Вечная невеста

1950-й год. После окончания Великой Отечественной войны прошло пять лет.
...Я сижу на уроке русского языка в своем 5 «Б». Обучение мальчиков и девочек было тогда раздельным. Наша школа – только женская.
Мы больше не начальная малышня, мы средняя школа, и учителей много, каждый ведет только свой предмет. Русский язык и литературу - Людмила Николаевна. 
Она всегда одинаковая, в черном платье. Не в одном и том же, в разных. Но если даже одета в юбку и блузку, то юбка обязательно темная и строгая. Волосы у нее тоже темные. Наверное, до плеч, но она никогда их не распускает. Волосы у Людмилы Николаевны всегда тщательно уложены, подкручены снизу вовнутрь. На лоб ниспадают двумя неброскими локонами - один справа, другой слева. Неизменный косой пробор, открывающий мраморно-фарфоровую белизну кожи. На лице никакой косметики. Может быть, лишь немного пудры, но она незаметна. На талии незамысловатый бантик; он единственный как-то оживляет неброское платье с пояском. Никаких излишеств.
Эта учительница похожа на большую птицу, изготовившуюся к полету , но не взлетевшую: не смогла, крылья подрезаны. Или воспарить не дает какая-то душевная тяжесть.
Классная доска вся исписана мелом. Почерк у нашей словесницы четкий. Буквы очень похожи на нее саму: такие же овальные, чистые, все ровненькие, одинаковые; ни в одной букве нет острых углов, всё будто оплавлено. Эти писания напоминают белое кружево воротничка платья или белый же вязаный платок, иногда накинутый на ее хрупкие плечи.
Сегодня мы разбираем отрывок из Тургеневского «Муму».

«...Дело было к вечеру. Он шел тихо и глядел на воду. Вдруг ему показалось, что что-то барахтается в тине у самого берега. Он нагнулся и увидел небольшого щенка, белого с черными пятнами, который, несмотря на все свои старания, никак не мог вылезть из воды, бился, скользил и дрожал всем своим мокреньким и худеньким телом».

На доске не осталось и сантиметра пустоты. Мне кажется, Людмиле Николаевне хочется многое объяснить нам; слова, выведенные мелом, полны скрытого смысла, особой человечности по отношению к нам, детям. Но и это еще не все. Откуда ощущение силы, которое всегда есть в облике этой хрупкой женщины? Она словно постоянно живет в преодолении большого горя или вечных жизненных тягот. И стремится передать нам эту мысль: не поддавайтесь, девочки, трудностям, перебарывайте их во что бы то ни стало.
- Посмотрите, как начинается описание Муму. Найдите средства, которые использует Тургенев, - предлагает Людмила Николаевна. - Какой член предложения показывает признак предмета или человека?
- Прилагательное! - слышится от окна.
- Это часть речи. А член предложения - определение!
Я выскакиваю со своим ответом, не дождавшись, пока учительница заметит мою поднятую руку.
- Правильно! - кивает она. - Так посмотрим, девочки, какие же здесь есть определения?
- Небольшой! Белый! Мокренький!
Людмила Николаевна довольна: все работают.
- Сделаем морфологический разбор некоторых слов. Что это такое?
Почему-то термин всех пугает. Но я знаю!
- Разбор слов по составу: приставка, корень....
- Так, так, - останавливает она меня. - Что еще, девочки?
- Суффиксы и окончания.
- Верно. Слово «мокренький» - где корень? Где суффикс? 
- ... - еньк.
- Так. И в слове «худенький» тоже, правда? А какой смысл обоим словам придает этот суффикс? Какая разница между словами «мокрый» и «мокренький»?
- Мокренький это ... не очень мокрый, - размышляет кто-то вслух.
- И еще так говорят про маленьких. 
- И слово «худенький» такое же. 
- Верно. А как называется суффикс - еньк?
- Уменьшительно-ласкательный.
Ах, какое милое название! Как и сам этот суффикс.
...Предмет русский язык и сейчас один из самых трудных, а потому нелюбимых у школьников. Тогда было так же. Парадокс из парадоксов: родной язык должен быть понятен, прост, очень интересен, а он, как правило, неприятен, почти ненавистен. И большинству учеников совершенно неважно, почему надо писать не как слышится и хочется, а иначе. Видимо, у Людмилы Николаевны был какой-то свой секрет: ее уроки многие любили, и уж, во всяком случае, они никого не отталкивали. «Явные двойки» у нас фактически отсутствовали, даже самые слабые ученицы как-то тянулись. Довольно значительным было и чувство неловкости за двойки по русскому - родной ведь язык.
Наверное, сейчас сказали бы, что Людмила Николаевна учила нас «по старинке». Мы четко делали не только морфологические разборы слов, но и синтаксический разбор предложений. Не путались в частях речи, знали все склонения и не смешивали их одно с другим. Грамотно спрягали глаголы. Теперь часто можно услышать, что раньше все преподавалось дурно и примитивно. Но почему-то многому выучивали замечательно. Знание русского языка, любовь к нему, я бы даже сказала - поэтическое чувство родного языка мне привили именно тогда. И в значительной мере это заслуга Людмилы Николаевны. Чего стоит явное удовольствие, с которым она всё нам преподносила!
- Возьмите, например, приставки, - слышу ее голос. - Пре- и при-. Слова: предавать и придавать. Спутаете - смысл полностью исказится! 
Дальше еще примеры, примеры... Из учебника. Из нашей жизни. Из литературных отрывков. Одно и то же слово, как радуга, приобретало различные оттенки в зависимости от суффикса или приставки. Пунктуация была в ее устах будто музыкальный инструмент, с помощью которого Людмила Николаевна могла извлечь любые звуки и мелодии. Она ощущала десятки оттенков и полутонов в расстановке одних и тех же знаков препинания. И так прочитывала написанное на доске предложение, что можно было больше ничего не объяснять: все запятые, тире, а тем более восклицательные знаки или многоточия настолько рельефно проступали в ее голосе, что предложение начинало восприниматься в полном объеме своего художественного смысла. Но она повторяла его снова, даже дважды. Очень хотела, чтобы данное предложение обязательно стало понятным каждой девочке.
- Послушайте, я прочту вам другой отрывок из "Муму".

«...Ни одна мать так не ухаживала за своим ребенком, как ухаживал Герасим за своей питомицей. Первое время она была очень слаба, тщедушна и собой некрасива, но понемногу справилась и выровнялась, а месяцев через восемь, благодаря неусыпному попечению своего спасителя, превратилась в очень ладную собачку испанской породы, с длинными ушами, пушистым хвостом в виде трубы и большими выразительными глазами".

Неудивительно, что скучная пунктуация становилась нам доступной, прокладывая дорожку к следующей ступени знаний.
Вот передо мной сохранившаяся собственная тетрадка тех давних времен. Она попалась на глаза, когда мы перебирали глубокие закрома в своей старой квартире. Трепетно листаю страницы. И замираю над желтыми листками, над теми строчками, которые когда-то волновали меня.

"В далекой и бледной глубине неба только что проступили звездочки; на западе еще алело - там и небосклон казался ясней и чище; полукруг луны блестел золотом сквозь черную сетку плакучей березы. Другие деревья либо стояли угрюмыми великанами, с тысячью просветов, наподобие глаз, либо сливались в сплошные мрачные громады. Ни один листок не шевелился; верхние ветки сиреней и акаций как будто прислушивались к чему-то и вытягивались в теплом воздухе. Дом темнел вблизи; пятнами красноватого света рисовались на нем освещенные длинные тени. Кроток и тих был вечер; но сдержанный, страстный вздох чудился в этой тишине".

Какой-то диктант из моей школьной жизни. Слова и буквы выведены старательно, будто писала я, наслаждаясь каждым словом. Слышу за спиной спокойный, задумчивый голос Людмилы Николаевны. Моя душа абсолютно созвучна ее душе. Но некоторые девчонки с великим трудом постигали русский язык и литературу. Людмила Николаевна очень сочувствовала им и из кожи вон лезла, чтобы объяснить материал как можно интереснее. Чтобы ее слово дошло до каждой. 
В школе я любила многие предметы. Почти все. И учителя уже с пятого класса предрекали мне блестящее будущее каждый по своей дисциплине. Да я и сама была готова продолжить образование в разных направлениях. Но именно Людмила Николаевна помогла мне лучше понять себя. И начиналось это на уроках русского языка, с морфологических и синтаксических разборов. Она видела поэзию в любой работе над языком, и такое же отношение возникало у некоторых из нас; во всяком случае, у меня.
...Здесь, наверное, самое время сказать, как принято: "Но главным предметом для меня была всё-таки литература". И как бы откинуть на задний, второстепенный план русский язык. Дальше я действительно буду говорить об уроках литературы. Но никакого "все-таки" и "главнее" не будет. Уроки литературы были столь же важны, сколь и уроки языка. Это был тот самый язык, который на уроках "русского устного" мы "разбирали по косточкам", анализировали, с единственной, однако, целью: потом собрать всё вместе, синтезировать в отрывках из произведений замечательных писателей, с помощью этого анализа лучше понять и прочувствовать любое произведение. 
В том году мы изучали "родную литературу", как назывался наш учебник, понемногу, всего по чуть-чуть. Читали и обсуждали сказки, стихи, отрывки из классики, а некоторые (недлинные и, видимо, на взгляд составителей учебника, самые простенькие) произведения проходили целиком.
Например, все тот же рассказ Тургенева "Муму". Мы детально высмаковывали подробности трагического происшествия, обсуждали характеры персонажей. И сейчас слышу эмоциональный, временами горестный, иногда счастливый, всегда полный сильных переживаний голос Людмилы Николаевны, будто в данную конкретную минуту она читает этот отрывок впервые и глубоко потрясена им:

"Герасим поглядел на несчастную собачонку, подхватил ее одной рукой, сунул ее к себе за пазуху и пустился большими шагами домой. Он вошел в свою каморку, уложил спасенного щенка на кровать, прикрыл его своим тяжелым армяком, сбегал сперва в конюшню за соломой, потом в кухню за чашечкой молока".

В классе такая тишина, что, кажется, слышно, как оно льется по стенкам посудины…
Людмила Николаевна чуть отводит руку с книгой в сторону и обращается к нам:
- Смотрите, девочки, какое чувство! Пожалел щеночка... А ведь сам был несчастен из-за того, что барыня отобрала у него любимую девушку, лишила самого нормального права любить другого человека... Он ведь мог не пережить своего горя. А видите, как получилось...
Она обращалась к нам, одиннадцати-двенадцатилетним девочкам, пытаясь расшевелить естественную жалость, одно из самых женских свойств...
Я помню, как Людмила Николаевна, анализируя текст, выбирала тургеневские определения, клеймила жестокую помещицу, относившуюся к людям, как к скоту. И к Герасиму тоже: он был для нее лишь слугой, вещью, которой она распоряжалась по самодурскому усмотрению как хотела. Несмотря на малый еще возраст, мы уже были "весьма образованы" в общественном подходе к чему бы то ни было: на каждом уроке, в любой час нашего школьного существования именно социальные акценты расставлялись, что называется, черным по белому. Обычно, еще не услышав вопроса или задания учителя, мы рвались в бой, чтобы "разобрать" и "подытожить".
Хотели мы того или нет , но, едва прочитав "Муму" Тургенева, тоже спешили с выводами: Герасим - хороший человек, представитель угнетенного и эксплуатируемого класса, а помещица отвратительная, прежде всего потому, что она представитель класса буржуазии. Наверное, несоциальных драм вообще нет, но как велики были подобные перекосы в дни моей школьной юности! Однако интуитивно мы ощущали, что Людмила Николаевна объясняет нам что-то куда более человеческое и человечное. Зачитывала какой-нибудь очередной, очень сильный кусок текста. И словно не замечала "социально-аналитического" нетерпения своих учениц. Ее голос, интонация заставляли нас вдруг забыть об обязательных "рабоче-помещичьих" акцентах и глубоко почувствовать человеческую драму рассказа. Она проникновенно доказывала нам, что у бедного немого Герасима на всей земле не было никого, кроме несчастной собачки Муму, и вот мерзкая барыня лишала его этого подарка судьбы. Этого счастья... "Она приказала ему убить... ребенка!" - горестно объясняла нам учительница. Ни у кого из девочек не возникло желания возразить, что собачка все-таки не ребенок... "Барыня отвратительный человек! - продолжала Людмила Николаевна. - Да и человек ли она вообще? Впрочем, история знает примеры полного перерождения. Фашисты, истребившие миллионы неповинных людей, - разве это не звери?"
...Мы уже давно "прошли" "Муму" и распрощались с Тургеневым класса до седьмого или восьмого, а трагедия Герасима все жила в памяти и малейшее воспоминание о нем вызывало душевный трепет. Помню, как мне хотелось немедленно почитать что-то ещё из Тургенева. И я снимала с папиной полки толстый том, бралась за "Накануне" или "Дым". Сначала было любопытно, потом не очень ясно, а затем как-то само собой становилось приятно "читать просто язык" Тургенева, который входил в душу, подобно прекрасной музыке.
А как-то уже в очень взрослые годы я стала свидетельницей такой сцены. Беседа происходила в небольшой компании подруг: мы собрались после долгой разлуки, рассказывали каждая о своем. Одна из нас жаловалась на то, что ее второй брак еще хуже первого. Первый стал ошибкой молодости, она мол, поспешила, не разобралась в себе и своем избраннике, а в другом все готово было рассыпаться из-за того, что ее муж плохо относится к пасынку. "Он только требует с него, не учитывая, что это ребенок, ему всего шесть лет. Вроде бы правильно, но получается сухо и жестоко!" "Ну чего же ты хочешь! - возразила одна из слушавших. - Это тебе не Герасим из "Муму". Скажи еще спасибо, что ты замужем". Герасим из "Муму" запомнился как высшее мерило человечности, сердечной теплоты, способности сострадать. Именно такое ощущение осталось и у меня с детства, с тех самых уроков Людмилы Николаевны, которые очень ярко живут в памяти и сейчас.
Где-то "рядом с Тургеневым" шел по нашей программе другой чудесный лирик, поэт Никитин. У Людмилы Николаевны на каждом уроке было интересно, и любого классика русской литературы она могла представить нам так, что мы очень скоро начинали понимать его. И все же Никитин стоит в ее объяснениях на особом месте.

Звезды меркнут и гаснут. В огне облака.
Белый пар по лугам расстилается.
По зеркальной воде, по кудрям лозняка
От зари алый свет разливается.

Не знаю, есть ли еще поэт, который настолько впитал бы и отразил в своем творчестве русскую природу. Она живая в его стихах, и, читая их, чувствуешь себя в центре всего, о чем он писал.

Дремлет чуткий камыш. Тишь - безлюдье вокруг.
Чуть приметна тропинка росистая.
Куст заденешь плечом, - на лицо тебе вдруг
С листьев брызнет роса серебристая.
Потянул ветерок, - воду морщит, рябит...

Я помню, как читала это стихотворение Людмила Николаевна: чуть-чуть прикрыв глаза, книга в руках. Она в нее не заглядывала, знала наизусть десятки или даже сотни стихов, а это и подавно. Но ей словно жаль выпустить из рук книгу, где обитают замечательные строки. Она будто растворяется в утреннем тумане, сама стоит рядом стройным камышом или вдруг, как в сказке, превратилась в одну из уток, которые "пронеслись с шумом и скрылися". Она похожа на звонкий колокольчик у краешка леса. И она же снимает с шестов рыбацкие сети... Декламируя вслух Никитина, Людмила Николаевна словно пела замечательную народную песню и дарила нам целебный бальзам.

Вот и солнце встает, из-за пашен блестит,
За морями ночлег свой покинуло,
На поля, на луга, на макушки ракит
Золотыми потоками хлынуло.

Может быть, за окном и выла вьюга (в те годы зимы были очень холодными и долгими). Возможно, за стенами школы горестно плакал осенний дождь. Но в нашем классе разливался свет. Я вижу Людмилу Николаевну именно в свете солнечных лучей. Читая волшебные стихи, она преображалась и становилась красавицей. Мгновение сельского утра пришло и к нам, пробуждая в душе каждой девочки пронзительную любовь к родной природе. К земле, которая дала нам жизнь.

А вот стихотворение Шевченко "Жница", которое мы в том пятом классе учили чуть ли не вслед за стихами Никитина, рождало у меня иное состояние.

Она на поле барском жала -
И тихо побрела к снопам.
Не отдохнуть, хоть и устала,
А покормить ребенка там.
В тени лежал и плакал он.

Помню: едва я услышала эти строчки в исполнении Людмилы Николаевны, во мне что-то сжалось. Наверное, чисто материнское, исконное. Оно словно собралось в кулачок, изготовившись к каким-то действиям. Теперь, из далекого далека, мне вообще кажется, что ребенку в большой мере присущи те чувства, которые считаются сугубо взрослыми. Эта необычайная жалость, которую я испытывала к шевченковской жнице, ее крошечному сынишке, лежавшему на снопе сена... К тому, как она его кормила... Я моментально выучила стихотворение наизусть и десятки раз декламировала наедине с собой, - например, расхаживая по коридору, когда все уже спали. Или, наоборот, днем, убираясь, подметая пол. Если вдруг кто-то из младших братьев или сестёр неожиданно оказывался рядом, они слушали, притихнув, разделяя мои переживания.

... Она его распеленала -
Кормила, нянчила, ласкала -
И незаметно впала в сон.

Кормила, нянчила, ласкала - это всё было из моего быта тех лет. И я кормила из бутылочки самых младших, нянчила и ласкала братишек и сестренок, это было для меня самим естеством. Несмотря на сложности, я очень любила нашу жизнь и ни за что не променяла бы ее на что-то другое, пусть в тысячу раз лучшее.
А вот что происходило в стихотворении дальше:

И снится ей, житьем довольный,
Ее Иван... Пригож, богат,
На вольной, кажется, женат -
И потому, что сам уж вольный...
Они с лицом веселым жнут
На поле собственном пшеницу;
И детки им обед несут...
И тихо улыбнулась жница.

Какой отклик это вызывало в моем сердце! Осуществленные мечты о том, что с бедностью покончено и теперь всё и всегда будет у нас хорошо. Нашим вечным подневольем была нужда, изгойская жизнь, ощущение, что это никогда не кончится. И вдруг читаю: бедам приходит конец! Все сложности увенчиваются победами - как у шевченковской жницы...
Однако конец стихотворения звучал надрывно:

Но тут проснулась... Тяжко ей!
И, спеленав малютку быстро,
Взялась за серп, дожать скорей
Урочный сноп свой до бурмистра.

Такая концовка огорчала еще сильнее, чем начало. Потому что раньше у жницы всё было привычно, хотя и горько. Состояние борьбы с вечными трудностями... Почти "автоматическое" состояние. А когда тебе пообещали иное, хорошее, когда вроде бы ты достиг того, о чем мечтал, а потом вынужден вернуться к прежнему, - это очень тяжело.
Мы изучали биографию Шевченко, узнавали о том, как поэта превратили в бесправного солдата. Позже торжественно декламировали: "Ревет и стонет Днепр широкий...". Каждая строка задевала за живое. И все же нигде и никогда я не воспринимала Шевченко настолько остро, как в стихотворении "Жница". До сих пор живут, никуда не исчезая, именно те чувства. Людмила Николаевна читала "Жницу" так проникновенно! Сама она не нянчила и не ласкала маленьких детей, судьба не дала их ей; наверняка не знала нашей нужды, жила скромно и обычно. Но были у нее свои обстоятельства, которые заставляли ощущать литературу точно и пронзительно. 

Что и говорить, главное место в наших уроках русского языка и литературы занимал Пушкин. Его мы изучали все школьные годы, начиная с первого класса. Нет, гораздо раньше: с детского сада. "Зима! Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь..." Сказки Пушкина... И сейчас встрепенешься, стоит услышать или случайно прочесть детям:

"Свет мой зеркальце! скажи,
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?"

Стихи Пушкина, выученные той порой, живут в душе золотой россыпью.

Мороз и солнце: день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный, -
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!
- - -
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
- - -
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюёт под окном.

У каждого человека, выросшего в России, эти далекие и близкие, вечные стихи Пушкина вызывают трепет, восторг, переживания.

Октябрь уж наступил - уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад - дорога промерзает.
Журча еще бежит за мельницу ручей,
Но пруд уже застыл...

Мне кажется, и в свой последний час я буду слышать эти изумительные строки. Они всегда волнуют меня каждым своим звуком. Пушкин, наверное, потрясающе ощущал жизнь - как жизнь Вселенной, Природы, творение Бога. А себя - как частицу Творения. Не понимая этого умом, мы, дети, ощущали всё очень остро чувствами.
За стихами Пушкина по программе следовала "Капитанская дочка". Вспоминается снежная пурга, сквозь которую с трудом пробирается главный герой Гринев. А дальше - как перекаты-переливы морских волн в погожий летний денек...

"...Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию, чтобы стать учителем, не очень понимая значение этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности"...

И тут же - совсем другая строчка, оставшаяся в памяти навсегда:

"...Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены. Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался мне не силен: я понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции и велел ехать скорее.
Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег - и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. "Ну, барин, - закричал ямщик, - беда: буран!"...
Я выглянул из кибитки : все было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом - и скоро стали".

Когда Людмила Николаевна, педантичная и аккуратная, просила нас точно отметить в книге "границы" очередного отрывка, который давала выучить дома наизусть, в классе на мгновение воцарялась тишина, потом слышалось роптание. Вслух, однако, никто своего недовольства не высказывал: времена были совсем иные, чем теперь, нас растили и воспитывали в непременном уважении к старшим. А я и не думала роптать. Я... ликовала! Всегда любила учить наизусть хорошие стихи и прозу. Думаю, само декламирование вслух давало возможность лучше почувствовать замечательный, легкий, такой простой и вместе с тем богатый, без малейшей вычурности, и одновременно высокохудожественный язык Пушкина. Людмила Николаевна часто вызывала меня к доске и просила продекламировать фрагмент - даже если против моей фамилии в журнале отметок значилось больше, чем у кого бы то ни было. Я выходила к ее столу и, чуточку прикрыв глаза, неторопливо, выразительно, с большим чувством, будто и сама вживалась в образы и суть того, о чем рассказывала, читала отрывок. И садилась с неизменной пятеркой, сдобренной похвальным словом учительницы.
И все-таки мое отношение к "Капитанской дочке" было неоднозначным. Мне была интересна фабула, столь трудная любовь главного героя. Приятны благородные образы Гринева, Машеньки, капитана Миронова. Я осуждала "извергов", которые хотели погубить Пугачева, - он ведь боролся за народ и мечтал сделать его счастливым. Радовалась и тому, что Швабрин перешел на сторону Пугачева: он тоже присоединился к повстанцам, приблизился к революции, очень важный для нас поворот. Мы ведь горячо любили всех, кто причастен к революции. Но дальше у меня все путалось! И, совершенно однозначно, я ощущала в себе что-то "противуправное", какое-то "инакомыслие" - точнее, наверное, было бы сказать: "инакочувствие". Мне было жалко такого Швабрина : Маша не любила его, он мучился, и именно этим страданием вызывались некоторые его неблаговидные дела. Мне не нравился... Пугачев! Что это за радетель простого народа, если он сам так жесток? Не вызывали сочувствия его "народные войска", скорее похожие на банду! И я не очень осуждала "свирепую царицу" Екатерину, которая прониклась жалостью к сироте Машеньке. Наверное, я стыдилась своих "неправильных" мыслей и никому, даже Людмиле Николаевне, не рассказывала о них, что-то сдерживало меня.
Теперь, с расстояния прожитых лет, благодарно вспоминаю, что Людмила Николаевна ничем и никак не пыталась вытянуть из меня "правильные мысли". Да и из других тоже. Она умудрялась тактично и осторожно обойти все "нужные акценты" того времени, не ввинчивая их в нас насильно, не выворачивая души наизнанку. Не набивая головы своих подопечных общепринятой мякиной, что делали почти все учителя. И одним из средств добиться нашего понимания литературы было ее постоянное обращение к тексту. Поэтому до сих пор название "Капитанская дочка" вызывает очень теплое чувство. Хочется всё отложить в сторону, достать с полки томик Пушкина и погрузиться в переживания Гринева.
Из всех произведений "программного Пушкина" той поры самым сильным, на мой взгляд, было стихотворение "Анчар". И сейчас иногда вдруг вспыхнут в памяти навсегда запомнившиеся строки:

В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит - один во всей вселенной.

Наверное, Людмила Николаевна тоже любила "Анчар" и читала его нам неоднократно: я и сейчас слышу ее голос. Он наполнен ледяными нотками и похож на маленький оркестр, призванный передать ужас пустыни и грозность ее главного часового, величие и таинственность самой природы. Дерево несет смерть всему живому.

... И если туча оросит,
Блуждая, лист его гремучий,
С его ветвей, уж ядовит,
Стекает дождь в песок горючий.

Не помню, как другие, но я всегда воспринимала Анчар живым человеком, которого злой колдун превратил в чудище, уничтожающее всё. О подобном читала в бесконечных сказках в детстве и даже отрочестве. Потому, наверное, воспринимала Анчар не только с гневом и осуждением, но и с глубокой жалостью. Проклятое судьбой дерево способно лишь на адово существование, более страшное, чем сама физическая смерть. Отравляющий дождь, стекающий с его ветвей, - это несчастные, безысходные, оттого горько-ядовитые слезы человека, обреченного на роль сеятеля зла.
Вот и концовка стихотворения о том, что царь послал к дереву своего слугу, а тот принес яд, начинил им стрелы, чтобы они сеяли смерть на земле:

А князь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы.

Анчар - горький избранник судьбы... Наверное, и Людмила Николаевна так же понимала это потрясающее стихотворение. Я декламировала его вслух, передавая ее интонации, очень созвучные моим собственным.
У стихотворения "Анчар", выходит, была и другая, гениально-пророческая суть. Чернобыль. Отравленная среда обитания... Погибающие реки... Великолепные на вид, смертоносные по сути, ибо выросли на зараженной почве и политы радиоактивными дождями плоды... Чернобыль, проклятье нашей эпохи! 

…Как я помню облик Людмилы Николаевны и сейчас! Ее трудно был назвать красивой женщиной. Темные скорбные глаза, словно их обладательница постоянно плакала. Нос, как бы всегда опухший из-за слез. Рот крупный, под стать носу, и уголки губ опущены, как и уголки глаз. Лицо всегда казалось сероватым, зимой и летом без перемен.
Но вот она начинала что-то рассказывать. Устремляла на нас взор. Глаза ее загорались. Объясняла с интересом, с удовольствием. И сразу становилась такой обаятельной! На неё невозможно было спокойно смотреть. И слушать иначе, чем раскрыв рот. Мы даже знали, в какой момент она изменится. Однако это каждый раз напоминало волшебное преображение. Учительница говорила что-то важное, сокровенное. Добивалась, чтобы мы хорошо изучали родной язык и литературу. Чтобы навсегда сохранили живое сердце, не закостенели и не ожесточились. Чтобы жизнь пульсировала не только жалостью, но и болью за тех, кто достоин сострадания. Все огорчались, когда урок кончался. И казалось, что завтра, с его новыми уроками, наступит не скоро. Но внезапно доходило: русский язык и литература по расписанию каждый день!
На занятиях, на переменах, в любом вольном общении мы всегда замечали: Людмила Николаевна что-то сдерживает в себе. Жаждет вырваться из клетки, разорвать какие-то свои цепи, выскочить, выбежать, воспарить в небо и в вечность. Но она слишком привыкла держать себя в узде.
От нас не скрывали, что Людмила Николаевна одинока: ее жних погиб на войне. Но, Боже, мы знали об этом до жути прозаично: у многих же остался на фронте суженый, а то и муж или сын. Что поделаешь, это общее горе. Сколько было кругом одиноких людей! Мы шушукались по углам: ей, некрасивой, трудно выйти замуж. И, дурочки, не понимали, что у столь тонкой личности, прекрасного человека ушел со смертью любимого и единственного главный смысл жизни, и все оставшиеся дни ей суждено оплакивать своего безвременно погибшего возлюбленного. Способности столь сильно и преданно любить могла бы позавидовать всякая женщина, а мы-то судили-рядили… 
О своей безграничной, единственной, на века данной любви говорила нам Людмила Николаевна, читая Лермонтова, Пушкина, Тургенева. О печали и безмерном одиночестве без того, кто ушел навсегда. О своем понимании смысла жизни. Именно поэтому с таким трепетом звучал ее голос, и каждое слово навсегда западало в наши души. Она считала нас своими детьми; готовила к будущему, к самостоятельности, стремясь как можно точнее передать всё то, что сама понимала и чувствовала. 
Вечная невеста... Жертва жестокой войны… Вечная пленница своего огромного чувства, несправедливо, жестоко, непонятно почему лишённая любви. Поэт, воспевающий красоту жизни и доброту. Теперь я совершенно определенно знаю, что любой человек, прошедший через мое детство, явился не случайно, он был мне необходим. Людмила Николаевна – это голос моей совести. Всё самое сокровенное, что храню в себе. Это чистейший родник моих отроческих лет. Человек, который в любой своей ученице знал лучшее и всячески стремился именно лучшее вызвать к жизни. Моя незабвенная учительница родного языка и литературы. Ее тонкую, хрупкую, прозрачную душу, в которой навсегда соединились золотая красота жизни и неистребимый порыв к совершенству, я помню так, будто она переселилась в мое сердце.