто всегда был опорой и заставлял идти дальше, если больно. Джаред был по-настоящему ярким. Некрасивый, он брал харизмой и энергией, тем более что черты его лица были скорее просто неординарными, чем отталкивающими. В любом другом сочетании они были бы уродливыми, но в Джареде слились в одну-единственную верную комбинацию. Горбатый нос, безобразно тонкие губы, раскосые глаза, высокий лоб, острые скулы - все, что у многих других выглядело отталкивающе, делало Джареда притягательным. Он весь был как магнит, при желании мог собрать вокруг себя целую банду, возглавить любое движение, но отчего-то никогда к этому не стремился, хотя лидерство было у него в жилах. "Нечего мне себя на мелочи растрачивать, я создан для великого", - отшучивался он, когда Джейн недоумевала, почему брат не подал заявку на роль старосты класса.
      Сама же Джейн считала себя безликой и серой, в сравнении с Джаредом уж точно. Она не была замкнутой, но не любила говорить о себе. Никто в ее классе не знал, что она любит французскую поэзию, что учится играть на гитаре, что рисует и особенно любит рисовать людей, только не полностью, а фрагментами: вот руки, пробегающие по клавишам легко и быстро, будто рисунок вот-вот оживет и зазвучит музыка; вот босые ступни, оставшиеся под водой, мелкие камни под ними и волны - легкие барашки; вот совершенно очаровательная женская спина с выпирающими лопатками, складки жира по бокам, оттянутые, выставленные на обозрение пухлыми ручками с обгрызенными в хлам ногтями. Никто не знал, что Джейн любит, что слушает, что читает, о чем мечтает, потому что никому это не было интересно. Почти никто не знал Джейн, и она понимала, что ей совсем неплохо от этого. В мире злых подростков, готовых осудить за любые ошибки, тут же забыв про хорошее, которого было во много раз больше, каждый должен иметь маску, и чем серее, тем лучше. К "серостям" меньше внимания, а значит, можно жить спокойно. Те, кто выбирал себе маски поярче, были либо храбрецами, либо гениями, либо дураками, которым надо выделиться.
      Как бы то ни было, все подростки, которых знала Джейн, были ненастоящие, фальшивые, неправильные. Единственным исключением она считала Джареда - не то чтобы он был безгрешен и свят, он просто не умел врать ни себе, ни другим. Он абсолютно не мог ходить в масках, они стесняли его, а его неспокойный нрав был как хищный зверь, которому не место в клетке, который рвется на свободу. Иногда, когда Джаред злился, Джейн знала, что тот хочет завыть, желательно на луну. В оборотня обратиться он не мог в любом случае, но гнев, копившийся в нем, должен был выйти наружу, потому что он убивал Джареда. Злоба, ярость были ядом для него, однако не злиться у Джареда не получалось - он был слишком восприимчив к любым словам, к любым нападкам. Что самое худшее, оскорбления в адрес сестры он воспринимал значительно острее, чем в собственный, а все вокруг знали, что он зверь и может взорваться в любую минуту. Взрывная волна сметала всех и вся, отчего обычные словесные перепалки перерастали в драки, а те, в свою очередь, в побоища немалых масштабов, что всегда заканчивалось в кабинете у директора, и счастье, если на тот момент у Джареда не было переломов.
      Джейн боялась того, в кого превращался ее брат. Самый воздух, отравленный ненавистью и злобой друг к другу, разрушал его изнутри, отчего его гнев становился неконтролируемым. Джейн было все страшней, потому что с каждым днем боль, засевшая у Джареда глубоко в сердце, сверкающая на самом дне омута серых глаз, разрасталась все сильнее и сильнее, и вспышки гнева участились. С этим надо было что-то делать.

- И про что это? - поинтересовалась Джейн, глядя на свежую надпись, которая гласила: "М. и Н. - вместе навеки!"
- А ты догадайся! - кокетливо ответил Джаред, собирая баночки с остатками краски в большую дорожную сумку.
- Мангуст и Норка? Я не экстрасенс, к твоему сведению, - скептически отозвалась девушка.
- Обернись, - мягко попросил он. Повернув голову вправо, Джейн увидела бесконечный водный простор, а там, далеко, линия горизонта отсекала его от бескрайнего неба. Все слилось воедино, а солнце, высоко стоявшее над головой, озаряло гладь воды ярким сочно-желтым цветом, отчего она переливалась, блестела и манила. Выглядело это чарующе, отчего у Джейн не осталось сомнений:
- Море и небо. Вместе навеки, - уверенно выговорила она, вызвав счастливую улыбку на лице брата. Только они могли собрать кусочки бесконечности, раскиданные по миру, вместе, словно пазл. Кто знает, может, для них двоих этот мир и правда был одним большим, все еще не собранным пазлом.

***


      Элеонора давно не была в Городе, даже слишком давно. В семнадцать она поступила в престижный колледж в другой стране и, не колеблясь ни секунды, уехала далеко на юг, стерла из своей жизни место, в котором родилась и выросла. Она никогда не любила Город и особо по нему не тосковала, однако ни за что на свете не сказала бы, что жалеет о времени, проведенном здесь. К Городу у нее было двоякое отношение: с одной стороны, она признавала его как место, с которым связано детство и все "первое", как это любят называть романтики; с другой, при жизни за границей ей не было интересно, что в нем происходит. Она, конечно, звонила тетушке, которая ее воспитала, спрашивала, как дела, как погода, не холодно ли зимой, не душно ли летом, не надо ли ей чего. Тетушка заразительно смеялась, называла ее "все той же дурочкой Элли" и просила прекратить задавать глупые вопросы. Элеонора перестала быть Элли с тех пор, как покинула Город, и звучание этого имени в телефонных разговорах напоминало ей о далеком детстве, о морском прибое, о любимом пляже, куда она сбегала каждый раз, когда чувствовала себя плохо. Волны придавали ей сил, заставляя двигаться дальше и не застревать на одном месте, за что Элеонора была благодарна им.
      В Городе осталось ее детство, ее воспоминания, ее друзья, ее мечты. Еще здесь осталась Элли - светловолосая девочка, которая любила бродячих и ничейных кошек и собак; Элли - целеустремленный подросток, что хваталась за свои мечты, как за соломинку, жадно вдыхала запах прибоя и мазутных берегов и не заводила друзей; Элли - юная девушка, усердно занимавшаяся днями и ночами ради того, чтобы в семнадцать, в последний раз взглянув на родной дом, покинуть его. Жизнь в другом месте заставила ее стать Элеонорой, потому что Элли была слишком простой, слишком неуверенной, слишком мягкосердечной. Большой город требовал от нее твердолобости, пуленепробиваемости и ясной головы, избавил от сутулости, мягкотелости и душевных порывов. Потому в Элеоноре сохранились теплые воспоминания о Городе - здесь можно было думать сердцем, Город разрешал. Город был как заботливый отец, которого Элеонора никогда не знала. Это место было не только определенной территорией, где жили люди, нет. Город был живым существом, божеством. Местами затхлый, зловонный, опасный - ночь его могла хранить в себе уйму ужасов; однако каждая заря приносила в Город новый воздух, он становился чистым, открытым всем и вся, просто надо было прийти и взять, что дают, а давал город самое ценное - знание. Не какое-то там слишком сложное, не математические или химические формулы, не тексты сотен книг, не детальную осведомленность о картах всего мира или что-то подобное. Город давал одно очень важное знание: каким бы сложным что-то ни казалось, все очень просто. Город говорил: "Посмотри с другого ракурса", - и все проблемы оставались позади.
      Элеоноре было очень жаль, что она вернулась в Город по такой ужасной причине, но делать было нечего. Она знала, что здоровье тетушки ухудшилось, но также знала, что у нее есть и свои дети, которые присмотрят за ней лучше. Однако, как бы они ни ухаживали за ней, болезнь взяла свое - ее жизнь. Побочный эффект смерти длиною в шестьдесят четыре года - именно так можно было бы сказать о тетушке, если бы Элеонора была столь циничной, какой ее считали в большом городе, но нет. Здесь, в Городе, осталась Элли, а значит, она все та же светловолосая девочка, промокшая под дождем.

***


      Музыка, доносившаяся с пляжа, отвлекла Элеонору от мыслей, вертевшихся вокруг пресловутого "что же дальше". Она чувствовала себя опустошенной и усталой. Все еще погруженная в свои мысли, она свернула с главной аллеи прибрежного парка и пошла туда, откуда доносились звуки музыки. Увидев ограждение, отделяющее мостовую от пляжа, девушка улыбнулась - чего только эта каменная недо-стена на своем веку не повидала! На ней всю жизнь рисовали и писали, отмечаясь на штукатурке, которая во многих местах уже осыпалась, хотя Элеонора могла поклясться, что покрытие свежее, не старше года.
      У кромки воды резвились подростки, парень и девушка. Под звуки то ли кантри, то ли фолка (Элеонора не слишком разбиралась в музыке) они прыгали по песку и воде, поднимая в воздух пыль и брызгая друг в друга живительной влагой. Элеоноре вдруг жутко захотелось окунуться - жара на улице стояла невыносимая, а волны манили к себе, подзывали, мол, "подходи и бери". Дети у кромки воды казались подозрительно знакомыми, правда, Элеонора не могла вспомнить, откуда их знает. Решив, что терять нечего, она подошла ближе, закатала шорты повыше, сняла сандалии и вошла в воду. Приятная прохладная вода окутала ноги, легкий холодок прошел по телу, покрывшемуся гусиной кожей. Элли стояла в воде, прикрыв глаза от удовольствия, и слушала музыку, доносящуюся из маленьких колонок, брошенных на песок, как она успела заметить. Она никогда раньше не слышала ничего подобного, но ей нравилось. Было в этой музыке что-то уютное, домашнее, солнечное. Элли казалось, что в эту мелодию можно закутаться, как в теплый плед, что от нее можно согреться, как от горячего чая, что она очищает. Элли было комфортно. Так, как не было никогда до этого.

- Джаред! - возмутилась девчушка, когда парень окатил ее водой. Она широко распахнула глаза и открыла рот, став похожей на рыбу, выброшенную на берег. "Видать, не ожидала", - заключила Элли, наблюдая. Внезапный порыв ветра толкнул ее в грудь, заставив сделать шаг назад, для того чтобы сохранить равновесие, однако нога, попав на камень, соскользнула, а потому случилось то, чего девушка боялась, - она завалилась назад, и размахиванием рук падение было не остановить. Вода приняла Элли, захлестнула со всех сторон, и она, не успевшая вдохнуть перед незапланированным полетом в воду, начала задыхаться. Несмотря на то что море в этом месте было ей по колено, окатило ее неплохо, волны хорошо постарались.
- Не смейся над ближним, - проворчала Элли, принимая вертикальное положение и понимая, что безнадежно промокла. "Хорошо, хоть до отеля недалеко", - подумала она.

      А подростки рядом поглядывали на нее, не скрывая улыбки. Будь это та самая Элеонора из большого города, она бы возмутилась - мол, нечего так смотреть, но Элли внутри нее была совсем не против, потому что знала: ничего плохого они в виду не имеют. Улыбка может ничего не значить, может всего лишь показывать то, что на душе. Улыбчивых душ осталось мало, и не надо их искоренять. "Никогда больше", - пообещала себе Элеонора, вспомнив Элли.

- Кавабанга! - воскликнул громко парень и с разбега прыгнул в воду, провалившись, - в этом месте уже было глубоко. Но самое интересное было не в том, что он прыгнул, а в том, в каком виде он это сделал. Джаред - "Она его вроде так назвала?" - даже не соизволил раздеться и ушел под воду, в чем был - в футболке и комбинезоне.
- Совсем очешуел, Майки недоделанный! - возмутилась девушка, которая так и осталась стоять на берегу, забрызганная. Элли начала вспоминать, откуда знает их.

      "Те самые малыши!" - едва не воскликнула она вслух, но в последний момент спохватилась и промолчала. Когда Элеонора покидала Город, была у тетушки соседка, молодая беременная женщина. Кажется, Нэнси - Элли попыталась вспомнить, но не ручалась, что имя верное. Тетка позже рассказывала ей по телефону, что та родила двух замечательных и абсолютно здоровых малышей, мальчика и девочку, но, к сожалению, умерла при родах, не выдержав нагрузки, ведь сама была очень хрупкая, тонкая. Отец детей служил на корабле, его месяцами не было дома, потому его Элли совсем не знала. Дети же, оставшись без матери и фактически без отца, были отданы на воспитание бабушке. Впервые отец увидел своих детей, когда им было уже по полгода, и, провозившись с ними два месяца, опять ушел на службу, - ничему другому он не был обучен, а эта работа покрывала расходы на детей, так что он мог не волноваться. Тетушка говорила, что детки выросли в абсолютно неконтролируемых и невыносимых подростков, которых ругают за все на свете, хотя чаще всего они действительно оказываются виновны, а еще их выгоняют отовсюду, да и вообще их чуть ли не весь Город знает, особенно парня. Но сейчас, глядя на детей, которые просто наслаждались моментом, Элли не могла назвать их исчадиями ада. У них было сложное детство, это знали все вокруг, но если они способны так резвиться, всецело отдаваясь ветру и волнам, то не все еще потеряно.
      Пятнадцать лет... Именно столько было Джареду и Джейн. Эти двое были лучшим напоминанием о годах, проведенных вне Города. Элли смотрела на них и понимала, сколько времени украла у себя, отдавшись карьере, которая в далекие семнадцать казалась такой желанной, а сейчас - такой бессмысленной. "Одинока теперь, прямо как Белый Бим", - невесело хмыкнула она, ощутив невыносимую тоску, в которой можно было захлебнуться, и тоска была как зыбучие пески - никак не получалось выбраться. Элли почувствовала себя выброшенным на берег китом, который не может ничего сделать, которому больно, который никому не нужен. Она, как этот кит, на берегу, не имеет сил вернуться в родное царство, остается здесь умирать потихонечку. Большой город сделал из нее Элеонору, убил в ней мечты о счастье, не разрешил обрести любовь, он выкачал из нее всю кровь, всю энергию, и она осталась суха и глуха. От бессилия перед временем, потраченным на пустоту, хотелось взвыть, но она не могла.

- Мисс, вам помочь? - донесся до нее девичий голос, и Элли поняла, что до сих пор стоит в воде с туманными, покрытыми пеленой слез глазами, которые закатывает, чтобы не зареветь. Такого наплыва усталости у нее еще не было, но сейчас это должно было вырваться. "Это" - усталость, тоска, боль, которые очень давно жили в ней, накапливались, ожидая своего часа, и он пробил. Элли вспомнила королей, которые постоянно принимали яд для того, чтобы, если их отравят, не умереть. "Как же бы любим себя убивать потихонечку, по капельке, по ложечке, по мисочке, чтобы после целой бочки не мертветь", - заметила Элли про себя, понимая, что содержимое ее собственной бочки уже переливается через край: эта отрава - накопившаяся за пятнадцать лет грязь - больше не могла там находится. "Волны, очистите меня", - взмолилась Элли, вспоминая, как в двенадцать плакала здесь навзрыд после крупной ссоры с другом. "Что сталось с Мэттом?" - рассеянно подумала она, вылезая из воды.

- Нет, спасибо, Джейн, - Элли мягко улыбнулась, вглядываясь в лицо девушки. Они с братом были похожи: у обоих неправильные черты, оба не эталоны красоты, однако в них было что-то очень притягательное. Джейн была довольно пухленькой, чего, видимо, очень стеснялась ("В пятнадцать все такие"), а Джаред, наоборот, - долговязым и тощим, с острыми локтями, казалось, о них можно порезаться. Из общего у них также были веснушки - сотни карамельных пятнышек везде и всюду на коже, и сейчас, под полуденным июньским солнцем, они смотрелись ярче всего. Оба были солнечными - от них шел свет, шло тепло. Как иногда забавно бывает, что те, кому досталось больше всего холода, дарят больше всего тепла. "Видно, фасуют его по банкам, как старуха Сайде - воспоминания", - решила Элли, вспомнив про торговку из восточного магазина, который до сих пор стоял на углу Пятой и Двадцатой и, казалось, простоит до конца времен.

- Вы ведь Элеонора, да? - поинтересовалась Джейн, украдкой рассматривая мокрую девушку.
- Элеонора? - тем временем Джаред выбрался из воды и подошел к ним. - Племянница миссис Бэннэт?

      Она кивнула, разглядывая их. Да уж, смотрелись они колоритно.

- Мы сочувствуем вашей потере, - Джаред кивнул, видно, для пущей убедительности.
- Утрате, Джей, - поправила Джейн.
- Ну Джинни! Только не сейчас!
- Молчу-молчу, - девчушка примирительно подняла руки.
- Вы ее хорошо знали? - решила вмешаться Элли.
- Достаточно, - неоднозначно ответила Джейн, разглядывая свои ладони. Не хочет смотреть в глаза, как для себя определила Элли. - Мы были с ней в последние дни.
- Обещать обреченному жизнь - гадко, - проворчал Джаред, хрустя пальцами и тоже опустив глаза.
- Боже, Джей! - девчушка, казалось, взорвалась. - Только не сейчас и только не при ней!
- Ну а что?! - возмутился тот. - Что мне велишь говорить?! Я не виноват в том, что она умерла! Эта болезнь изъела ее изнутри, ей больше ничего не оставалось, а я не умею врать, что все будет хорошо, я не ты, Джинни!
- Ты должен! Ты должен говорить человеку то, что он хочет слышать!
- Вранье. Я никому ничего не должен, - Джаред, казалось, и до этого был на взводе, а встреча с Элеонорой пробудила в нем не самые лучшие эмоции. Он ушел к каменной ограде, напоследок кинув:
- Мне не нравится этот ваш бог, который мучает хороших людей.

      Сказал, как сплюнул. И Элли показалось (или не показалось), что что-то в этой фразе было очень личное, детское, обиженное, то, что хранится в укромном уголке памяти, и Джаред старается запереть это, но иногда оно прорывается. Джаред, судя по тому, что рассказывала о нем тетушка, многое пережил за свои жалкие пятнадцать и, пожалуй, имел право разок сорваться. Правда, Элли на тот момент не знала, что одним разом дело не ограничилось.
      Джейн быстро извинилась за слова брата и побежала за ним - видно, тот мог натворить что-нибудь. Элли осталась одна на пляже, подул холодный ветер, и она поняла, что пора уходить. Музыка привела ее в это место, а сейчас музыки больше нет. Пора "домой". Ах, как бы хотела Элли обрести место, которое смогла бы называть домом, не фальшивя и не кривясь, однако сейчас ее ждал номер в отеле, не больше.
      Но она найдет дом. Она пообещала себе.