Плохой и Хороший

В одном небольшом провинциальном городке России по имени Верхний козырек (если смотреть из далека с северной стороны, то край возвышенности, где расположилась часть города, была похожа на козырек, так, по крайней мере, местные краеведы рассказывали об истории названия города) центральной ее части, жили двое мужчин преклонного возраста, а иными словами по сроку своему отслужившие сполна время, данное им государством для свершения дел благих, после чего  отправились они на пенсионный покой.
Одного из этих двух наших героев величали Михаилом Степановичем, по фамилии Хороший, ну, а другого как нистранно, звали, Георгий Аркадьевич, по фамилии Плохой. Так вот они и жили, каждый, славя свою фамилию по своему: по-хорошему и по-плохому, так сказать.
Михаила Степановича еще с малолетства отец напутствовал, чтобы он фамилию свою не посрамил и жизнь свою прожил честно и достойно и чтобы в конце своего пути памятником был вознагражден за труды свои.
- А как так прожить, чтобы мне памятник поставили? - спросил однажды маленький Миша отца, когда тот  вновь его принялся поучать разным премудростям.
- Живи так, как большинство людей живет, и держи нос по ветру! – отвечал отец.
- А как это? – не унимался сынок.
- Это значит: не выставляй себя посмешищем и делай все так, как делает большинство, и не перечь начальству своему, то бишь власти! Нос же по ветру держи – это значит старайся везде и ко всему приспособиться, чтобы жизнь тебе в радость казалась и в доме твоем всегда хлеб – да соль были! Понял?
- Ага!
Так и прожил жизнь свою Миха ил Степанович, как завещал ему Отец, не отступая ни на йоту.
Как только война  грянула, на просторах СССР и народ зароптал от негодования и засобирался на войну и Михайло Степанович тут, как тут – тоже добровольцем пошел, чтобы не выглядеть трусом и не опорочить честь комсомольца, помня отцовский завет.
Трудны были  годы войны, но Михайло Степанович был крепок здоровьем и посему духом и приспособился и честь свою не посрамил и значок не потерял комсомольца, а обменял даже на коммунистический и здоровье умудрился сохранить. Как уж ему это удалось – кто его знает, удалось и все! Не была его грудь полна орденов, но и не пуста была.
После войны Михаил Степанович  на местный заводик устроился простым рабочим, но и в институт документы подал, чтобы в будущем иметь возможность  широко зашагать по административной лестнице  и прямо на доску почета, а там и глядишь и до памятника рукой подать.
Георгий Аркадьевич Плохой был сверстником Михаила Степановича и жил неподалеку от него – на соседней улице. В отличие от своего одногодки, его отец не чему не напутствовал, потому что не было у него отца, расстреляли его, когда Гоше (так его и звали с детства и всю жизнь – без всяких условностей) было года два всего, потому что в гражданскую войну воевал на стороне белого движения и ему новая власть и припомнила это, хотя воевал он не за идею, а потому что насильно призван был. А вообще мать Гошки рассказывала, что отец его был очень добрый, хоть и чудаковатый и всякую живую тварь любил настолько, что ей не понятно было, как он вообще мог воевать и стрелять в человека, когда свинью и ту заколоть не мог и рыбу в реке, бывает, изловит и отпустит, потому что в глазах рыбьих мог мольбу увидеть и не устоять.
Гоша на войну идти не хотел! Мама была совсем немощна, а помочь ей было не кому: ни родни, ни друзей у них не было. Гоша сам был чудаковат, как отец его; все над ним подсмеивались и не любили, потому что всегда жил как бы особняком и в своем каком то придуманном мире. Однажды его из школы чуть не выгнали, потому что заметили, что он в церковь  повадился ходить, которая одна осталась на окраине города после беспощадного разрушения всего «Божьего напоминания»: старенькая, белокаменная церквушка, при которой служил батюшка  Андрей. Ни то чтобы Гоша совсем уж в Бога ударился и все советское презрел – нет, а так, пару раз замечен у батюшки был из-за своего детского любопытства. Его сверстники все в войну играли, надев на себя буденовки, а ему все это было не в радость: он то книжку читал, больше про миры сказочные и чудесные или мамке помогал по хозяйству, хотя хозяйством то было сложно назвать пару курей и петухов и малюсенький огородик, где росла картошка с морковкой или вот в церковь похаживал больше из- за того, что ему интересно было все новое неизведанное им, но описанное в книгах пощупать и потрогать.  Рос он хилым, часто хворал; ручки и ножки тоненькие, а голова большая на тоненькой шее, как переспелая ягодка свисала – того и глядишь могла упасть. Одним словом Гоша уж точно не походил на добротного и хорошего юношу, а соответствовал своей фамилии, хотя и вреда то, от него ни какого не было, но и пользы большой тоже. На войну ему идти все-таки пришлось, как бы он наивно не упрямился, потому что боялся, что убьют, а матушка без него совсем зачахла бы, и того хуже, что ему стрелять придется в человека, пусть он даже и фашист, но все же человек, хоть и с заблудшей душой, как поговаривал батюшка Андрей.
Повоевать Гоше долго не пришлось, потому что в плен он попал быстро и так до конца войны и просидел в одном из концлагерей и как ему там выжить то удалось – не понятно, но он выжил, правда, вернулся на родину уж совсем выдохшимся, высохшим и скрюченным, как осенний листочек, что и смотреть на него было невозможно без слез. На груди его не было не единого ордена и медальки, но матушку его это не огорчило, потому что не дождалась она его, а умерла незадолго.
После демобилизации Гоша устроился на тот же самый заводик, куда и пришел работать Михаил Степанович и где и проработал до самой своей пенсии, потихонечку скрепя своим жалким организмом. В церковь он так и продолжал ходить, не смотря на подвохи приятелей по работе и соседей, свято верующих в советскую мечту, правда, вот, когда грянула перестройка, и они все засобирались в церковь, чуть не растоптав бедного Гошу на ходу, потому что модно стало. Они его  и здесь пристыдили, мол: ни так крестишься, не туда молишься, ни так говоришь и т.д. и т.д., от чего теперь он стал захаживать в церковь все реже и реже и то, когда ни кого в ней не было. Пить еще Гоша пристрастился, больше, наверное, от грусти и одиночества и еще, чтобы немного боль физическую утихомирить, которая ему в наследство от лагерей досталась и слабого здоровья. В общем жизнь клонилась к концу, а Гоша так и был неприкаянным, неприспособленным, непутевым, жалким и никчемным человечишкой, до которого не было ни кому дело. Вот только добрый он был и как отец его не мог ни кого обидеть, если только по неуклюжести своей и не знанию. Еще порой в церковь зайдет, когда ни кого нет, и стоит так тихо и смотрит куда-то, а по щекам слезы его бегут, как у младенца, потом вытрет лицо грязным рукавом и вон из церкви по пути отдаст последнее что у него в кармане есть, нищим, сидящим возле церкви, хотя сам ни  чего не имел, а жил, куда еще беднее, чем те, кому он отдавал последние гроши.
Михаил Степанович к тому времени уже командовал этим самым заводом, а когда время позволило, и ветер подул по иному, он его и прикупил по дешёвке. Завод, однако, при нем не умер, а только силы набрал и стал одним из самых успешных предприятий в округе. Сам же Михаил Степанович был уже человеком очень известным и уважаемым. Много пользы он обществу приносил: церкви строил, благотворительностью занимался, детским домам помогал. Одним словом жил он так, как и хотел его отец: при каждой власти он был угоден и нюх свой по ветру держал и от того в душе у него был мир и покой и перед тем, как лечь спать он всегда долго смотрел на себя в зеркало, немного вздыхая над своей сединой и морщинами, но тут же радуясь делам своим благим и уважению, которым он был прельщен людьми. Церковь посещал исправно! Верил он в Бога или нет – это ни кому неизвестно, потому что в сердце человека не заглянуть ни кому кроме самого Бога, но люди про него хорошее только говорили и везде он был в почете и давно уже ни только на доске почета висел, а орденами разными был награжден и при старой и при нынешней власти, как человек живший во благо своего отечества.
И Михайл Степанович и Гоша, знакомы были с самого детства, но ни никогда они не дружили, потому что еще отец Михаила Степановича запретил ему водиться с такими, как Гоша, чудаковатыми отпрысками врагов народа. Даже сейчас, когда жизнь и взгляды поменялись, но Михаил Степанович не переменил своего отношения к таким людям, как Гоша, которые дискриминировали себя в его глазах тем, что были теперь обычными пьяницами, ищущими свое утешение в дешевом портвейне и палёной водке. Иной раз, встретившись случайно, Михаил Степанович даже не глядел в сторону своего давнего знакомого, а тот в свою очередь всегда кивал и произносил приветствие, но без подхалимской интонации, потому что всегда ко всем относился одинаково, может быть, потому что принял от советской власти единственно-неоспоримые и понятные для него слова, что все люди равные, хоть и разные по своему предназначению. 
Волею судьбы угодно было, чтобы оба и Михаил Степанович и Гоша умерли в один день, отбыв на этой земле без малого семьдесят лет. Не много конечно, но и не мало, чтобы одному можно было памятник поставить за его труды, а другого закопать в могиле и забыть.
То, что умер Михаил Степанович, многих неподдельно огорчило и на похороны собралось много народа разного; к кладбищу тянулась километровая вереница дорогих машин, а тело самого Михаила Степановича везли в черном красивом катафалке. С самого утра лил дождь; время было конец августа, но то, что сегодня шел дождь многие восприняли как хороший знак, как будто природа прощалась с таким вот прекрасным человеком. На пути следования похоронного картежа, еще в километре не доезжая поворота на кладбище, катафалк колесом случайно попал в расщелину. От того, что воды уже было предостаточно на дороге, и эта сама расщелина теперь была полна грязной, сжиженной массы и когда колесо грузно в нее попало, то брызги разлетелись во все стороны и обильно обрызгали одного странного старенького человека, одетого в какие-то лохмотья и, идущего рядом с дорогой по тротуару.  Но этот маленький сгорбившийся старичок, лет, наверное,   девяноста – не меньше даже не обратил на это внимание и продолжал свой путь в том же направлении, как и кортеж, который тоже не обратил на этого старика сколько-нибудь внимания, хотя все его знали, но не заметили, потому что погода была пасмурная и настроение неважное и положение чересчур важное. А это был тот самый батюшка Андрей, который, правда, уже как несколько лет перестал быть им, потому что его лишили сана новые церковные власти, вроде, как за своевольное истолкование правды Божьей, но горожане продолжали так его величать, по привычке, потому что уж долго он был батюшкой. 
Батюшка Андрей (В миру Павел Афанасьевич Юдов)  последние годы совсем вроде как умом тронулся, поговаривали в городе, люди известные, и другие им тоже вторили, веря на слово тем, на кого они равнялись инстинктивно, понимая теперь, что те, кто в жизни имеет материальный достаток, то и правда за ними, поэтому надо и равняться на них и на все то, что творят их руки. Но, вот только одно ни кто не мог объяснить, почему там, где побывал батюшка Андрей, то тем людям удача сразу же улыбалась, будь то магазин, так там сразу же дела в гору шли, будь то больница, так и люди с болезнями расправлялись, как будто Иисус к ним заглянул, а тех, кого провожал в последний путь, причем не по приглашению, а сам как бы невзначай появляясь не пойми его – даже почему, то значит человек того достоин был – не иначе, так правда не все поговаривали, а только те, кто был из простого люда и верил в руку господню, а не в удачу. Жил он, где придется или там, кто ночлег даст, хотя сам он редко к кому мог наведаться, потому что был робок и стеснялся своего присутствия, боясь обидеть своим видом старческим и обношенным и словом, потому что говорил, то, что видел и чувствовал сердцем, поэтому чаще всего на предложение о ночлеге улыбался, как ребенок, раскрыв рот, где зубов оставалось два или три и промямлив благодарственные слова и благословив, удалялся в неизвестном направлении. Спал он в подвалах, если зима была, а летом в лесу, в шалаше. Питался он грибами и ягодами, летом или на то, что подадут, зимой, но только, если за труд  его, а по-другому деньги он не принимал. Старик он был хоть и немощный уже, потому что годов много, но мог подмести у кого-нибудь во дворе, снег убрать и те, кому он предлагал свои услуги – не отказывали – да и как такому человеку можно было отказать. Денег брал совсем малость и только на самое необходимое, а излишки, если и оставались, то раздавал, кому нужда была.  В церковь он не ходил более, хотя изредка заглядывал в дверь, улыбался, что-то там мямлил и удалялся восвояси. Церковнослужители его не любили, но побаивались, потому что внутренний голос все-таки им подсказывал, что, если и кто ближе к Богу, так это он, а они Божьи слуги ближе ко всему праздному и отделаться от этих мыслей не могли, поэтому и злились на человека, который презрел все мирское и шагнул прямо в объятия Бога своего.
Похоронный кортеж наконец-то прибыл на место. Могилка была выбрана практически у входа на кладбище, чуть правее и там за оградою, сделанной из кованого железа и часовенка на деньги  Михаила Степановича была уже построена, чтобы все кто кладбище посещал, знали, что здесь похоронен очень уважаемый человек, которому за его заслуги, люди определили лучшее место на кладбище и могли бы сразу же в часовенке свечку за упокой его души поставить. Памятник, же к которому так долго и упорно шел человек этот, тоже был уже в планах на будущее у местных градоначальников намечен, которые во многом были обязаны ему. В общем прожил человек не зря и завет своего отца выполнил, чем и вся это обстановка на похоронах и подтверждала сейчас. Вся уважаемая знать области собралась проводить в последний путь Михаила Степановича: светские чины и церковные. Звучали на погребении Михаила Степановича и речи праздной скорби и молитвы – все как у людей в общем уважаемых.
Чуть далее вглубь кладбища, в месте неказистом и сыром в это же самое время хоронили Гошу, без речей и молитв в уродливом гробу, двое пьяненьких могильщиков. Быстро и без всякого пафоса они опустили гроб в могилу и тут же быстренько закапали и ретировались, видимо допить бутылочку и возможно помянуть покойничка, только что собственноручно похороненного.
В то время когда церемония прощания подошла к концу и дубовый, редкой красоты гроб, должен был быть спущен в могилу, присутствующие заметили батюшку Андрея, который шел мимо ограды, далее вглубь кладбища, и сам себе улыбался, чего-то там посвистывая под нос - даже не оглядываясь в сторону похоронной свиты покойника.
По толпе прошел шёпот: «мол - это тот самый странный батюшка, которого давно погнали из церкви». Но, почему-то люди верили в его святость и считали, что его присутствие был бы как раз сейчас, кстати, потому что хоронили они ведь тоже человека очень хорошего и достойного. Конечно, вид у батюшки Андрея был, если уж честно сказать непристойный: одежда вся какая-то  штопанная и грязная, напоминающая рясу времен царя гороха, с которой стекали капли коричневой грязи и многие воротили нос при виде такого человека, но они верили двум Богам: Богу на небе и Суеверию на земле и поэтому решили непременно позвать батюшку Андрея, чтобы тот навестил покойного, так на всякий случай, чтобы уж все собрать в кучу одну для покойника: и церковный обход и светский и туда же все остальное примешать, чтобы уж точно Михаил Степанович до рая доехал, если есть рай этот, как не все мы верим, хотя в слух говорим иное, последнее постсоветское время, но вот еще совсем недавно смело отрицали нечто подобное.
- Позовите батюшку Андрея, - слезливо попросила вдова Михаила Степановича от чего священнослужитель, присутствующий на похоронах - вздрогнул, но промолчал, не смея возразить вдове столь важной персоны.
За батюшкой Андреем сразу же направилось двое молодых людей, оба одетых в одинаковые на вид черные костюмы, но вот только разного цвета галстуки: у одного ярко красный, который ни как не вписывался в общий ансамбль  серого и черного цветов, а у другого голубой, цвет, который больше бы подошел в хорошую и ясную погоду, а сейчас в эту дождливую и ветреную пору, внезапно спустившуюся с небес, может быть действительно, чтобы оплакать бедного Михаила Степановича, также конфликтовал с траурным гардеробом большинства здесь явившихся.
Тем временем батюшка Андрей направлялся к могилке своего давнего приятеля, некогда постоянного прихожанина Гоши. Хоть и стар был батюшка Андрей, а ходил так быстро, что многие диву давались: носили его ноги по земле без устали, словно пушинку. Подойдя к последнему пристанищу усопшего, он присел с правой стороны у изголовья на корточки, оглянулся вокруг, прищурив свои маленькие глазки, после чего провел рукой по сырой глине, как будто гладя, и принялся что-то там себе бормотать старческими губами, закрыв при этом глаза.
- Эй, дед! – окликнул батюшку Андрея молодой человек в красном галстуке, когда ребята приблизились к могилке Гоши.
Батюшка Андрея – даже ухом не повел, а так и сидел, бормоча какие-то слова, разобрать которые не было возможности.
- Да подожди ты! – одернул молодого человека в красном галстуке за руку, второй, в голубом галстуке. – Молитву он читает! – предположил он.
Так пусть быстрее читает, - шепотом в этот раз произнес мужчина в красном галстуке.
В этот момент  батюшка Андрей встрепенулся и произнес, не поворачиваясь и еле понятно, потому что зубов то не было, и речи его были, как квашня:
- Нельзя быстрей читать, добрые люди, нельзя! Очень хорошего человека провожаю, очень хорошего, - произнес старец, чем немного спугнул и удивил молодых ребят.
- Так батюшка, мы хотим вас позвать  проводить человека тоже очень хорошего – даже можно сказать святого, - в этот раз попросил юноша, в голубом галстуке и вежливым таким голосом, показав пример тем самым, второму своему спутнику, как надо разговаривать с пожилыми людьми.
На этот раз батюшка Андрей повернулся к ребятам, открыв свои глаза и так внимательно, посмотрел на них, а потом повернулся в сторону, где хоронили в этот момент Михаила Степановича и немного опосля, произнес:
- Так я ребятушки провожаю только тех, кто в рай, только тех, кто в рай…..