9. Письма в никуда

«– Города, мистер Вандемар, очень похожи на людей, – торжественно объявил мистер Круп. – Мало кто знает, что таится глубоко внутри»
Нил Гейман "Никогде"


- Осторожно! Еще письмо само порвешь! - Френки, которая наблюдала за Сидом, распечатывавшим конверт, не смогла сдержать своего негодования. Еще бы! Ведь своими действиями парень мог бы повредить само письмо, что, соответственно, сделало бы его нечитабельным.
- Да не волнуйся, у меня все под контролем, - широко улыбнулся Сид и с видом победителя достал из конверта злополучное письмо, за которое часом раньше отдал десять кредитов. Ему и Френки эта идея с письмами весьма понравилась, ибо для нее это означало шанс изучить людей города, их мышление, их желания через эти послания, а для Сида письма были информацией, воспоминаниями, энергией в чистом виде.
- Читай уже, - поторопила Френки парня, который, видно, долго еще не хотел приступать к основной программе, всё смаковал момент.

      Сид демонстративно прокашлялся, выпрямился и, развернув письмо как можно более пафосно, приступил к чтению:
- "Привет, дружище, кем бы ты ни был! Хотел сказать, что все-таки я очень люблю сквозные темы, саму концепцию этого - идею, мысль, образ -, которая тянется неприметной нитью через всю историю и делает ее незабываемой, держит в напряжении или нагоняет страх, дикий ужас на того, кто все-таки заметил, кто обратил внимание. То, что воспринимается на подсознательном уровне, а потому зачастую остается без внимания, "что-то в уголке нашего глаза" - неважно, как это называть, ибо суть одна. Что-то реальное и невозможное одновременно, что-то у нас под носом и на что мы никогда не обращаем внимания, что считаем самим собой разумеющимся и естественным составляющим повседневной жизни, и что им не является в самом-то деле. Где бы я ни натыкался на сквозные темы, они вызывают у меня дикий восторг, иногда настолько сильный, что аж мурашки по коже. В этом, вероятно, вся их прелесть - заметив сквозную тему, обратив на нее внимание, ты как бы становишься "избранным" - одним из немногих, кто удосужился задать вопрос. Какой вопрос? А без разницы. Но чаще всего он сводится к: "Откуда я помню это?", а после приходит осознание, картинка рисуется в голове, недры подсознания подсказывают тебе, память возвращается, и этот момент, он восхитителен, так и хочется заорать "Эврика!", хотя стоит совсем другое: "Вспомнил!". Потому что все это на самом-то деле было в чертогах нашего разума, в самом основании.
      Человеческое подсознание воистину удивительно, там хранится столько информации, что хватило бы на сто томов в пятьсот страниц каждый (и это только первые десять лет жизни), однако люди зачастую пренебрегают этим. Разные факты из жизни, воспоминания, кадры, разговоры - это все хранится в чуланах нашего мозга, глубоко в недрах памяти, а со временем тускнеет и стирается, уступая место более свежим воспоминаниям. Мы меняемся, и наше подсознание меняется вместе с нами. Мы уже не помним расцветку первого велосипеда, который был подарен на день рождения, но вместо этого мы помним кафе, в котором были вчера, помним цвет стен, свой столик, помним тамошнюю музыку и человека, что сидел напротив, что задавал глупые вопросы, на которые так и не получил ответа.
И именно поэтому в моменты, когда мы замечаем эту сквозную тему или вспоминаем то, что вроде бы давно забылось, мы чувствуем себя такими восхитительно живыми".

      Сид, прочитав последнее слово, шумно выдохнул и уставился в небо. Тишина воцарилась на крыше пятиэтажки, где они с Френки сидели по своему обыкновению. Никто не произнес ни слова, ибо это было ни к чему. Они оба понимали автора, его мысли, а последняя фраза выбила почву из-под ног, так как они начали судорожно вспоминать все эти моменты, все эти божественные мгновения. Вспоминали дни, наполненные жаждой жизни, жаждой разговоров, жаждой быть спасенным из этого унылого серого мира. И Город, лежащий под ними, над которым они возвышались на какие-то жалкие пятнадцать метров, помогал им. Город давал им то, чего они хотели, потому что Город поступал так со всеми своими детьми, родными или нет. Сид и Френки для Города были подкидышами, но Город не отвернулся от них, потому что был нужен им. Они были запутавшимися, потерявшимися детьми, которые всего-то и хотели, что быть настоящими, живыми, дышащими. Разве они хотели так многого?
      Нет, и Город знал это.

***


- Только не говори, что ты тоже, - Чет скривил лицо, увидев в руках Эштона серый конверт без марки. Он знал, что это значило, а потому был против. За сегодняшний день этих самых конвертов Чет перевидал пару десятков, если не сотню, все будто помешались на них. Парень не понимал, почему всем так хочется прочитать письма, не предназначенные для них. Чет полагал, что письмо, которое адресуется всякому, кто прочтет его, не адресуется никому. Принцип был тот же, как: "Друг всем - ничей друг".
- Что, стадное чувство взяло верх над тобой? - усмехнулся он, ставя перед другом чашку горячего кофе, ибо был уверен, что Эштон замерз.
- Неужели Господин Архистратиг полагает, что письма - удел глупцов? - в Чету ответил тот, грея руки о чашку ароматного напитка.
- Да, знаешь, Господин Архистратиг старается прахом бытия подошв не осквернять. Он выше этого.
      Эштон смерил парня презрительным взглядом, однако, не выдержав и минуты, громко расхохотался, а вскоре его смех заразил и Честера.
- Ладно, а если честно, - отсмеявшись, тот решил возобновить тему, - зачем тебе нужно это треклятое письмо?
- Чет, мы знакомы уже около месяца, да? - в ответ на вопрос бармен лишь сдержанно кивнул. - Так вот: какова основная причина, по которой я совершаю то или иное действие?
- Ну, - Честер задумался. Вопрос был не из легких, - обычно тебе либо любопытно, либо скучно как вообще. Больше ничего не могу вспомнить из твоих мотивов.
- Да и не надо вспоминать. Все верно, - подтвердил Эштон, разорвав конверт и выудив оттуда согнутый листок. Раскрыл его, проглядел и на всякий случай решил предупредить:
- Я буду читать вслух.
      Чет закатил глаза, но промолчал. Видно, любопытство друга передалось и ему. Тем временем, Эштон начал читать:
- "Я видел мое поколение. Оно в разные мгновения вызывало восторг и блевоту, смех и плач, но никогда - равнодушие. Я видел детей, которые положили на себя руки, а следы остались штрих-кодом шрамов не запястьях или двумя метрами земли поверх тела. Я видел убегающих, тех, кто боялся прошлого или будущего, кого-то или себя, или всех сразу. Кто бежал, кричал, захлебывался, падал на плитки тротуаров, рвал штаны, сдирал коленки в кровь, ползая к свету в темноте, что был фонарем на улице, срывал голос, пытаясь докричаться до кого-то, до себя или до всех сразу, но глухота и слишком давящая тишина были ответом этому отчаянному крику, истошному воплю. Пересмешники умирали, оставаясь неуслышанными, а из пепла тех рождались другие. Черствые, эгоистичные, искушенные, грубые, жестокие, блудные - те, кто хотел быть таким и потому становился таким. Они могли бы сожалеть об утерянной душе, однако им было некогда, незачем, негде и нечем. Я видел, как десятки детей росли вместе со мной, не имея либо одного из родителей, либо сразу обоих. Видел, как они улыбались. Ярче, шире и искренней всех остальных, потому что могли. Могли. А толку грустить, если дома - горы немытой посуды, ободранные стены, скандалы и ругань, если дом - это лишь стены, пол и потолок.
      Я помню их, Пересмешников. Они были святы, клянусь всем силам, которым возношу молитву, они были святы! Ох, если бы только эти деревья, качели, заброшки, гаражи... Если бы только эти стены могли говорить, они рассказали бы о том, как матери в сумерках надрывали горло, но так и оставались торчать головой наружу из кухонных форточек неуслышанными. Стены рассказали бы о том, настолько сильно дети сжимали зубы, и скрип несся дальше вытянутой руки, а ведь раны и правда саднили; как громко они радовались, всего лишь верно подбросив монету. И не могли они думать о том, что когда-то мир вырвется за пределы уютной площадки, что все это исчезнет, будто никогда и не было. Но я вам скажу, кто бы вы ни были, через n-надцать лет, какого-то мартобря, в месте, где у улиц нет названий, один из Пересмешников наконец-то вспомнит, кого он видит в зеркале в ванной. Лицом к лицу лица не увидать; и после того, как он получит Знание... Пересмешник улыбнется и выйдет из ванной, захлопнув дверь, оставляя Тайну там, внутри, ибо
Пересмешники
давно
мертвы".

- Что-то это мне напоминает, - Честер нахмурился, судорожно вспоминая, где он мог слышать нечто подобное.
- "Вопль"! - счастливо воскликнул Эштон, глядя на листок с такой нежностью и любовью, что казалось, будто он сейчас расцелует это письмо, этот корявый почерк.
- Да уж, ты и автор этого бреда просто два сапога пара...

      Честер еще долго ворчал по этому поводу, но Эштон знал, что ему понравилось. Ибо каким бы мрачным, хладнокровным и непричастным он ни казался, он был тем еще романтиком-поэтом. А это значило, что у него не было ни единого шанса устоять перед письмом человека, который пародировал Аллена Гинзберга - самого невозможного из всех поэтов-романтиков, живших когда-либо.

***


      Море бушевало. Волны, гонимые остервенелым ветром, будто живые поднимались высоко и яростно бились о скалы или тоскливо приливали к берегу, словно беспомощные перед участью всегда возвращаться к нему. Элеонора, оторвавшись от созерцания бескрайнего водного простора, сильнее закуталась в куртку и достала из кармана конверт. Она не планировала принимать участие в городском мероприятии, ибо считала, что давно не является частью Города, но случай решил иначе. Так и закрутилось, завертелось, и вот, Элеонора купила письмо, еще и сама написала. Хотя, как она считала, написанное ею являлось не столько письмом, сколько запиской, небольшим посланием. На большее ее не хватило.
      "Ну и запах", - Элли поморщилась, когда в ноздри забился стойкий неприятный запах машинного масла. "На весь день останется", - запоздало подумала она, распечатывая конверт, решив, что раз дело сделано, нечего жаловаться. Раскрыв листок, сложенный вчетверо, она принялась вчитываться в неаккуратные слова и ухмылялась, когда замечала кляксы от потекших чернил, коих было прилично. По толщине линий было ясно, что письмо писалось перьевой ручкой, а ведь нынче такое встречалось крайне редко. "Надо же, - улыбнулась Элеонора, подумав об этом, - человек, пишущий пером и чернилами, и от которого пахнет машинным маслом? Мэтту это было бы интересно". Воспоминания о друге детства нахлынули внезапно, в миг затмевая все остальные мысли, однако Элеонора качнула головой, постаравшись отогнать их, и читала дальше.

      "При наплыве слов тяжело устоять на ногах. Слова, они в начале как мелкий дождик - одна капелька на губы, другая - на нос, а потом ливень уже вовсю бьет по тому, что ты мнил собой - по душе, по разуму, по принципам, если таковые имеются, но это редко. По морали (по ней особенно). И совсем скоро струя бьет настолько нещадно, что ломает тебя полностью - начиная с внешних слоев, по кусочкам, на крупицы. Капли слов оставляют отпечатки, уродливые шрамы, клейма на всем том, что когда-то было тобой. Тобой - чистым существом. Эти клейма делают нас старше. Они делают нас теми, кем мы являемся. Факт: мы - живые экземпляры того, что такое "вешать ярлыки", ибо мы без наших ярлыков - это пародия на человека (как мы привыкли понимать значение сего слова), каркас, скелет, можно сказать.
      При наплыве слов нас просто уносит, точнее, не нас, а наши осколки - те, которые остаются под конец. И мы свободно плаваем в этом Большом Море, как мертвые рыбы - кверху брюхом. Ибо мы ничем не отличаемся от мертвых рыб на этой стадии. Но некоторые пытаются устоять. Они отращивают когти, вцепляются в почву крепко-крепко и не дают течению себя унести, каким бы сильным оно ни было. Ведь дело не в силе течения, а в том, насколько крепки наши когти, насколько сильна наша вера в себя и победу. Открою тебе секрет: первое тоже зависит от второго. Вера дает пищу когтям, превращая их в корни, которые при благоприятных условиях с каждым днем уходят все больше в почву, с каждым днем понижая шансы на то, что нас смоет этим потоком слов как дохлых мышей из своих нор при неполадках с канализацией.
      При наплыве сложно не обезуметь. Остаться при своем разуме. Блудном, пьяном, разгульном и не очень верном, но своем, родном. Принадлежащим только тебе. Не очень просто выровнять дыхание. Серьезно, дышать правильно вообще невозможно, сразу задыхаешься от нехватки воздуха, рот наполняется водой, в которой слишком много мертвых слов, а значит - вирусов. Надо выплюнуть. Надо держаться. И только это спасает.
      Знаешь, иногда я думаю: а что, если я сам не смогу отрастить когти и просто уплыву вместе со всеми остальными, что будет, если я буду среди тех, о ком говорю с отвращением? Не исключено, кстати. Процентов на семьдесят я уверен, что так и будет, хотя моя вера орет во все горло о том, что нет, я выживу, прорвусь, придумаю что-нибудь. Как всегда. Это не секрет - я приживаюсь, я умею подгонять себя под окружение, умею жить по чужим правилам, при этом не принимая ни одного. Я долго учился заглушать свои принципы, что ж, переборщил чутка - теперь принципов не осталось вовсе. Серьезно. Ни принципов, ни совести, ни морали. Только вера еще крепится где-то в районе ребер, каждый день поет мне "Реквием", шепчет о бессмертии и говорит о том, что видит мою душу. Представляешь? Видит душу. Я ее даже не чувствую! А есть ли она вообще? Вера утверждает, что да. "Последние сплетни", свежий выпуск.
      Знаешь, дружище, ты многое пропустил. Сколько тебя уже нет? Год, пять, десять лет? Честно говоря, иногда мне кажется, что тебя вообще никогда не было, а мое больное воображение и тебя выдумало. Иногда в мою голову прокрадывается мысль о том, что я живу в придуманном мире. Или я чье-то послесмертие. Это как послевкусие, только послесмертие. Вариантов много, каждый из них можно вытянуть на роман в три тома, но будет ли смысл? Сильно сомневаюсь. Вокруг и так слишком много мертвых слов, к чему нам еще? Чтобы уж совсем захлебнуться? Нет, спасибо. Кажется, я сбился. Черт. Вот так всегда - начну болтать, а потом ничем не остановишь. Что за дар такой, сказки вещать, лясы точить - сам не пойму. И зачем оно мне? Жил бы себе спокойно, женился хоть, детей нарожали бы ораву! А тут какой-то синдром Питера Пена дышит в спину, и все, нет никаких целей, нет дороги под ногами, ни черта за душой. Несчастный босяк без гроша в кармане и с сотней нерассказанных историй в глазах, потому что кроме них ничего не осталось. Каждому Городу нужен Сказочник. Боюсь, друг, сие есть моя участь.
      Так, о чем это я? Ах да, о реальности. Дружище, секрет: реальность не имеет оснований быть реальной! Иначе говоря, нас надули: мы живем в нереальном мире, потому что реальный просто не может существовать. Это как выход из реальность в никуда - вход в нереальность из никугде. И я уже много месяцев ищу этот чертов проход. Дружище, не в курсе, как может выглядеть портал в никугде? Может, черная дыра в стене? А, может, это где-то внутри нас? Или это мусорный бак с соседней улицы? Вариант имеет место быть: внутрь него я не смотрел, ну а вдруг правда.
      Знаешь, дружище, в чем проблема? У нас с тобой нет никаких гарантий, что реально, а что нет. Что является наукой, а что магией. Знаешь, грань между наукой и магией такая же, как и гениальностью и безумием, как и сказкой и былью - у каждого своя. Кто нам гарантирует, что безумцы не гениальны? Не всегда в положительном значении, но у каждого свои скелеты в шкафу, согласись. Не суди, да и не судим будешь.
      Так вот, друг, о чем я: кто мне, черт возьми, скажет, объяснит, даст гарантию на эту чертову реальность с ее ливнями из слов и испорченными канализационными трубами? С ее сантехниками с душами рок-звезд и бесконечно петляющими дорогами, что танцуют, когда по ним не едешь, и что стоят безмолвно, когда на них? Кто мне покажет, кто более нормален - безумец, схватившийся за нож из-за лютой (но вполне реальной!) ненависти к людям, или какая-то-там-шишка с улыбкой на все тридцать два, у которой за спиной сотни безымянных могил, гектары кладбищ, но безупречная репутация? Кто из них, скажи, более нормален? Реален? Правдив?
      Почему сейчас черное так легко спутать с белым, а ведь в детстве все было так просто! Черт возьми, почему сейчас простейшее задание кажется каким-то неправильным? Дело даже не в сером, не в "промежутках", а именно в самих крайностях, в которых, казалось бы, ничего сложного. Так вот, почему все сейчас верх дном?
      И, дружище, напоследок... Кто из нас более реальный: ты или все-таки я?
      В последнее время я все чаще склоняюсь к первому варианту.

      P. S. Опять путаю черное с белым. В шахматы партий не предлагать.

С просьбой помочь пережить ливень или найти портал, от Сказочника к Крылатому
"

      Мысли, что крутились в голове Элеоноры до прочтения, остались где-то далеко, сейчас она не могла думать о чем-либо кроме этого письма, несчастного, заплутавшего между гранями реальности человека, который просто ищет ответы. Думала еще и о том, кому все-таки предназначалось это письмо, и был ли вообще изначально такой человек, или даже он - оплот воображения Сказочника? Судя по его словам, он был очень одинок. И от этой мысли на душе становилось печально, потому что Элеонора знала, что такое это самое одиночество, какое это безвылазное болото, знала, какая непроглядная тоска живет в глазах у тех, кто одинок. И сейчас Элеонора почти знала человека, чье послание прочла. Бесконечно одинокий сказочник, от которого пахнет машинным маслом, рабочий, который при всем при этом живет сотней вопросов, пишет перьевой ручкой и явно обладает душой поэта, потому как обыватель не мог написать такое. И Элеонора искренне помолилась за этого человека пожелала, чтобы Город помог ему не быть больше одиноким. Она знала, что Город поможет, потому что он помогал всем, кто бы ни просил о помощи.
      "Похоже, сейчас самое время посетить другого Сказочника..." - подумала Элеонора, улыбнувшись, и встала с песка. Напоследок взглянув на море, которое немного успокоилось, она зашагала прочь.
      Ибо никто не должен быть одиноким в тоскливый день.

***


      К вечеру дня ветер, продувавший Город насквозь, лишь усилился, отбив у горожан всякую охоту до поздних прогулок, однако Барт всегда отличался от них. Сегодня у него был относительно неплохой день: Джошуа отпустил его пораньше, из-за чего парень успел попасть на городской фестиваль, о котором так много болтали в последние дни. Сперва Барт думал, что только приобретет себе письмо, чтобы скрасить свое одиночество в этот вечер, однако, увидев кабинки, в которых люди писали эти самые загадочные послания в никуда, он не смог устоять. Воспоминания нахлынули разом, и тоска разлилась по сердцу, растерзанному одиночеством. Барт вспомнил себя настоящего, вспомнил, кем он был когда-то давно (и кто до сих пор ютился в уголке его души), окунулся в прошлое с головой, и это пожирало его. Он не удержался и, вернувшись домой за кое-чем очень важным, пришел обратно и вылил из себя все свои мысли, переживания. Сотню вопросов. Слова, словно илистая вода, лились из него, и с каждой строчкой Барт ощущал, как ему становится легче на душе, чувствовал, как легкость наполняет его, прямо как в те самые ночи, когда он гнал по дороге на безумных скоростях. Барт безумно улыбался, потому что понимал - свободен.

      Зайдя в квартиру и скинув куртку, парень поежился от холода неотапливаемой квартиры. Поставив чайник на плиту, пошарил в недрах холодильника и подумал, что неплохо бы закупиться продуктами, ибо как в нем, так и на полках кухни было хоть шаром покати. Когда чайник засвистел, Барт как раз мыл руки. Это занятие каждый вечер отнимало ужасно много времени: парень пытался убрать запах машинного масла с рук, однако у него все никак не получалось. Этот запах впитался в кожу через многочисленные шрамы на грубых руках, будто через споры, и нынче ничем его было не подавить.
      Растворимый кофе нашелся в нижнем ящике (Барт поблагодарил судьбу хотя бы за это), и вскоре кружка, до краев наполненная горячей жижей с комочками, которую парень гордо именовал "ароматным напитком", стояла на кухонном столе рядом с распечатанным конвертом. Барт, отложив письмо в сторону, погрел замерзшие руки о чашку, отпил и едва не выплюнул жидкость. Нёбо и язык нещадно жгло.
      Когда жжение прошло, Барт отодвинул чашку от себя от греха подальше и взял письмо, раскрыв. На удивление красивым и аккуратным почерком выше основного блока текста было выведено: "Последний человек на Земле", а ниже: "НЕ БРАУН!". Надпись заставила Барта усмехнуться и только сильней разожгла в нем интерес.

      "Последний человек на Земле сидел в комнате, в которой доски давно прогнили, а штукатурка местами осыпалась. Ножку стола подпирала одна из книг Чарльза Диккенса, которых было много в этом месте; через окна, в которых давно не было стекол, внутрь проникал ледяной поток ветра, продувавший все насквозь в пух и прах.
      Человек сидел на стуле с безнадежно испорченной обивкой и выводил на бумаге одну и ту же фразу тридцатую страницу подряд. Тетрадь кончалась, а чернила нет. Ветер раскачивал лампу, одиноко свисавшую с потолка на тонком проводке, лампа светила тускло, но вещи все-таки отбрасывали тень. Человек отбрасывал две тени.
      Кромешная тьма была побеждена тусклой лампочкой, которой осталось недолго: в этом и была суть и правда всего сущего - в том, что слабый всегда может победить и одновременно не может. Никто не побеждает. Побеждает только время.
      Время унесет с собой и свет одинокой лампы в обшарпанной комнате, и тьму, которая поглотила Землю, и все остальное. Когда говорят "конец вселенной", имеют в виду место, где она кончается. На самом деле это неверно, ибо для того, чтобы был конец, нужно, чтобы было начало. Никто не знает, где начало вселенной, это понятие само по себе невозможно, но если перенести эти понятия из концепции "расстояние" в понятие "время" то все будет верно. Конец Вселенной существует, только он не "где", он "когда".
      И Конец, неизбежный Конец, наступал. Он не вел переговоры, не воевал, не щадил. Он просто наступал, и на Землю, там, где Он прошел, приходила кромешная тьма, в которой не было ничего. Точнее, именно оно там и было - Ничто.
      Последний человек на Земле знал об этом. Он уже еле-еле дышал, но продолжал выводить одну и ту же фразу. Пальцы почти онемели, руки не слушались, и почерк становился все менее разборчивым, да и не знал Человек, кому он пишет, ведь никто не мог прочесть его послание. Однако, он не прекращал.

      "Мир догорает"

      Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает. Мир догорает.

      Последний человек на Земле сидел в комнате.
      В дверь постучались".

      После последней фразы холодок пробежал по коже Барта. Он бы списал это на прохладу в помещении, однако кофе он все-таки за время прочтения выпил, а потому должен был признать, что причиной было все же письмо. Хотя Барт не мог бы назвать это письмом. Это, скорее, была миниатюра, отрывок, притча. Чем бы это ни являлось и кому бы ни назначалось, ему она полюбилась. Стоило отметить, что замечание в начале было вполне справедливым, ибо Брауна эта вещица не напоминала вовсе, разве что ключевой фразой, однако здесь она играла совершенно иную роль, несла в себе абсолютно другую мысль. И именно это различие не могло не понравиться Барту, ибо и сам он любил переиначивать чужие слова, подстраивать их под себя.
Потому что в моменты, когда он рассказывал свои истории, пусть даже идеи он заимствовал в различных источниках, Барт был по-настоящему счастлив.

***


Отчаянье, плоди неуязвимых.
Мы доблестное воинство твое.
Вера Полозкова.



      Джаред, расплатившись за только что приобретенное письмо, побежал за сестрой и, едва догнав ее, нетерпеливо спросил:
- Ну что там?!
- Остынь, Джей! - возмутилась девушка, зашагав быстрей. - Давай дойдем до пляжа, там и почитаем.
- К черту пляж! - взревел парень, дернувшись, так так громко, что на него обернулась парочка прохожих.
- Ну что ты как ребенок?
- А что ты такая скучная? - в выпаде Джареда, казалось бы, не было логики, однако ж ему она и не была нужна в принципе. - Да ладно тебе, мне же интересно!
- А мне вот совсем неинтересно, как же! - Джейн закатила глаза и устало вздохнула. Временами горячий нрав брата ее сильно раздражал, как, к примеру, сейчас. Ей тоже больше всего на свете хотелось сейчас же разорвать конверт и прочесть письмо, однако на площади было слишком холодно, да и найти укромное местечко было бы вовсе неплохо. Лишние уши им были абсолютно ни к чему.
- Ну ладно, - протянул парень, засунув руки в карманы джинсов и обогнал сестру, давая понять, что это он ее ведет, а не наоборот. Временами подобное детское поведение забавляло Джейн, однако сейчас ей это показалось абсурдным. Тем не менее, она последовала за братом.
      Через двадцать минут быстрого шагания по переулкам и внутренним дворикам Города, Джейн и Джаред вышли к пустырю. По разные от него стороны были кварталы многоэтажек, которые чем-то напоминали структуру муравейников, а на самом пустыре стояли гаражи, множество ровных их рядов. Покружив немного в лабиринте одинаковых железных сооружений, ребята подошли к одному из поржавевших гаражей, по внешнему виду которого можно было понять, что когда-то он был ярко-зеленого цвета, хотя сейчас места, где краска сохранилась, были болотного оттенка. Порывшись в многочисленных карманах, Джаред достал свою любимую отмычку, и через некоторое время Джейн уже сидела на небольшом диванчике с безнадежно испорченной обивкой, а парень вкручивал лампочку, держа в зубах фонарик.

- Джей, я тебе на лбу напишу, чтобы ты всегда носил ключ с собой.
- А в чем проблема? - спустившись со стремянки, поинтересовался тот.
- Мы в свой же гараж вламываемся! Где логика?
- Догадайся, - саркастично заметил Джаред, сев рядом и скомандовал:
- Ладно, прибыли, доставай.
      Джейн, справедливо рассудив, что дальше тянуть не имеет смысла, достала из кармана куртки конверт. Будь он в руках Джареда, тот бы разорвал его тут же, однако девушка была другой, и ей нравилось мучить брата своей медлительностью. Осторожно распечатав конверт, она достала письмо и все так же осторожно раскрыла его.
- Ну?! - взорвался Джаред, чем вызвал победную ухмылку на губах сестры. Она прокашлялась и приступила к долгожданному чтению:
- "На самом деле, сильных людей нет.
      Просто одни умеют справляться с проблемами, другие - нет, вследствие чего мы думаем, что первые всесильны. Редко кто задумается, через что пришлось пройти первым, через что переступить, от чего отказаться, на какие жертвы пойти. Для того, чтобы справиться с болью, они каждый раз ломают в себе что-то. Люди с трещинами, громадными невидимыми разломами, которые в любую минуту могут разойтись, открывая зияющую дыру, вот кто они на самом деле, эти "сильные". Не разбитые, нет, всего-то потрескавшиеся. Как стекла машины или зеркала, как стакан, поставленный в морозильную камеру. Одно движение - и они разлетятся вдребезги, как хрупкий фарфор. Ничего не останется, только осколки.
      Вулканы, мертвые вулканы, в чьих кратерах плещется боль вперемешку с гневом, с ненавистью, слепой яростью, отчаянием, диким животным страхом - вот, что находится в этих зияющих дырах, скрытых миллиметровым слоем стали.
      Так-называемые "сильные" всегда грубоватые. Саркастичные. Со смешливыми глазами, однако, если приглядеться - с самым печальным взором.
      На самом деле, сильных людей нет. Просто одни умеют скрывать страх чего-то там, другие - нет.
      Я знаю".

      Благодаря тишине, воцарившейся в гараже после того, как Джейн прочла последнюю строку, вой ветра ощущался громче, сильнее, будто ветер плакал и кричал, разбиваясь о железо стен и крыши на огромной скорости. Казалось, ветру было больно.
      И они понимали это. Понимали все: и письмо, и слова, которых там было слишком мало для того, на что они надеялись, и смысл, которого там было слишком много для такого малого количества слов, и ветер, который выл, как подстреленные волки воют на луну - отчаянно, громко, с порывами на истерику.
      Так рыдала бессильно Джейн, когда умерла миссис Бэннет.
      Так кричал от бессилия Джаред, когда Джейн попала в больницу с переломанной рукой.
      Отчаянно.
      Именно это и было в письме - отчаяние. И эти двое понимали это лучше всего, потому что подростки знают это слово лучше всех. Еще не взрослые, уже не дети. Отчаявшиеся быть кем-нибудь, и единственное, что им остается - быть самим собой. Однако, порой это сложнее всего.

- Дженни? - позвал Джаред через некоторое время, отойдя от услышанного.
- Да?
- Ты помнишь свое "Письмо в будущее"?
- Да,- вздохнула девушка. - Там была одна фраза. "Ты уже разучилась улыбаться?"
- И ответ?
- Джей, - позвала она, заставив брата посмотреть на нее. - У меня есть морщинки вокруг рта?
      Тот отрицательно помотал головой. Джейн сглотнула, не проронив больше ни слова.
      Джаред знал ответ.

***


- Нари! - громко воскликнула Сайде, когда девушка едва переступила порог лавки. Та, вздрогнув от неожиданности, посмотрела на мать не то испуганно, не то загнанно.
- И не надо на меня смотреть взором подстреленной лани, - тут же продолжила женщина. - Где ты была?
- На площади! - Нари лучезарно улыбнулась, достав из-за пазухи конверт, и бодрым шагом направилась к матери. - Там столько людей! И эти письма!
- Глупость какая, - поморщилась Сайде. - Делать людям нечего.
- Ну не всем же, согласись, воспоминания тебе приносить, - задорно подмигнула девушка, пытаясь выпутаться из шарфа, который оказался слишком длинным.
- Ну да, хочется на общее обозрение выставить, - скептично отозвалась торговка и, закатив глаза, помогла дочери высвободиться. Иногда ей казалось, что Нари не восемнадцать, а восемь, потому что порой та себя вела слишком наивно, слишком по-детски. "Это никуда не годится, - думала Сайде. - Мир жесток, наивности в ней нет места", и была, в общем-то права, однако все же в уголке ее очень старой души ютилась надежда, что бесконечная доброта и желание помогать всем, кто просит о помощи, не покинут Нари никогда. Надеялась, что дочь не станет такой же, как она. "Город, спаси мое дитя", - молила она ночами это место, которое приютило ее очень много лет назад, дало кров и жизнь, позволило начать все с начала и забыть об ошибках прошлого. И Город спасал. Каждый день. Спасал, потому что города никогда не предают своих детей.
- Ну ладно тебе, мам, - не переставая улыбаться, верещала Нари, - это же здорово, анонимность - хорошая вещь. Ладно, коли тебе не нравится, я прочту это письмо одна.
- Ну уж нет! Если уж ты здесь, читай и мне. Лавка-то закрыта.

      Сайде, открыв дверь, ведущую в гостиную, смежную с лавкой, прошла в комнату и села на диван, подмяв под себя ноги; Нари, прошествовав за матерью, привычно легла на тот же диван, положив голову на ее колени. Разорвав конверт, девушка достала листок и, поспешно раскрыв его, нетерпеливо начала читать:
- "Привет, старый друг. Давно не виделись и вряд ли увидимся еще.
      Я все еще ищу ответы на бесчисленное количество вопросов, которые ты мне задал, которые я себе задал, которые мир нам задал. Тебе не кажется, что это слишком мерзко? Знать ответы, то есть. Потому что я узнаю их один за другим и уже не уверен, что хочу знать другие. Мне уже кажется, что ответы - побочные эффекты вопросов, и только сами вопросы важны, важно только то, что мы задаемся ими, думаем обо всех этих вопросах. Просто подумай: миллиарды вопросов в нашей голове. Какая это сила! Такое величие внутри нас, в нашей черепной коробке, а мы размениваемся на такую ерунду, как ненависть и зависть. Мы могли бы созерцать и создавать, мы могли бы только из-за всех этих вопросов стать лучше, перемениться, сделать этот мир ярче, больше, мы могли бы любить! Но вместо этого воюем. Я уже не знаю, и очередной "наш" вопрос в Никуда: "С кем мы воюем?". Друг с другом или с самими собой? За пределами этой маленькой Солнечной системы, вне этой крохотной галактики миллионы миров, которые можно было бы изучить, но вместо этого мы истребляем друг друга. Одна раса, и знаешь, старый друг, цвет кожи - не критерий. Ничего не имеет значения. Ни цвет кожи, ни разрез глаз, ни половая принадлежность, ни родной язык, ни религия - на самом деле все это не имеет значения. Есть один факт: мы, человеческая раса, истребляем друг друга за жалкий клочок земли, вместо того, чтобы объединить усилия и заняться чем-то действительно полезным. Мы придумываем оружие, которое может уничтожит планету, и держим его при себе, пугая этим самих себя, но при этом наивно полагаем, что все еще не в силах вырваться за пределы нашей галактики. Знаешь, старый друг, это мне кое-что напоминает: в восемнадцатом веке люди думали, что они обладают абсолютно всеми знаниями, доступными людям. Мы все знаем, как это смешно звучит, но это сейчас, через три века. А что будет еще через один? Человечество могло бы изобрести настоящий космический корабль, но мы мелочимся на чушь, наивно полагая, что это невозможно, что все это враки.
      Ох, человечество, какое же ты безнадежно глупое! Каждый раз, когда мелькнет луч надежды на светлое будущее, человечество обязано уничтожить его и назвать опасностью. Люди такие маленькие, такие ничтожные, такие мелочные. Люди верят в сказки и не верят в будущее, наверное, в этом вся проблема нашей расы. Пока оно не окажется в шагу от уничтожения, не поверит в то, что могло бы произойти. Однако, даже тогда они будут все отрицать. Знаешь, друг, мне иногда чертовски стыдно за то, кто я есть.
      Люди накинутся друг на друга и загрызут до смерти за самую ерундовую причину, потому что то, что их питает - гнев, ненависть, ярость. Люди не умеют любить. То есть умеют, но только одного-двух людей. Или же тех, кого называют своей "семьей". Но не больше. Вообще, мне жаль за то, как сейчас воспринимается само понятие "любовь". Это... слово-инвалид на данный момент, искалеченное определение великого. Что такое любовь? Я тоже человек, так что не мне знать, но, как по мне, это нечто большее, чем чувство к ближнему. Это осознание того, что вся земля - это люди. Люди из плоти и крови, из органов, у всех есть мозг и сердце, у всех есть руки и ноги, есть пальцы на конечностях, есть хитиновые ногти, есть лицо. Все люди, вне зависимо от их цвета кожи, религии, нации - они все одинаковы. Любовь - это то самое принятие того, что все люди одинаковые. Это понимание того, что никто никого судить не в праве, что нельзя убивать такого же, как и ты, что нельзя причинять боль и страдания ни за что. Любовь - это сочувствие всем и каждому на Земле. Люди прогнили, да, это всем известно. Однако есть еще и прекрасное понятие "Человек". Как жаль, что его сузили до понятия "человечество", как сказал мне один мой старый друг. Однако все-таки есть еще на Земле настоящие Человеки, я уверен, что есть. Я знаю парочку. Человек умеет любить, умеет сочувствовать, умеет прощать. Человек думает и задает вопросы - вот этого явно не хватает людям.
      И я, мой старый друг, надеюсь, что все-таки Человек, а не людишка.

      П.С. Перекрестки до сих пор мучают. Нигде покоя от них нет."

      Прочитав последнее предложение, Нари наконец выдохнула, а рука Сайде, все это время перебиравшая ее волосы, застыла. Они молчали не потому, что им было нечего сказать, наоборот, слишком много слов застряло в горле, однако они не знали, стоит ли их произносить, ибо слова способны разрушить целые жизни, что уж говорить о мимолетном моменте.

      И именно в этот момент, сидя-лежа на старом и любимом диване только друг с другом и никем больше, они были по-настоящему собой. Не персонажами из городской легенды, не торговками из известной на весь город лавки, не теми, кем их считали люди. Они просто были собой: очень старой, очень одинокой женщиной и девушкой с самым чистым на свете сердцем, которая была единственным человеком, да и вообще просто единственным, что осталось у старухи Сайде. Город дал ей не просто новую жизнь, а еще то, о чем она сама даже не смела просить - дитя. Волею судьбы Нари оказалась подкинутой к двери уже на тот момент старой женщины, у которой не было абсолютно ничего. И той ночью Сайде поняла, что Город сделал ей щедрый подарок. Тогда она обязалась защищать этого ребенка и любить его, ибо по иронии судьбы только они были друг у друга на тот момент. Никому не нужная старуха и брошенное на произвол судьбы дитя. Кто из них был несчастней в тот момент, никто не мог сказать. Как и сейчас - кто счастливей.
      И все же, годы шли, однако кое-что оставалось прежним: Сайде и Нари были друг у друга.

      И Сайде была благодарна за это ему, Городу. И всегда будет благодарна.