Право на жизнь

Смерть есть предел всех страданий.
Гораций

Имени для дочки до рождения не было приготовлено. Оно было дано на двадцатый день жизни, таинственно-неприступное и гордое. С этого времени ей, маленькой жилице со своим именем, пошли письма.

От бабушки Раисы Михайловны из Свердловска:
«Веронике Александровне. Моя милая маленькая крошечка. Од души желаю расти здоровой, умной, хорошей. Посылаю небольшой подарок – кофточку. Хочется посмотреть милую внучку. Как я ждала девочку – так и есть. Шлите хотя карточки. До свидания. Бабушка».

От бабушки Гельмы Мартыновны из Саратова:
«Здравствуй, дорогая внучка. Расти большая и умная. Не забывай и люби свою маму. Я ее так  же люблю, как она тебя. Целует тебя бабушка Эля».
Следуя пожеланиям, она росла умной и хорошей. Увы, она не росла здоровой.
Первые дни, даже недели, не вызывали опасений. Напротив, радовали. Она лучше других прибавляла в весе, пока находилась в родильном доме. Она была тогда первой – в первый и в последний раз. Маленькая молодчинка, она начала свою жизнь с того, что доказала миру, как сильны были в ней жизненные начала, как требовательна была в своем интуитивном стремлении найти им выход, врасти в землю корнями, чтобы распуститься молодой березкой.

Свою вторую неделю она встречала уже дома, в той квартире, которая должна была стать ей домом. Отдадим должное строгой ее судьбе – основную часть жизни, двенадцать недель, она прожила в этих стенах. Всю весну и начало лета.
То были дни радостных родительских забот, которые вознаграждались ее благодарностью. Она улыбалась нам. Уже на третий день счастливая мать ловила едва заметную улыбку новорожденной. Она торопилась жить, чувствовать, понимать, использовать любую возможность коротких наслаждений, отпускаемых скупыми мерками.
Ее улыбки были прелестны. Не забыть улыбок утренних. Просыпалась раньше безмятежных родителей и некоторое время лежала спокойно и молча, обозревая обстановку. Когда это надоедало, начинала крутить головкой по сторонам в поисках покровителей, от которых всегда исходили тепло и ласка. Раздавалось легкое кряхтенье. И тогда две большие головы склонялись над детской кроваткой, встречаемые неизменной ангельской улыбкой.

Мы помогали ей, как могли. Ежедневные купания. Всегда сухие и проглаженные пеленки. Аппликации на распашонках, среди которых Алый парус – символ красивой мечты. Иногда она сбывается. Тогда счастливы ее герои, и любуется ими окружающий мир.
Да, мы делали для нее все, что могли. Радуя нас, она подрастала и хорошела. Своим поведением не давала поводов для беспокойства, хотя вскоре проявилось отставание в весе. Таким был март, первый месяц весны. Разве могли мы предполагать, что ждет нас впереди?

Купили коляску – легкую, удобную, с малиновыми бортиками. Наши прогулки стали частыми. Удивительным было ее поведение при этом. Плакала, когда ее собирали, плотно укутывали в пеленки, лишая свободы движения. Так было принято в детской медицине закрепощенного общества – тугим обручем стягивать ткани вкруг малого дитя, чтобы  лежало  в   неподвижности,  подобно   мумии,  в   угоду   распорядителям  слабого тельца. Но мгновенно затихала, как только ее выносили за дверь квартиры. Пока спускались по ступенькам, она уже спала. На улице всегда спала крепко и долго. Можно было гулять сколь угодно долго – она спала. Нас ограничивало только время очередного кормления.

Невозможно было тогда не заметить того магического воздействия, которое оказывал на нее свежий воздух. И невозможно было предугадать причину этого воздействия. Особенно чист и живителен был он тогда, в марте, когда последний снег охранял прохладу. Тогда воздух был по-зимнему свеж и по-весеннему прозрачен. Тогда и спала крепко, и жила им наша дочурка.

У нее были голубые глаза. Сначала пронзительно синие, как васильки. Синева полыхала в больших глазах, напоминая раннюю весну. Затем они стали голубыми, временами – серыми.
Она умела смотреть сосредоточенно, словно задумавшись о чем-то. Или с веселой хитринкой, когда в легкой улыбке отводила в сторону взгляд. Выразительные, живые глаза - они любили смотреть и наблюдать. Они быстро познали светлую и горькую сторону жизни.

У нее был маленький аккуратный носик. Круглое личико. Под глазами появлялись ямочки, когда она улыбалась. Такими мимолетными знаками творец от природы отмечает избранных. Губки редкой правильности и отточенной красоты. Искусный ваятель вложил в них все свое мастерство. Она была прелестна.
Она хорошела с каждым днем. Счастливые родители не могли нарадоваться, глядя на нее. То было золотое время, отпущенное нам взамен за предстоящие испытания. Мы охотно отдавали ей  свое время и в заботах о дитя видели радость, смысл жизни. Мы обожали ее, были от нее без ума. И она словно понимала свою короткую роль. Была спокойна и мила.
Приобрели детскую железную кроватку с вертикальными прутками вокруг. Страна большого металла изготовляла из него многое для домашнего обихода, сооружала тяжеловесные конструкции на детских площадках и другие причуды.
Отчетливо вижу сегодня, треть века спустя, - Вероничка в своей кроватке. И левая рука в коротком рукавчике откинута прямою – в кулачке зажат один из прутиков. Он всегда оказывался под рукой. Если осторожно разжать пальчики и оставить их, они снова находили стержень и поудобнее обхватывали его.
Крепче сожми кулачок, Вероничка!
Крепче держись в этом суровом мире, который не принимает тебя в свои необъятные пространства.

Держись, Вероничка, пока есть силенки в маленьком кулачке!
Держись, малютка, пока не разомкнутся пальчики на слабеющей руке, распластанные по чистой простыне. Тогда недвижные руки сложат тебе на груди…
Фотографий сохранилось немного. Не всегда поднималась рука, вооруженная бесстрастным объективом, чтобы воспроизвести мертвое изображение беззащитного человечка. Своим существованием доченька насыщала нашу неумную родительскую любовь.

Из немногих снимков есть один, который заставляет содрогнуться от жалости и сострадания. Она на руках у матери. Большие взрослые руки подчеркивают малость дитя. В глубокой задумчивости она смотрит куда-то в сторону и вниз. Веки полуприкрыты. Мрачная прозорливость в ее глазах. Легкая шапочка слегка сдвинута и усиливает скорбный вид.
Словно ждет она приговор судьбы.
Словно видит печальный исход.
…Зимний день на восходе. Только серебряный звон в тишине, да крупные белые хлопья медленно падают в легком кружении снежного вальса. Большие и малые деревья, до последней веточки покрытые в изморози хрупкими кристаллами, слились в чарующем пейзаже зимнего сада.
Зима умирала, а она родилась Снегурочкой. И не смогла жить, задыхаясь в летнем зное. Она таяла, таяла…
Апрель был по-настоящему счастливым месяцем. Если бы он пришел снова, апрель шестьдесят пятого…

Нет, на дворе октябрь, хмурый и промозглый. Всюду следы спешно покидающего город лета. Березы сбросили пожелтевшую листву и не задерживают тлеющие лучи угасающего солнечного костра. Нет в них прежнего апрельского задора. Ни одного лучика надежды. На столе – листы с беспорядочными записями о событиях, наполненных сладостью воспоминаний о малютке и горечью выпавших на нее мучительных страданий. Для чего бы они, эти печальные заметки о несостоявшейся жизни? Чтобы придать мятущимся тяжелым воспоминаниям какую-то материальную форму?
…В апреле у девочки увеличилось отставание в весе от нормального. За это время она подросла по норме. Никаких признаков болезни, кроме одного, смысл которого откроется позже – она недоедала при кормлении.

Но тогда -  все ярче светило неудержимое солнце. С надеждой встречали мы бурный май – пору расцвета природы. Он должен был принести решительный ответ.
Май не заставил себя ждать. Он пришел в молодой зелени и солнечном сиянии. Наша доченька почта не прибавляла в весе. Еженедельные медицинские осмотры, взвешивания и новые разочарования. Проявилась еще одна, как оказалось, самая грозная особенность – дыхание давалось с каким-то усилием, оно было неровным и учащенным. Иной раз слышались тихие стенания при выдохе. Такое случалось, когда ее держали на руках, стягивали тугими одежками, затрудняя дыхание. Тогда металась в теснении измученная детская душа.

Мы жили надеждами от недели к неделе – до очередного взвешивания. Иногда она казалась нам полненькой, тогда отлегало от сердца. На другой день – снова тревога наполняла грудь.
К тому времени она окончательно покорила наши сердца. Большим успехом пользовались купания. Их мы проводили перед кормлением. Маленькая купальщица быстро освоилась с водой, вела себя в ванне деловито и оживленно. От ударов по воде ко всеобщему удовольствию разлетались веселые брызги. Когда вода попадала на губки, она не мешкая слизывала влагу. Радостно было видеть, что ребенок получает удовольствие.

Довольно быстро она уставала от нагрузки, тогда заботливые руки подхватывали ее и укутывали в теплую фланельку, где она мгновенно затихала. Но вот уже пошевеливается в ожидании еды. Увы, питание тоже требовало от нее усилий, с которыми она не справлялась. При кормлении на лбу, над верхней губой мелким бисером выступали легкие испаринки. Недоедание стало хроническим.
Но мы еще надеялись на лучшее и ждали его. Неизвестно только, на что надеялись врачи. Обидно за девочку. За то, что даже врожденный роковой порок заставил медицину спохватиться в самое последнее время. Да и слава Богу за то, что он оградил малютку от медицинского «исцеления», избавил на время от белой инквизиции, которая еще возьмет свое.

Последняя неделя цветущего мая. Раскатами грома оглушили нас цифры очередного взвешивания – всего пятьдесят граммов за неделю. На этом не кончились майские сюрпризы. Вместе с официальным вердиктом – врожденный рахит – получено направление в детскую больницу. Медицина не на шутку взялась за дело.

Плачет над деточкой молодая мать. Прячет от прохожих слезы. Катит впереди себя коляску. Другими глазами смотрит на дочь и встречает тот же спокойный взгляд…
В начале июня перебрались они в больничный городок, что был напротив нашего дома. Пребывание в нем оказалось полезным во многом благодаря появившейся возможности для продолжительных прогулок. Дни стояли на славу – теплые под солнцем молодого лета. Лазурное небо. Обширный сад в чистой зелени белоствольных берез. Так она узнала лето. На личике – нежный загар. Десятки раз можно входить в это райское время года, всякий раз в трепетном ожидании его волнующих красот, природной благодати. Первые впечатления от славного лета, самые яркие в жизни, достались нашей девочке в те семь больничных дней.

В те дни дочь приготовила родителям дорогой подарок, - главный хирург отверг приписанный Вероничке рахит. Радость наша была безмерна. Ею мы жили весь июнь. Мы ждали избавления от того предначертания, ужасный смысл которого был однажды сформулирован измученной опасениями матерью: «Лучше бы она умерла раньше. Сейчас я ее так люблю».
И она сделала этот бесценный подарок – еще один месяц успокоения и счастья. Сделала, мобилизовав последние резервы обреченного организма.
Ее выписали из больницы. Дипломированные специалисты провозгласили ей право на жизнь. Но самыми неожиданными оказались тогда результаты взвешивания. За больничную неделю она прибавила триста (!) граммов. Подвели к весам растерянную и обрадованную мать, не верившую в такое счастье, и убедили ее в действительности происходящего.

Жизнь – это дар судьбы, за который борется человек. Мы любим жизнь за великое множество проявлений ее прелестей и достоинств: в неповторимой красоте природы, необыкновенной привязанности к живым существам – братьям нашим меньшим, в гениальных творениях разума человеческого и, наконец, в неодолимой любви человека к человеку. Настроенные в резонансе на единую волну взаимопонимания, обладатели высшей формы сознания и утонченной чувствительности способны на подвиги во имя избранных и любимых, чье благополучие представляется им более значимым и желанным, чем собственное. Тогда человек жертвует благами, если потребуется – собой, ради другого. Если в критический момент он лишен возможности самопожертвования во благо ближнего, то его страдания оказываются сильнее страха смерти.

Нам оставалось единственно ждать милости от судьбы, безобразная гримаса которой ненадолго преобразилась в благосклонную. На той неделе в больничном саду, в чистой воздушной колыбели, малютка нашла в себе силы дать последний толчок, слабый, недолговременный, саморазвитию. В те дни от восхода и до захода солнца она лежала под ним. Тщетно напоминала о себе. Брала от великого Солнца все, что была в состоянии, обретая открытым личиком бронзовый загар.
Воодушевленные призрачным успехом, решили вывезти недомогающую доченьку на вольные степные просторы, где много солнца, - под Саратов, к бабушке Эле. Надеялись на целебные свойства деревни, чистый воздух Поволжья. Надеялись на чудо.
Итак, мы в пути. Покидаем несостоявшийся отчий кров, чтобы не вернуться вместе. Предстояло последнее восхождение на Голгофу. Полет переносила тяжело. Перед взлетом в раскаленном самолете невыносимая духота. Обильный пот липкой пеленой застилал наши глаза, тела, сознание. Но что было наше состояние в сравнении с ее!
Слезы не были ей утешением. Они не приносили ей очищение, после которого наступал бы желанный покой. Нет, за короткую жизнь ее научили ценить и беречь слезы. Она никогда не плакала зря, по незначительным причинам. Это было для нее непозволительной роскошью. Когда в ее худенькое тело, тонкие пальчики или слабые вены не всаживали иглы, то разве могла она плакать, благодарная судьбе за предоставленный покой? Когда тяжелое удушье, ее страшный и неумолимый враг, не сжимало мертвящим обручем неокрепшую грудь, то смела ли она стонать? Но как без слез перенести эти ужасные переливания, после которых недвижную, посиневшую, с полузакрытыми глазами ее выносили из процедурной к нам, когда тихое постанывание подсказывало, что она еще жива?

…В Новосибирске час отдыха от летных испытаний. Кормление. На борту самолета ей не хватало сил для питания.
Но вот Свердловск, ставший ее городом навечно. Несколько хлопотливых дней. Уже были куплены билеты до Саратова, когда мы направились в детскую поликлинику. Свердловск – город серьезный. Врачи – тоже. Отцу долго пришлось ждать в коридоре результатов осмотра. Очень долго. Наконец, из кабинета вышла, в слезах, многострадальная мать и пригласила на оглашение приговора. Он был краток и жесток: «Вы не довезете ее до Саратова. Немедленно – в стационар!» Голос не допускал возражений.

Небо за окном стало серым. Все вокруг – тоже. Стало страшно и одиноко. Началась открытая игра со смертью.
Рушился сложившийся уклад жизни. Рушилось будущее. Сознание загнано в тупик.
Что ждет ее? И всех нас? Для чего несправедливость к безвинной младенческой душе? Тяжелые думы. Печальные дни.

Совсем недавно все было по-другому, ясно и хорошо. Она и сейчас жадно впитывает жизнь, торопясь насладиться ею. Неужто страшный смысл произносимых слов, наших жестов и взглядов уловлен ее обостренным сознанием? Или предрешенное и стоически переносимое мученичество привнесло ей внутреннюю цель, направленную в вечность?
Заботливо устроенная в коляске, под сенью крон внимательно и строго смотрела она, отодвигая время сна, на неспокойный густой покров листвы, выискивая в ней что-то значимое. Похоже, понимала она, что ветвистые великаны обдают ее тем бодрящим и сладким воздухом, которым легко дышится, крепко спится.

Вероничка! Что видишь ты вокруг? Поспеши рассмотреть за короткую прогулку все, что люди называют деревьями, небом, солнцем. Поспеши рассмотреть сейчас, даже если не сможешь осознать увиденное.
Могла часами вглядываться в непроницаемое море живой зелени. Налетевший ветер подхватывал затрепетавшую листву в едином шумном порыве, выстилая ею гибкие каркасы деревьев, которые приходили в плавные согласованные движения, подчиняясь заданному ритму незримого дирижера. Воздушная симфония, исполняемая на ветвистых сплетениях тополей, сопровождала Вероничку в прогулках по городской аллее, возвышаясь от тихого шептания листьев до могучих оркестровых возгласов стихии, окрашенных шелестом листвы в унисон с удалым посвистом шального ветра. Прощальные взмахи зыбких косматых лап тополей-великанов заставляли девчушку вскидывать в едином такте с ними любопытный взгляд и затихали в ожидании новой репризы.

Даже тонкие березы, не принявшие сформировавшейся стати, привлекали ее внимание слабым покачиванием неокрепших ветвей. Во дворе больницы неухоженная зелень по сторонам не придавала ему привлекательности, напротив – подчеркивала царившую вокруг запущенность. Упавшие с елей шишки давно не прибирались, через потрескавшийся асфальт цепко пробивалась к свету молодая трава. Вдоль забора росли кустарники – чахлые, местами погуще. Их неказистый вид также становился предметом ее изучения.

Но разве сравнить их с той аллеей могучих тополей вдоль набережной городского пруда, где вместо неба – зеленое море. Оно, как и полагается морю, терялось в своей глубинной бездне, но в набежавшем порыве ветра сухой стоголосый шелест листвы живо напоминал легкие всплески неумолчных волн.

Раскинулось море зеленых плантаций,
Под сенью дубравы прогулка приятна,
Катит коляска среди декораций
Попеременно – вперед и обратно.

Косматые ветви встречают коляску.
Смотрите! Деревья парадом проходят…
Они открывают для девочки сказку –
С поклоном подходят. Прощаясь, уходят.

Машут, качаются зыбкие ветки,
Гонят неспешные слабые тени.
Сказке навстречу вскинуты веки,
Смотрит на листья дитя в удивлении.

Слышно под мерным ветвей колыханием –
Листья ей шепчут наперебой:
Тебя мы поддержим свежим дыханием,
Солнечным летом мы будем с тобой.

Ты – тот же листочек судьбы непреклонной,
Благопристойность твоя нам по нраву.
Не отрывайся от кроны зеленой,
Не покидай вековую дубраву.

Она нам послужит родительским кровом,
Только отпущенный век наш – недолог:
Не будет нам места под снежным покровом,
Дождливая осень пропишет некролог.

Ветер промозглый накинется грозно,
С веток сорвет, в темень бросит смурную,
В полях, где шумели недавно грозы,
Тихо опустит на землю сырую…

Жизнь продолжается в песнях ребят,
А тополь – оденется новой листвою.
Сбросив обветренный желтый наряд,
Будет зеленым он ранней весною!

Начались наши хождения по мукам. Прежде всего – научно-исследовательский институт Охраны материнства и младенчества. Затем – стационар. Кровь из пальчика. Рентгены, электрокардиограммы. Кровь из вены головы. Переливания. Все новейшие средства истязаний для обреченной Веронички.

Оставили бы ее в покое! Это лучшее, что можно было для нее сделать. Пусть бы жила она, медленно догорая, не испытывая искусственно привносимой боли и причиняемых нервных потрясений. Она сполна приняла свои муки без посторонних неуклюжих услуг. Пусть бы тихо и спокойно погасла она.
Нет, так не будет. Спохватившись, просвещенная инквизиция, облаченная в халаты ослепительной белизны, обрушилась на несчастное создание. И замирало слабое сердечко в невыносимых страданиях, бессильно перебирали, скребли бескровные пальчики простынку, да оставшиеся свободными ножки тянулись к животику, выбрасывались прочь и никак не могли найти покой. Так изо дня в день. Трудно представить более изощренное истязание для человечка, который не мог постигнуть смысл гуманных побуждений непрошенных врачевателей.

-Выживи, Вероничка! Тогда уйдут и забудутся эти ужасы и кошмары.
Ты выбрала более простой и надежный путь спасения. В нашей памяти живут эти горькие дни, видения, крики; не забудутся они никогда и скорбной тенью будут сопровождать твой мученический облик.

Кровь не берется из тонкого, прозрачного пальчика. Оставьте ей жалкие капли крови, они продлят ее жизнь еще на час. Что же, придется забрать кровь из маленькой головки. Назначенное кровоизлияние полагается исполнять…
Как же она кричала! Весь свой протест и всю мольбу вложила в тот первый бешеный крик. Больничные стены старинного особняка не составили ему преграды. Он слышен сегодня, десятки лет спустя. Звонкий и сильный, словно реквием угасающей жизни, он до сих пор будоражит печальные воспоминания. Но день ото дня слабел накал ее крика. Вот только глухие хрипы доносятся сквозь стены. Затем и они не стали слышны; лишь порывистые движения ручонок, взывающих к небесам, да гримаса боли и стона на лице все так же виделись через стекло.

Раздетую, в прохладной и мрачной комнате, усаживали ее на стол, поддерживая за спинку.
Сникла головка, упала на грудь –
Тонкой иглою ей вены вскрывают;
В синих глазенках – застывшая жуть,
Нервные всхлипы в груди застревают.

Сердце не в силах ей жизнь поддержать,
Невыносимыми стали мучения…
Она безнадежна. Не может дышать…
Где же оно – ее избавление?

Оно где-то рядом! Оно где-то здесь!
Зовет в невозвратные дали…
Прощайте, родные! Поставьте мне крест!
Мне ангелы путь указали…

Второго августа в три часа дня в больничных покоях Свердловска умерла наша Вероничка, которой строгой судьбой было отказано в праве на жизнь. Ангел покинул землю.
Вся ее жизнь была борьбой за выживание. Борьбой тяжелой, мужественной и безнадежной. Но сколько упорства и стойкости проявила малютка в этой борьбе, которая закончилась трагическим исходом, когда последние силенки покинули слабеющее тело. С появлением на свет возложен был тяжкий крест на неокрепшую грудь. Каждым вздохом с трудом вздымала маленькая мученица непосильную тягость, преодолевая невидимое и неотступное теснение.

В смерти нашла она избавление от мук, ставших невыносимыми. Остановилось маленькое сердце, изнуренное непосильной битвой за жизнь. Медицина получила возможность поставить точный диагноз неисцелимому заболеванию, лишившему нашу кровинушку права на жизнь, - врожденное нераскрытие легочных тканей. Один случай из тысяч. Ему надо стало проявиться в нашей девочке. Стала понятной причина ее жестоких страданий, когда каждый вздох был новой попыткой вырваться из удушья.
Заказан маленький, почти игрушечный, гробик. Из гостеприимной квартиры деда упокоенной, Яна Антоновича, вынесли ее, легкую, умиротворенную, какой она никогда не была. Оставлены страдания белому свету, не принявшему ее в свои царственные чертоги.

Ей уготовлен был иной приют, последний и надежный – на городском кладбище. Здесь свершено неестество – погребена нераскрывшаяся жизнь. За свое короткое пребывание на свете она только успела узнать, что он есть, что он прекрасен и мучителен.
Ее и после погребения ждало новое испытание – одиночество, когда редкие посещения родных и близких приободрят стенающую душу. Они постоят наверху в молчаливой скорби. Вот склоняются над могилкой, поправляют ее осыпавшиеся края и бережно возлагают цветы, пока общаются разлученные души.
Чу! Едва различим их торопливый говорок:

-Как долго вы не приходили! –
Печалится душа упокоенной, -
Ужели вы совсем забыли
Меня в обители смиренной?

-Ах, не терзай нас этой болью!
Мы ей полны все эти годы.
Томимы горестной любовью,
Мы шли к тебе через невзгоды.

-Вы помнили? Вы – не забыли!
Как это слышать мне приятно!
Когда-то счастливы мы были –
Все было просто и понятно.

-Весенним утром это было:
Твои я ручки целовала
И долго что-то говорила,
И ты речам моим внимала.

Еще тебе я говорила,
Что буду век тебя любить.
-Я тоже очень вас любила,
Но – не умела говорить…

Тихие всхлипы вспугнут разговор. Упала слеза на могильную землю. Тогда встрепенется святая душа: «Не плачьте, родные! Здесь лучше, чем было».
Но, боже! – уже слышатся приглушенные толщей земли удаляющиеся шаги. Родные, они снова уходят на многие годы туда, где качаются кроны деревьев, где суетно, шумно и светло.
-Но вернетесь ли вы? И когда?
И слышится уверенный ответ:
-Мы навечно будем вместе! Мы вернемся навсегда!
-Мы друг друга не забудем?
-Нет, родная! Никогда!
Спи, Вероничка, в награду за принятые непомерные муки. Пусть будет тебе пухом каменистая уральская земля.

Но долго и мучительно больно будут рваться наши душевные сросшиеся путы. Едва наступал разрыв, как они снова искали пути к сближению. Безутешная мать годами будет метаться в безумных снах по городским больницам в бесконечных поисках затерявшейся доченьки. Отца же предусмотрительное руководство предприятия надолго отстранило от ядерной технологии во избежание нанесения бедствия атомному гиганту в случае допущения ошибочных технических действий, какие не исключались в минуты отрешенности от инженерных расчетов и обязанностей. И не единожды с чувством вины, сострадания и утешения обращалась к прародительской чете погребенной свердловская медицина в лице сердобольной женщины, взявшей на себя неблагодарные обязанности лечащего врача обреченной пациентки.

Мы любим тебя, Вероничка! Это чувство негасимой любви и преклонения перед тобой не знает пределов.
Ты стала вечным и неповторимым идеалом. В тебе находим утешение; тогда меркнут жизненные невзгоды в спокойном и печальном сиянии, льющемся с высоты твоего ангельского величия.
Три времени года пришлось на короткую жизнь Вероники. Она успела родиться зимой, в ее последний день. Самое смутное представление – через опосредованное ощущение – могла получить она о белом времени года.

Лазурная весна не могла не затронуть душевные струны дитя. Буйство ультрамарина, не вмещаясь в прозрачных глубинах небесного свода, ясно отражалось в талых весенних водах и распахнутых навстречу хлынувшему чуду синих детских глазенках.
Утопающее в зелени лето скрасило рано сформировавшееся сознание ребенка, отвлекая от невеселого настроя приветливым колыханием шелестящей дубравы, призывными криками стремительных птиц. Легкие пушинки цветущего тополя парили в невесомости, подхваченные восходящими потоками прогретого воздуха. Под пристальным взглядом девочки они плавно опускались на ее постельные кружева. Маленькие пальчики неумелыми движениями пытались уловить эти утонченные послания природы, чтобы убедиться в их доподлинном существовании.

Но не пришлось Веронике познать диво природы, когда привольные поля, пригорки и перелески покрываются яркой, разномастной цветистостью. Не водила она хороводы полевых цветов, бережно раздвигая руками их высокие податливые стебли, прежде чем пройти легкой поступью навстречу солнцу, к манящей линии горизонта, благостно вдыхая полной грудью дурманящий настой пышных произрастаний.
…Неприхотливые, закованные в асфальт тополя городской аллеи, что протянулась вдоль верх-исетского пруда, стали свидетелем короткой и яростной схватки за жизнь, прикрытой от большого мира мягкой пеленочной фланелью.
Когда в июне разгуляется белая метель тополиного цветения, в ней промелькнет синенький зимний цветочек, который в утомлении от солнца не прижился в знойное лето:

Мечты мои разбитые –
Бурелом да гать,
Сны полузабытые –
Все не сосчитать.

Снятся мне поляны,
Словно это быль.
И пастух печальный
Да вокруг – ковыль.

В той степи лазоревой
По весне теплынь;
В неподвижном взоре
Застоялась стынь.

Березоньку обветлую
Вспоминал пастух,
Голову, одетую
В  тополиный пух.

Валуны и комли,
Запахи полен,
А еще он вспомнил
Розовость колен.

Березки белоствольные
Прятали луну,
Плечи ее гольные
Ластились к нему.

Зоренька несмелая
Румянит небеса.
Полыхает алая
Девичья краса.

Замерла гармошка
У кривых плетней…
Светлая прическа
И разлет бровей.

Отшептали травы
Нежные слова
О том, как у дубравы
Милым назвала.

Миновало время,
Не найти следа.
Заросла пыреем
Тропка у пруда.

…Березонька обветлая,
Плачущий пастух,
Голова, одетая
В тополиный пух…

Золотая осень не раскрыла Вероничке волшебные картины разноцветия, буйных пожаров увядающей природы, не обдала ее землистым терпким запахом прелого листа, обделив своими чарующими прелестями.
Покинутые незабвенной доченькой, кровинкой своей, осиротевшие родители жили, как неприкаянные. Дни потекли безрадостно и тускло.

Но снова и снова неизгладимый образ всколыхнет в израненной душе прежнюю боль, тогда не в силах становится совладать с собой. Дочь зовет к себе – с каждым годом сильнее. Вот давний пластмассовый ободок от соски, которую Вероничка обожала. Он все еще сохраняет родной до боли запах, отдающий молочным привкусом. Оживает картина, когда подзабытая соска мирно покоится, прикрывая отчетливые очертания губ, но вдруг встрепенется мелко и торопливо, подгоняемая быстрыми движениями язычка, чтобы утолить пробудившиеся вкусовые ощущения. И снова замрет, исполнив трепетный ритуал.

Ныне над ее могилой – фотография, где отведенная в сторону правая ручонка вопрошает миру: Что было сделано со мной!? А по сторонам – во всю кладбищенскую ширь – поднялась полувековая тополиная роща, каждодневно и неусыпно охраняющая покой Вероники. Это почти все, что было и осталось при ней навсегда.

С той поры минули десятилетия. Но все так же остро воспринимаются горестные события, обрушившиеся на беззащитную страдалицу. Сегодня она – маленькая героиня непритязательного повествования. Выполнено обязательство перед неотступной памятью о милой Веронике, несказанной отраде моей, лишенной права на жизнь. Пусть она живет в этой книге, написанной под диктовку сердца и обогретой дыханием скорбящей души.