Похождения художника Чирикова. На пленэре

Художник Чириков совсем не был домоседом. Зимой – да: любил тепло, уют комнатушки, диван с выпуклыми пружинами, запотевшие от примусов окна на кухне… Но лишь наступала весна – настоящая, с липкими почками на деревьях, с журчащими по кривому асфальту ручьями, с первыми скворцами, - как Чирикова тянуло на природу. Или, как он выражался – на пленэр. Сосед Чирикова по коммунальной квартире, почётный пенсионер Минаков при слове «пленэр» мрачнел, и называл Чирикова пуантилистом. Причём значение слов «пленэр» и «пуантилизм» для Минакова затерялось в тумане лекций, которые почётный пенсионер посещал в лектории парка ЦДСА.
Вот и в начале апреля 192… года, в день солнечный и тёплый, художник Чириков, в сером плаще и синем берете, с этюдником на плече отправился на пленэр. Вот, между прочим, ещё одно слово, вызывавшее у соседа художника, пенсионера Минакова, раздражение - этюдник. Минаков хорошо отличал плоскую печать от высокой, по прежней работе – наладчика типографских машин, где заработал пенсию и астму. А вот отличить этюдник от цирюльника не получалось – казалось тому, что слова эти из прошлых, царских времён, и пора, считал он, смести их в огнедышащую топку революции. Но, это так, к слову пришлось. Не об Минакове речь.
В те дни у художника Чирикова водились деньги. В марте-месяце вывеску для кондитера на Палихе над лавкой расписал кренделями да бубликами. Небольшие деньги, но лежали в кармане плаща художника. И решил Чириков за город махнуть, в Лихоборы. Таксомотор на Сущёвском Валу нанял, да с шиком и поехал.
Суетливая Москва позади осталась. Вышел Чириков из таксомотора у речки Лихоборки. Подошёл к бережку крутому. Присел на кочку. На воду мутную, быстротекущую загляделся. А в ивах прибрежных, на голых ещё ветвях, птицы чирикают, свистят. Скинул Чириков с плеча этюдник. Из потайного кармана плаща бутылку портвейна достал. Початую уже - утром дома не удержался – приложился, да ста граммами и позавтракал. И тут газетку мятую из горлышка вынул, три глотка сделал. И хорошо стало художнику, да так, что этюдник даже раскрыл. И вон – деревце над рекой склонилось, отражаясь в коричневой воде, а за деревом, на поляне – травка жухлая, да зелёненькая уже пробивается на пригреве. И скворцы чирикают, и синицы тренькают. Хорошо-то как! Ещё портвейну Чириков хлебнул, да тут и совсем картина сложилась: из-под ив к Чирикову две барышни шли, художника при том не видя. Шептались о чём-то, смеялись при этом. «Господи, - закричал в восторге Чириков, - девы Марии!» И кинулся к ним. «Стойте тут!» И шляпку с одной сорвал, в сторону кинул. «Сейчас, сейчас!» - суетился вокруг них художник, - «Богини! Вот тут тень... А на солнышко чуть... И пуговки верхние…» Рукой уже к пуговкам потянулся.
И тут из-за деревьев вышли два молодца.
Три дня после этого пленэра художник Чириков не появлялся на коммунальной кухне квартиры с несчастливым номером тринадцать. Да и кистей три дня в руки не брал. В голове художника словно колокол бил. Да и левый глаз заплыл, а правый хоть и видел, но как-то в тумане всё. Не до живописи было Чирикову.