Войлок

          
            – Жарко. Лето не вовремя... Вопросы, товарищи?
            Комендант семнадцатого этажа руку поднял – правильно поднял, ровно, угол локтевого сгиба девяносто градусов, не больше, не меньше.
            – Товарищ Берзинь, я относительно приема населения.
            Товарищ Берзинь встал, заложил руки за спину, стал мерить пространство задумчивыми шагами. Перед столом туда-сюда. Туда. Сюда. Остановился, прислонился задом к столу, сложил на груди руки. Усмехнулся. Оглядел новых товарищей – надежные, дисциплина, сидят ровно, по линейке, все пять человек, ровным рядом стульев, смотрят открыто, по-настоящему смотрят, как полагается преданным Делу товарищам.
            – Очень своевременный вопрос, товарищ. А что вы конкретно?
            В том его задача, коменданта Национальной Библиотеки, выше которого только небо и Евросоюз: неуклонно объяснять товарищам высшую цель и способ ее достижения. Коменданты новые, пока не введены в подробный курс. Состав постоянно обновляется, коменданты уходят на санобработку, на их место – новые.
            – Так ведь невозможно нормально работать! Осаждают. Можно даже сказать, атакуют! Не дают спокойно. Не ожидал такого отношения. В моем подчинении сто человек, и все равно не справляемся с потоком. И так на каждом этаже.
            – Прием населения с целью объяснения принципов нашей работы есть необходимое освещение в целях гласности. Отказывать не имеем права. Народ имеет право знать. С целью предотвращения кривотолков и прочих. Вот наглядно.
            Обогнул стол, остановился перед картой. Дернул за веревку, распахнул матерчатые жалюзи. Вся Латвия заштрихована черным, правильным, как должно, как господами предписано, только Рига пока зияет белым, заштриховано всего три четверти – много еще работы, но ничего, нет для товарищей невыполнимых задач. Перешел к школьной доске, рядом, дернул веревку, а там белым по черному – мелом, намертво, навсегда: «2 000 000 жителей». И подчеркнуто дважды, уверенно, несмываемо, как гвоздем по штукатурке. Потом, ниже: «Норматив: одна минута на санобработку одного жителя = 2 000 000 минут». Подчеркнуто три раза, еще уверенней. Третья строка: «Два миллиона минут = 33333,3333 часа». Четвертая: «33333,3333 часа = 1388,88889 суток». Далее: «1388,88889 суток = 46,2963 месяца».
            – Работы непочатый край, товарищи. Знаете, когда была сделана запись? Мы тогда только запустили Процесс. Работаем четвертый год. В норматив укладываемся, но расслабляться нельзя. Непозволительно расслабляться. Расслабимся, когда закончим.
            – А что все-таки отвечать населению? Все же интересуются.
            Это комендант пятого этажа; плотный, потертая кожанка, галифе, на рукаве повязка: «5».
            – Я понимаю ваше волнение,  товарищи. Когда-то я и сам, когда еще здесь недолго. Терялся, пока не выработали единую линию. Теперь могу делиться с другими.
            – А за какое время вы достигли звания?
            – Я здесь с самого начала Процесса, товарищи. Три с половиной года, день в день. Начинал уборщиком, потом стоял на обработке пуговиц, сидел в архиве. Шестнадцать часов в сутки, как все, затем многие – спать, а я – курсы повышения, теория, два часа на сон... Достиг. – Постоял, поиграл желваками. – Дело не в карьере товарищи. Я не из соображений, я из-за преданности Делу... Все. Вернемся к трудностям с населением. Сам сидел на приеме, знаю, что много вопросов. Сейчас вам проверка. Какие наиболее часто встречающиеся? Кто может классифицировать?
            Комендант семнадцатого этажа:
            – Каждый второй упрашивает об отсрочке. Пытаются взятки и прочее. Спрашивают, как можно избежать.
            Оглядел внимательным взглядом пятерку, обратил особое внимание на троих. Помалкивают пока. Не желают высовываться или равнодушные? Равнодушных Дело не терпит. С равнодушными не дашь план. Сорвешь сроки, отдалишь завершение Процесса. А отдалить нельзя, все расписано по минутам.
            Вздохнул.
            – Начнем с истории, товарищи... Как известно, в 1991-м году наше государство оказалось в сложном положении. Оккупанты и прочие неблагонадежные. Слишком много инородцев, ресурсов на них не предусмотрено. И одновременно много лишнего. Заводы, фабрики, гидроэлектростанции, мосты... хорошо еще, что не успели построить нам метро или атомную электростанцию... было бы совсем худо, куда все это... Появилась идея: сломать заводы, тогда будет ценный металлолом и уедут оккупанты. Зачем нам производственные фонды. Мы в сфере услуг, тогда все хорошо. Это наше. Транзит, туристический бизнес, разные аграрные... Поначалу все по плану. Многие уехали, оставили квартиры и другие материальные, но надолго не хватило. Вступили в Евросоюз, чтобы кредиты. Вот тут-то все наперекосяк – выяснились злоупотребления. Чиновники, нужные люди... Их слишком много, кредитов надо все больше. Кредиты в обеспечение процентов по кредитам и прочие, чтобы платить зарплаты своим. Родоплеменной государственный строй перспективен, но имеет недостатки. Что делать? Евросоюз деньги дает, но тут кризис – надо сокращаться. Стали нам жесткие экономические: отдать или отработать. Как отдать, когда ничего нет? Как отработать, когда заводы переплавлены в металлолом? Тут предложение – пустить на территорию арабов, их слишком много в Евросоюзе, некуда деть. Заселите арабов, тогда долг списан. Мы стали громко: зачем? зачем? войдите в положение! Только что с трудом избавились от пятой колонны, их было всего пятьсот тысяч, тут пятьдесят миллионов арабов... Хотели леса и землю, в погашение, а они давно не наши. Чиновники давно все подчистую, нам ничего не принадлежит. Земля распродана, лес вырастет через полсотни лет. Стали отсрочку – не дают. С чего начали, к тому вернулись: наши хозяева – немцы и шведы, как и сотни лет назад... Последний кредит – на Национальную Библиотеку: святое дело, культура, больше полумиллиарда евро... Все помнят народную акцию – большое переселение в Национальную Библиотеку. Городские библиотеки переправляли свои фонды в единую, центральную. Все ценные книги, собираемые веками. Культурный багаж нации. Народ по всему городу выстроился цепочками – бережно передавал книги из рук в руки. Нам всегда давались такие акции, когда много народа. Мы всегда были сильны единством. Нам чужаки не нужны. Как только народ разошелся, книги упаковали и сожгли в топке... Слушаю вас, товарищ.
            Комендант седьмого этажа:
            – Товарищ Берзинь... простите... как сожгли? Я сам стоял в той цепочке! Двадцать пять градусов мороза! В перчатках нельзя – реликвии только голыми руками, иначе повреждения! Зачем мы стояли?
            Товарищ Берзинь кивнул, отметил про себя с удовлетворением: неравнодушный. Вон как волнуется. Только за культурный ли фонд волнуется? Может, жалеет о потерянном времени? О замерзших руках? Ладно, это уточнится в процессе.
            – В тот момент началось переоборудование залов только что построенной Библиотеки – так совпало. Библиотеку срочно превращали в центр санобработки граждан. Куда девать книги? Акцию отменить нельзя. Она заранее объявлена и народ не поймет. Бывают совпадения – что ж тогда делать.
            Опять походил раздумчиво туда-сюда, поглядывая искоса, определяя, созрели ли товарищи для посещения двадцатого этажа. Пятеро, конечно, «равнение на старшего», дисциплина, водят за ним головами.
            – Сейчас покажу вам Большой читальный зал. Встать! Смирно! Вольно. Пять минут перекур, потом экскурсия. Встречаемся возле лифта.
            И присел за стол, полистать план мероприятий. Руки как-то сами собой – в ящик стола, за карточкой, а на карточке девушка в летнем платьице. Снята под углом, в три четверти, не знает, что ее снимают. Идет в сторону Агенскалнского рынка, разговаривает по мобильному. Улыбается. Наверное, с очередным кавалером договаривается. Он вперед зашел, снял незаметно, потом смотреть.
            – Спокойно товарищи, – говорит слегка напряженно, но контролирует, свое состояние не выдает. Большой читальный всегда воздействует, даже на уже побывавших; он вот, к примеру, до сих пор не привык. А эти стоят бледные, вот-вот обморок.
            Огромный зал с потемневшей колодой по центру, возле нее обнаженный по пояс мужчина в резиновом фартуке. Пот льет градом, волосы острижены коротко, бобриком, грудь колесом, на мышцах вспухли вены – атлет. Дышит тяжело, рядом помощник – пот ему со лба утирает, воду подносит по надобности, еще разное обеспечивает. Открываются двери, в зал вводят женщину лет сорока, голую и босую, с большой обвисшей грудью, синими прожилками, с обвислым задом, животом, волосы собраны в высокую прическу, тело в красных следах от резинок и прочих стягивающих – из одежды. Двое в комбинезонах поддерживают ее под руки, иначе упадет – оглушена в предбаннике сильным ультразвуком, чтобы без сопротивления и прочих задержек. Подводят к колоде, ставят на колени.
            – Сюда, – вежливо один говорит, а второй ладонью на затылок жмет, чтоб наглядно. Голова на колоде, атлет топор – полумесяцем, на длинной рукояти – вскидывает, «И-и-эх!»; врубается лезвие в колоду. Голова в сторону, со стуком, по специальному желобу; по другим желобам кровь ручьями стекает, у желоба крысы, хлебают в три горла, а самая первая струя, та, что фонтаном, которая под самым давлением, она атлета с шипением окатывает, да по фартуку, по фартуку, по резиновым сапогам... Он топор из колоды со скрипом выдирает, помощник к нему: лоб, немедля, полотенцем, воды сунуть, спросить, может чего-то еще надобно. Медлить нельзя, сейчас очередного на санобработку введут, норма – один в минуту, поспеть к сроку Евросоюза и прочие обязательства, а двое в комбинезонах уже безголовое тело оттаскивают, к жестяному зеву – раструбом. И уже заскользило тело по системе специальных желобов, по витой траектории, как в аквапарке, до самого первого этажа, где предстоит ему точно в кузов оранжевой мусорной машины попасть. А как наполнится библиотечная машина, суждено телам поехать на свалку в Гетлини, на тепловой завод, где они будут переработаны в полезный пар и тягучее масло, которым пропитают рубленую зубастой машиной труху из одежды и домашних тряпок, и получится надежный, пахнущий мазутом черный войлок, предназначенный для покрытия сдаваемой под ключ страны.
            Работа у атлета нешуточная – не каждый обеспечит пропускную способность из шестидесяти единиц в час. Потому их двое, каждый час меняются. Восемь часов смена, четыре часа на каждого – двести сорок замахов, да еще попробуй, выдери топор из колоды; ясное дело, тут сила и верная рука в почете.
            В отдалении – гильотина, на случай неожиданностей. Вдруг рубщик замешкается или какие-то медицинские непредвиденности. К примеру, животом страдать начнет, а второй, срочно от отдыха оторванный, к топору не поспеет. Тогда клиента к гильотине подведут, уложат, кнопку нажмут. Но это долго, непозволительно, только на крайний случай – рубить вручную надежней.
            – Вот вы и увидели Процесс, товарищи, – говорит товарищ Берзинь, разглядывая бледных комендантов этажей. На одного брызги кровяные попали, он на свои ботинки смотрит, губами беззвучно шевелит. – На некоторых производит, однако, нужно крепиться. А по поводу ответа гражданам из населения я скажу так... – Они уже обратно в лифте едут, заканчивать планерку, чтоб без неясностей. – Мы не ВЧК и не КГБ. Мы не карающая организация, мы обычные работники, мы обеспечиваем Процесс. Какой толк во взятке? Какой прок писать друг на друга доносы? Это надо доводить до сведения. Донос – значит, кто-то нарушил, значит, затаился враг. У нас нет врагов. Просто нужно сдать страну в срок. Чтобы к назначенному. Евросоюз желает, чтобы в стране не осталось жителей и все было под войлоком... Так и нужно отвечать интересующимся гражданам. Честно, прямо, без недомолвок.
            Вышли в коридор – крысы тут же в разные стороны.
            – Вот еще одна проблема, товарищи... Библиотека забита неподотчетной живностью. Объедают головы прошедшего санобработку населения до достижения ими первого этажа. Тела падают в оранжевые машины, закутанные в живой мохнатый ковер. Пока проходят по лабиринтам желобов, остается пятьдесят процентов учтенной массы. Каждый мусоровоз увозит сотни тысяч крыс, а их все больше. Из крыс плохое масло, не положено. Целые этажи отведены под отделы дератизации, и все равно не справляются с нагрузкой. Недавно был загрызен комендант шестого этажа. Думали, смалодушничал, предал Процесс, потом нашли в закутке возле лифта. Осталась одежда и кости – нечего отправлять на перерабатывающий завод в Гетлини. Минус литр масла. Минус полметра войлока.
            Пока прошли от лифта до кабинета, с десяток крысиных выводков с писком разбежались из-под ног. Скоро свет перестанет отпугивать, тогда крысы приватизируют Библиотеку. Это очевидно, но вслух нельзя. Товарищи не должны сомневаться, иначе могут начать думать, будто можно утратить контроль над Процессом.
            – Товарищ Берзинь, а почему войлок? зачем?
            – Таково желание господ, новых владельцев государства. Имеют право. Чтобы территория была упакована. Наше дело служить. Еще вопросы? Вольно, разойдись.
            
            Опять товарищ Берзинь перед картой. Осень. Осталось совсем мало. Войлок покрыл большую часть Риги, не охвачены примыкающие к Даугаве районы. Жителей осталось на несколько месяцев работы. Хорошо, он живет в Задвинье, четыре трамвайные остановки до Национальной Библиотеки – сможет работать до последнего, обеспечивать бесперебойность Процесса.
            Вчера после работы стал садиться в трамвай – водитель навстречу. Принял решение покинуть кабину возле Библиотеки. Мужественный человек, герой – как никто иной понял важность непрерывности Процесса. Получил приглашение в Большой читальный зал и решил работать до последнего, совместить. Подгадал время прибытия трамвая на остановку «Национальная Библиотека», чтобы точь-в-точь в Большой читальный зал.
            – Граждане, просьба соблюдать! – выкрикнул он и проследовал в трамвайную кабину. Впервые сел за рычаги и трамвай послушался. Нет  ничего невозможного, если есть намеченная цель!
            Несколько раз допускал резкое торможение, но народ не падал. Стоящих не было, трамвай полупустой. Значит, не зря работали, значит, Процесс идет без сбоев. Доехал до Агенскалнского рынка, остановился.
            – Товарищи! Кто-то из вас должен сесть за рычаги! Обстановка обязывает! Я бы сам, но нельзя. Два часа на сон, иначе упаду, помешаю правильному течению!
            Сел какой-то старик. Покряхтел, примериваясь к управлению, потом увел трамвай под войлок – тот уже почти к самому рынку подступил. Значит, не будет завтра трамвая, под войлоком столько крыс, что шевелится чернота днем и ночью, идут там какие-то свои процессы, это подтверждает точная спутниковая съемка.
            Пока шел к дому, встретил всего двух прохожих. Бабка метнулась от него в темный нежилой подъезд с трупным запахом, и еще какая-то тень побежала к улице, покрытой войлоком. Это радостно, что почти никого – значит, еще немного, и Процесс завершен. Его район последний из неохваченных – дом всего в четырех остановках от Национальной Библиотеки. Осталось не больше недели. За неделю войлочное кольцо сожмется, и...
            Радостно на душе. Поспевают они в срок. Только вот самолеты все реже и реже; значит, некому летать, сбрасывать на город войлок; значит, не работают уже аэродромы и нет обслуживающего персонала; значит, еще немного и конец. И опять радостно. От того, что Процесс на последней стадии и необратим. Уже и в магазинах никто не работает, все двери гостеприимно распахнуты: заходи в любой супермаркет, бери что хочешь из долгохрана в герметичных банках. Трудно, конечно, продраться сквозь крыс, их в магазинах примерно по колено, зато все бесплатно!
            Дома не удержался, взял бинокль и, как раньше, в юности – к окну. Дом на Тукума 8, где она живет, как раз напротив его дома. У него дом одноэтажный, она на четвертом. В юности сутками сидел с задранной головой, едва не заработал искривление шеи. Ему семнадцать, ей девятнадцать. Два года, а он для нее сопляк. На нее вся улица смотрит, весь район. Она идет загорать на озеро Марупес, лежак сразу окружают кавалеры: давайте познакомимся. Только выйдет на улицу, к ней очередной: «Девушка, как вас зовут?». Ему остается за ней незаметно ходить, разглядывать. Главное – момент поймать, когда она из дома выходит. Для того и бинокль, чтобы еще на лестнице ее, спускающуюся, определить. И так десять лет.
            Два месяца назад пришла на прием. К коменданту четвертого этажа записалась, он случайно увидел, перехватил: хочу побеседовать лично. Сидит на стуле, голову опустила. Впервые неприязнь к ней почувствовал: не понимает дамочка, что такое Процесс. Не желает понимать, иначе не пришла бы клянчить отсрочку.
            – На какое у вас число, гражданка? – спросил, ее дело из ящика стола извлекая. Это дело он из архива давно изъял, в стол запер, каждый день его вечерами перелистывал. Уже все о ней наизусть изучил. И что замужем до сих пор не побывала, потому что не нужен ей кто-то один, ей бы только хвостом крутить, всегда в центре внимания быть, свободной. И что два года назад пыталась из страны выехать, как прочие несознательные, да только опоздала с выездом, границы к тому времени уже закрыты были. И что трижды подавала заявление, просила принять на работу в Национальную Библиотеку, думала, они тут какие-то льготы имеют. Не желала понимать, что они тут на равных со всеми правах, что никаких тут у них льгот, что коменданты этажей получают приглашения в Большой читальный согласно месту прописки, а не месту службы, и только потому он дольше многих тут задержался. И много чего еще он про нее знал, только к чему сейчас все это.
            – Вы просто не понимаете, – сказал он, глазами провожая пересекающую кабинет крысу, – не понимаете своего положения, которое несознательные считают преимуществом... – Заметил, что она ноги слегка приподняла, крысу под стулом пропуская, не вскрикнула даже. Весь город к крысам привык, никто уже и не помнил, как оно, без крыс. – Вы и без того проживаете в районе, который станет участником Процесса одним из последних. Так что ж вам еще? Или вы еще, простите, не нагулялись? – Он похлопал рукой по папке, а она опять приподняла ноги, пропуская еще двух крыс, те бежали за первой след в след. Значит, протоптали здесь тропу, значит, в его кабинете скоро будет живой ковер по щиколотку, как на других этажах. – Здесь про вас все. Надо отметить, вы прожили изрядно половую для девушки жизнь. Только за пять последних лет три незапланированных с прерыванием на ранних – это, знаете ли, факт. Это, знаете ли, говорит.
            – А при чем здесь... – бормочет еле слышно, краснея, и вдруг голову резко поднимает, а глаза у нее, оказывается, светлые. Из таких, которые могут быть синими, а могут – серыми или зелеными; в зависимости от освещения. – Я вас узнала. Вы живете на Тукума, в доме напротив. Дом номер семь, одноэтажный.
            Он вышел из-за стола, обогнул, оперся на него задом, как на планерке с подчиненными, скрестил на груди руки.
            – И что? что? это имеет значение?
            – А может, мы с вами... Мы ведь с вами могли бы...
            – Не о том думаете, – устало сказал он и вернулся за стол. – Отсрочка не в моей компетенции. Она попросту невозможна. Процесс непрерывен и необратим. Мой дом будет охвачен сразу вслед за вашим, согласно нумерации.
            Она опять опустила голову. Пробормотала едва слышно:
            – Я могла бы переселиться к вам. Пусть ненадолго.
            – Это не имеет значения, – повторил он и убрал ее личное дело в стол, давая понять, что разговор закончен. – Никакого значения.
            
            Снег выпал рано и моментально растаял от тепла сплошного покрывала из крысиных тел, решивших продлить осень. Он шел, подняв воротник кожанки, обходя особенно крупные скопления серых телец. Трамваи не ходили. На улицах ни единого прохожего. Четыре остановки пешком – это даже хорошо, это полезно для здоровья. Стеклянные двери Библиотеки распахнуты, автоматика давно не работает – нет электричества. Лифты не работают. Свет – только из окон.
            Пока поднялся по лестнице на двадцать пятый этаж, никого не встретил. Дважды его валили с ног мигрирующие табунами крысы, он упрямо вставал и шел к своему кабинету. На уши давила тишина.
            В кабинете достал из стола повязку: «Комендант Национальной Библиотеки». Натянул на рукав, спустился на девятнадцатый этаж, здесь он когда-то начинал. Никого. Внезапно из жестяного раструба сверху выпала одежда, спланировала на разделочный стол. Он машинально, на ходу хватая нож, рванул к безжизненным тряпкам – обработка!
            Пуговицы с ушками на разлохматившихся нитяных пучках – легче оторвать, но это нарушение инструкции: только ножом. Перламутровые, диаметром с монету в два евро, выпуклые, с рельефным узором – такие же старомодные, как кофта, к которой пришиты. Наверняка тряпье какой-то старухи. Раз-два-три-раз-два – кофта раздета, торчат обрезки ниток и зияют разношенные щели на противоположной стороне. На все про все три секунды – пуговицы костяным звуком приветствуют разномастных сестер, их набралась половина столитрового короба; теперь юбка. Раз! одна пуговица – одна секунда. Молния: плоскогубцами, с корнем, инструкция допускает; крючок – раз! противоположная сторона – два! Юбка летит прочь с разделочного стола, вслед за кофтой, в четырехугольное отверстие, в разверстую жестяную пасть, круглосуточно глотающую пережившее хозяев барахло. Кофта: три секунды, юбка: четыре секунды, рубашка: десять пуговиц – семь секунд, бюстгальтер: ряд старомодных крючков – пять секунд; трусы – чисто; больше одежды с пуговицами нет, итого девятнадцать секунд. Норматив: минута на комплект; успел.
            Еще один комплект. Брюки: три секунды – пуговица по центру плюс крючок, но расположен неудобно; молния: плоскогубцы и еще три секунды; пиджак: четыре основных, плюс по две на рукавах и одна скрытая, на воротнике – восемь секунд; рубашка: семь плюс две – рукава; трусы...
            Опомнился. Наверху никто не работает, просто несколько комплектов одежды застряли в подающей трубе. Направился к выходу, вдруг остановился, вернулся к чану с пуговицами. Замер, выглядывая. Что-то там блеснуло, что-то будто смутно знакомое. Склонился, запустил руку, долго копошился, не слыша костяного стука и писка окруживших сапоги крыс. Кажется, какая-то вцепилась в подошву... Стоял, рассматривая на ладони три шестигранные перламутровые пуговицы с ее платья – в нем она приходила на прием. Ее имя Сандра. Последняя запись в ее личном деле, произведенная им собственноручно: «Вовлечена в Процесс 20-го ноября 2025 г. согласно предусмотренному плану».
            Побрел на двадцатый этаж, в Большой читальный зал. Пусто. Кругом чисто, но всюду проникающий запах крови. Подошел к деревянному чурбаку, опустился на колени, положил голову на плаху. Замер. Последний. Некому закончить Процесс. Оставалась гильотина, она подключена к аварийным аккумуляторам.
            Поднялся, расшвырял ногами крыс, на негнущихся ногах добрел до спасительного механизма. Крысы облепили гильотину со всех сторон, поджирая мясные ошметки. Согнал их сильным ударом ноги по дереву. Снял сапоги, разделся догола. Подумал, обрезал на одежде пуговицы, вырвал молнии. Бросил одежду в приемное жерло, вернулся к гильотине.
            Лег, покрутил головой, устраивая шею поудобнее. Левая ладонь сжимала шесть пуговиц: три именные, с мелкой, едва различимой надписью по кругу: «Товарищ Берзинь. Национальная Библиотека», три без надписи, перламутровые.
            Протянул правую руку за голову, нащупывая кнопку. Услышал тихо заработавший мотор и улыбнулся, внезапно почувствовав, что абсолютно счастлив. Возможно даже, впервые в жизни.