Порхающие бабочки

   Сколько суматохи в конце четверти!

   Моя работа скромна: время от времени меня берут с полки, смахивают пыль, что-то записывают на мои страницы, а потом снова ставят на ту же полку недели на две. Записывают разные люди, называющие себя почти всегда по имени и отчеству. Это так принято у них, у учителей. Даже если они обращаются к друг другу на «ты». Странные люди. Но среди них я и работаю.

   Я – школьный журнал. Нет-нет, не классный. Классные журналы толстые, в блестящих обложках. Они и стоят на отдельной полке, каждое утро кто-то из странных людей – учителей – их забирает и уносит на работу. Возвращают их только под вечер. Так что на полке в нашем кабинете завуча Натальи Михайловны они и не живут даже, как мы, а только ночуют.

   И разговоры у них все больше о работе: про учащихся, учителей, оценках. У каждого классного журнала свой голос. Разговаривают они, старательно подражая своим хозяевам, классным руководителям. Так что, даже не читая их обложек, можно с точностью определить, какого они класса.
   Самые важные – журналы выпускников. К ним относятся уважительно, их мнение никогда не оспаривается коллегами.

   Они с журналами пятых-то классов мало разговаривают, а уж нас, тоненьких, и за журналы-то не считают. Это сейчас. Но я помню, как в последних числах августа, когда все мы лежали одной стопкой на столе, все новенькие, еще не тронутые ни одним росчерком шариковой ручки, они общались с нами по-приятельски, на равных. Мы вместе говорили о будущей работе, строили планы на год, с нетерпением ждали первых уроков и не  придавали значения, в какой класс попадем. Эх, молодость!
   Так что их ведение выпускных классов – дело случая, слепой выбор учительской руки.Мы их меж себя называем «надутые индюки».

   Все классные журналыочень востребованы. На их правых страницах ежедневно записывают темы пройденных уроков, а на левой  в мелких клетках ставят какие-то закорючки. Они называются оценки. В моих клетках оценок не ставят, а только букву «н», что означает отсутствие какого-нибудь ученика. Поэтому  что такое «оценка», я не понимаю. Но, наверное, это и есть самое главное, что нас отличает.
   Классные журналы настоящие трудоголики. В их среде даже не принято жаловаться на испачканную страницу или плохое обращение: терпи и работай, отдохнешь на пенсии.

   Я тоненький журнальчик. У меня и обложки-то нет. Так что когда завучу придет охота открыть форточку, бывает холодно. Но это бывает не так уж и часто. Кроме меня на нашей полке стоят еще семь таких же, как я, тоненьких журнала. И на каждом что-то написано. Это названия кружков и факультативов, которые ведут эти странные учителя. У кого-то три записи, у кого-то – четыре. У меня их четыре. И для записей меня берут четыре учителя. Это лучше, чем три. Но до классного журнала мне все равно далеко. На сами занятия нас не берут.

Нам всем ужасно радостно, когда в наши страницы вписывают темы. Во-первых, есть что почитать и обсудить. Как-никак, новая информация. А во-вторых, чувствуешь, что тоже не зря на полке стоишь, пыль собираешь, а работаешь.

Впрочем, грех жаловаться: в кабинет нашего завуча постоянно заходят учителя. Они что-то рассказывают, жалуются на кого-то или что-то обсуждают. Худо-бедно, но мы, все восемь тоненьких журналов, чувствуем себя в курсе школьной жизни.

   Рабочий век наш недолог – всего-то один учебный год. А потом пенсия, которую завуч чудно называет «архив». Я знаю, что это. Это дверь, на ней висит  табличка с этой надписью. Дверь всегда заперта. За ней прячется кабинет. В нем стоят много всяких шкафов и тумбочек, полные самых разных журналов. Очень много классных журналов. Все они когда-то работали, не жалея себя, а сейчас вот лежат, никому не нужные, покрытые пылью, вспоминают трудовые будни и жалуются на забвение.
   Я был под мышкой завуча, когда она вошла туда. И со всех сторон я слышал вопросы: как дела в школе? Как учится Петров? Работает ли еще Валентина Илларионовна? Покрасили ли пол в спортзале? И так далее. Поначалу я даже растерялся: я ведь не классный журнал, большую часть недели я скромно стою на полке в кабинете. А когда собрался отвечать, завуч уже вынесла меня из архива. Честно сказать, удручающее зрелище. Скоро и я уже попаду сюда: наш учебный год уже перевалил за половину. Ну что делать? Такова жизнь.

   Я только одного не понимаю: зачем надо запирать этот дом престарелых? Кому нужны эти старики? А так к ним кто-нибудь приходил бы. Хотя бы уборщица.
   Сегодня утром к нам в кабинет завуча пришла Алевтина Николаевна. Она  взяла меня с полки под завистливые взгляды моих коллег и унесла меня под мышкой к себе в кабинет.

   Честно говоря, я бы предпочел попасть к Елене Васильевне – молоденькой учительнице по истории. Пишет она аккуратно и быстро. Но всегда с кем-нибудь разговаривает, отчего и заполняет мои строчки долго. Поговорит – попишет, поговорит – попишет.  А когда пишет, всегда задумчиво смотрит на бумагу. А когда говорит, помогает себе руками – жестикулирует. Забавно за ней наблюдать.

   А Алевтина Николаевна - учительница по физике. Она пожилая, строгая и занудная. Пишет она, сильно нажимая на бумагу, буквы острые, высокие и непонятные. Иногда я даже не могу разобрать, что она написала. Честно сказать, я ее побаиваюсь. Поэтому я даже был рад, когда она просто поставила меня на полку.
 
   Правда, сделала она это довольно резко, и я больно стукнулся краем корешка о стену. И тут же снова учительская ладонь стукнула по ребрам моих страниц, и я уже всем своим переплетиком приложился к стене. Я весь так и вытянулся. А потом услышал:
   - Бедненький. Больно, да? Потерпи, сейчас пройдет…

   Я оглянулся: моей соседкой оказалась ученическая тетрадь. Но в каком жалком виде! Грязная, вся исчерканная, порванные страницы. Изначально она была общей тетрадью. Но ее когда-то пышные формы сейчас представляли жалкое зрелище. Из нее, наверное, вырвали больше половины листков. Ей, видать, досталось гораздо больше, чем мне. Видя мой пристальный взгляд, она застеснялась.

   - Ничего, я уже отошел, уже не болит, - ответил я. А потом решил все-таки познакомиться, а то как-то невежливо получалось: соседи же! Я представился и показал свою обложку. А она оказалась тетрадкой по физике семиклассника Иванова Саши. Странно… Хозяин тетради мальчик, а на обложке – девчачьи бабочки.

   - Я сначала была тетрадкой его сестры, - объяснила тетрадь, - а потом меня взял к себе Саша.
   - Зачем? – спросил я недоуменно.
   - Понимаете, это семья небогатая, вот мама и решила на 1 сентября новые тетради не покупать, а те, в которых еще оставались чистые листы, от Танечки отдать Саше.
   - Это он вас так изукрасил? –строго спросил я тетрадь. Та только вздохнула и кивнула.
   - Как вы сказали, его зовут? – все так по-деловому интересовался я, и вдруг сам себе напомнил свою хозяйку завуча.
   - Саша Иванов, - покорно ответила тетрадь.
   - Саша Иванов… Саша Иванов… - покопался я в памяти, - Ах, этот! Он записан у меня на странице, где ведутся занятия кружка. Кстати, по физике. Только он редко посещает эти занятия.
   - Да он совсем на них не ходит, - печально ответила тетрадь, - только вы на него не ругайтесь. На самом деле он мальчик ничего, хороший.
   - Вы его еще и защищаете? – удивился я. – Да вы на себя полюбуйтесь!
   Но моя соседка ответила:
   - Нет-нет… Отец у него… в общем, пьющий у него папаша. Что с ребенка-то взять?
Мне стало не по себе. Лично Сашу Иванова я не знал. Тем более про его семью.
   - Пьющий? – только и переспросил я.
   - Да. Придет пьяный, и давай всех воспитывать. Танечка уже взрослая, постоять за себя может. Да и уже не живет с ними, замуж вышла, кажется. Мать мужа боится, а Саша все больше молчит. Отец подойдет, как заорет на него: «Уроки выучил? Выучил, спрашиваю!» И вдруг как даст ему подзатыльник! Мальчишка плачет, а молчит. А сам пальцами мне страницы гнет и рвет тихонько. А мне его жаль. Лежу перед ним и молчу, терплю…

   Я не знал, что сказать, и потянулся – переплет все еще побаливал.
   - Ничего, на пенсии отдохнете, - утешительно проговорила тетрадь.
   - Это в архиве-то? Да там скука смертная! – усмехнулся я.
   - А что? Достойная старость, между прочим! Мне вот даже такая не светит: вот испишусь – на помойку выбросят или в печке сожгут. Меня Саша на прошлой неделе тут в кабинете забыл, а Алевтина Николаевна меня нашла и сюда на полку поставила. Наверное, сегодня ему отдаст. Так я на этой полке за неделю как на курорте…

   - Ну-у-у… Опять разжаловалась! – послышался чей-то голос с другой стороны.
   Моим соседом оказался толстый классный журнал. И как это я его сразу не заметил? Я сразу же вежливо представился.

Но тот представляться не торопился. Он важно пошелестел страницей:
   - Все эти тетради такие: любят пожаловаться. А чего жаловаться? Терпи и работай. Мало ли что в работе бывает! Что с того, что в такой семье оказалась? Лучше за собой бы последила: обложка где? Вся измятая, лист разорван, грязная, как бомжиха.
   - Разве я виновата? – тихо попыталась оправдаться тетрадь.
   - А кто виноват? – начальственно прервал ее толстяк, и тетрадь умолкла.

    Классный журнал мне не понравился: типичный надутый индюк.

   И тут прозвенел звонок. В класс вбежали семиклассники, загрохотали стулья, пролетел самолетик, взвизгнули девочки, кто-то за кем-то погнался, застучали сумки о парты.
   - Готовимся скорее, звонок уже прозвенел, - раздался строгий голос Алевтины Николаевны. Минуты через три семиклассники успокоились.
   - Сегодня проводим лабораторную работу! В конце урока тетради мне на проверку! Кстати, Иванов! Ты опять пишешь на листочке. И где же твоя тетрадь? – ехидно спросила учительница.
   - Ой… Сейчас меня ему отдаст… - раздался испуганный шепот моей соседки по полке.

   Я вгляделся в ученика, которого назвали Ивановым. Это был щуплый паренек в поношенных джинсах, сером свитере. «Ему бы не мешало сходить в парикмахерскую», - подумал я: темные пряди падали ему на лоб.

   Иванов только поднял брови и почесал в затылке.
   - Ты дурачка-то из себя не изображай! – рассердилась Алевтина Николаевна, - тетрадь где?
   - Потерял… - ответил Саша.
   - «Потерял!» - передразнила его учительница, - нашла я ее. Еще неделю назад. Держи и больше не теряй.

   Алевтина Николаевна, действительно, развернулась к нам, протянула к нам руку, крепко обхватила мою упирающуюся соседку за корешок, вытащила и протянула ее Иванову. Тот, подойдя под смешки товарищей к учителю, взял ее, развернул. На последней исписанной странице стояла двойка. Мальчишка снова смешно почесал в затылке и вернулся за парту.

   Все происходящее было для меня внове: ведь я ни разу еще не был на настоящем уроке.  Я смотрел на свою соседку с ужасом. Теперь она, открытая, беззащитная, лежала под хозяйской рукой и только слабо улыбнулась мне издалека: «Все хорошо, не переживайте за меня».
   - Ну вот, наконец-то вернулась к хозяину и к работе, - ворчливо, но довольно проговорил стоящий со мной рядом классный журнал.

   Алевтина Николаевна продолжила урок, а Иванов затих на своем месте. Но я заметил, как его взгляд нахмурился, и вдруг его пальцы медленно начали сжиматься, и листок с двойкой тоже. Все сильнее, все сильнее… И листок уже начал рваться, криво отрываясь от переплета. Тетрадь только выгнулась и немела от страшной боли.
   - Иванов, ты что делаешь? Боишься, что двойку дома увидят? Все равно я уже ее в журнал занесла.
   Иванов в ответ молчал.

   Учительница закончила объяснение, ребята стали выполнять лабораторную. Я снова взглянул на знакомую тетрадь. Теперь она лежала на краю стола, закрытая, уже пришедшая в себя. Она снова улыбнулась мне: «Уже все хорошо, все со мной в порядке».
   Я оглянулся на соседа-толстяка. Он задремал. Происходящее не касалось его. Из него-то страницы не вырывали. Мне это тоже, в принципе, не грозило, но… Как можно быть таким равнодушным?

   Пользуясь его дремотой, я взглянул на его обложку. Да, я не ошибся, это был «надутый индюк», классный журнал выпускного класса. Только за прошлый год. Вот почему он не хотел представиться! Почему он здесь, а не своем доме престарелых?   
   Впрочем, я как-то слышал, что журналы иногда берут из архива, а потом возвращают. Не знаю, что было в прошлом году, но вероятно, у Алевтины Николаевны была причина его взять.

   Теперь я понял, почему он заговорил со мной: решил поважничать. Нынешний классный журнал не захотел разговаривать с никчемным старикашкой, а я хоть и журнал кружков и факультативов, но все же журнал, а не старая измученная тетрадь.
   Сейчас я смотрел на него с ненавистью.

   На мое счастье Алевтина Николаевна сразу после урока заполнила мои страницы. И я даже ни разу не охнул, когда она вдавливала в бумагу свои острые, как бритва, буквы. Я терпел все, лишь поскорее она отнесла меня обратно домой. Я больше не мог оставаться здесь.

   Коллеги встретили меня радостно:
   - Быстро же ты обернулся! Всего-то два урока прошло! Рассказывай, что там Алевтина Николаевна написала?
   Но я не мог говорить, слишком мрачным было мое настроение. К тому же Алевтина Николаевна против фамилии Иванов снова поставила несколько «н». Теперь я уже переживал за парня.

   Тут в наш кабинет завуча вошла учительница. Я плохо знал ее – она ничего не писала на моих страницах. Она стала что-то быстро и горячо говорить. Я сначала не прислушивался, а потом она произнесла «Иванов!», и я насторожился.
   - …ничего не делает! Показываю ему в журнале – четыре двойки подряд по физике. А ему хоть бы что. И сегодня лабораторную не сделал. Алевтина Николаевна говорит, что за четверть неуспевающим выйдет. У меня по химии тоже аховое положение. И еще по пяти предметам. Я его спрашиваю: «Саша, ты чем думаешь? Ведь на второй год останешься!». Наталья Михайловна! Знаете, что он мне ответил? «Пошла ты…», - говорит. Представляете? Ну что с ним делать?

   Завуч молча выслушала классного руководителя и произнесла:
   - Значит, надо мать вызывать.
   - Я позвоню. Когда ее вызвать?
   - Так, давайте на завтра. Часам к девяти.  Как раз и инспектор в школу приедет. У директора и поговорим.
   Учительница что-то еще говорила, потом прозвенел звонок и она ушла. Все это мне очень не нравилось…

   Под вечер, когда часы показывали половину четвертого, Наталья Михайловна засобиралась домой. Она выключила компьютер, собрала бумаги в стопку, расставила по полкам журналы и папки, оделась и ушла.

   Через час нашу дремоту прервала возня дверного замка. Но это возня была не нашей уборщицы. Та открывает легко, привычно. И не завуча. Это явно был кто-то чужой. После нескольких попыток дверь все же открыли. В класс зашли двое. В сумерках я не сразу узнал Сашу Иванова. Второй, вероятно, был его приятель. Что они здесь делают? Что им нужно?
   - А говорил, что ключ подходит, - шептал один.
   - Открыл же!
   - Давай быстрей! Черт, ничего не видно.
   Один потянулся к выключателю.
   - Сдурел? Увидят! Ты же фонарик взял!
   - Точно!
   Второй включил фонарик и зашарил лучом по полкам.
   - Вот он!
   Саша вытащил свой классный журнал.
   - Пошли!
   - Подожди! Где тут всякие кружки?
   - Этот-то тебе зачем?
   - Надо!
   - Да брось!
   - Ага! Щас! Мать спит и видит, как бы меня в техникум отправить после 9-ого. Если она узнает, что я по физике не занимаюсь, то…
   - И что?
   - Ничего… Нашел!

   К моему ужасу, пальцы Иванова стали перебирать наши корешки. Добравшись до меня, он быстро прочитал  на моей обложке название кружка, который вела Алевтина Николаевна, стащил меня с полки и стал запихивать в сумку.

   Такого обращения я еще не знал. Меня согнули пополам, скрепки на моей спине заскрипели, страницы выгнулись, уголки смялись. Я оказался втиснутым между тетрадями и … классным журналом! Какая теснота! Все, кто находились внутри этой душной сумки, терлись боками и спинами, ругались меж собой за местечко посвободнее, давились и мялись среди мусора и каких-то крошек.     Посередине, ровно поперек меня, образовалась складка по всем страницам. Картонная лицевая обложка смялась углом. Сразу заболела спина, нечем было дышать. К тому же моим соседом оказался классный журнал, который сразу же стал напирать и наваливаться на меня.

   - Уберите свою спину, - злобно  шипел он мне, - Подвиньтесь. Не видите? Мне же тесно!
   - Не вам одним, коллега, - хрипел я в ответ, - я в более ужасном состоянии…
   - Я вам не коллега, - отвечал он мне.
   - Учитывая наше положение, мы с вами сейчас не только коллеги – мы с вами друзья по несчастью…
   Толстяк только презрительно хмыкнул в ответ, углом  жесткой обложки зацепился за сгиб моей спины и перевернул меня в еще более неловкое положение.
   - Не могли бы вы действовать поосторожнее? – возмутился было я, но тут мальчишки заговорили снова.
   - Саша! А куда пойдем?
   - За гаражи, там есть место, где костры жгут…

   «Костры!?» - пронеслось у меня в голове. Я похолодел от ужаса.
   - Вы слышали? Вы слышали? – вдруг завелся классный журнал, – Костры! Нас хотят сжечь! Они не имеют права! Это преступление!

   Я довольно бесцеремонно шикнул на него, но он продолжал истерить:
   - Нет, это безобразие! Надо немедленно меня освободить! Они не имеют никакого права со мной так обращаться! Что они себе позволяют! Я – классный  журнал! Со мной так нельзя! Пусть издеваются над этим журнальчиком всяких там кружков! А я  – важная документация!...Я не какая-то там ученическая тетрадка!..

   Тут он взвыл: какая-то тетрадь разогнула скрепку на своей спине и, забыв всякую иерархию, пронзила острым концом его корешок:
   - Заткнись, ты, чистоплюй!

   Да, характер хозяина сумки объяснял грубость его вещей. Куда я попал? В какой-то ад! Трясясь вместе со всеми в старой сумке, продуваемой из прорех сквозняками, пропитываясь чужими запахами, толкаясь, я думал только об одном: остаться в живых во что бы то ни стало.

   Тряска вдруг прекратилась. Сумка внезапно опустилась на холодный снег. Чиркнула молния сверху, сразу стало холодно. Вместе с холодным воздухом в сумку проник запах дыма. Это был очень страшный, доводящий до ужаса запах. Так пахнет сама смерть. Я никогда его не нюхал раньше, но узнал сразу.
 
   Чьи-то очень  теплые, даже горячие пальцы, очевидно Саши, скользнули, но схватили не меня, а моего соседа – классный журнал. Он онемел от страха и только всеми своими углами цеплялся за края сумки. Его страницы побелели, а толстая полиэтиленовая обложка лопнула и глубоко царапала острым углом надпись «Классный журнал 7 «Б» класса средней общеобразовательной школы № 24». Но журнал, видимо, даже не чувствовал этого.
   - Доставай!
   - Сейчас… Блин, не достается…
   - Давай быстрее, пока не увидели!

   Я ничем не мог ему помочь. Журнал вырвали из сумки, и он исчез. Я забыл про свои затекшие страницы, про согнутый пополам корешок и постарался только еще глубже зарыться вниз. Внезапно я услышал тихое:
   - Здравствуйте!
   Я даже не сразу понял, кто это.
   - Я думала, что мы с вами уже больше не увидимся, - все так же тихо шептало слева, - Что же вы?

   Это была та самая тетрадь по физике, с которой я познакомился сегодня утром на полке в кабинете Алевтины Николаевны. Я с трудом узнал ее:
   - Добрый вечер!
   Слава Богу! Хоть одна знакомая вещь в этом ужасе…

   Снаружи слышались звуки, ужаснее которых для нас, тетрадей и журналов, нет ничего: шелест и треск  рвущейся бумаги, скрежет выдираемых скрепок, скрип сгибаемого картона. Изнутри сумка осветилась оранжевым светом, а запах дыма усилился настолько, что стало совсем нечем дышать. Стоны классного журнала становились все тише и реже.

   - Милая, миленькая  тетрадочка!  Объясните мне, что творится? Что тут происходит? – взмолился я.
   - Ах, я и сама толком не понимаю. Сегодня после физики, когда Саша так больно вырвал из меня листок с той двойкой, он сначала нагрубил учителю…
   - Да-да, я знаю… - поспешно отозвался я.
   - Откуда?
   - Все потом… Рассказывайте дальше!
   - Потом он с Вовой – это его друг – сговорились… как бы это сказать повежливей?...  похитить классный журнал. Боюсь, его уже не спасти. Мне очень жаль…
   - Меня похитили тоже… - печально заметил я.
   - Но вас-то за что?
   - На моих страницах тоже много его пропусков.
   Тетрадь вскрикнула:
   - Какой кошмар! Что же теперь с вами будет?
   - Наверное, меня ждет та же участь…
   Моя приятельница подумала и сказала решительно:
   - Нет! Если только вы согласитесь…
   - На что?

   - Видите? Я лежу корешком вверх. Из меня уже достаточно вырвано листов, чтобы вы могли поместиться под моей обложкой. Вы уже сложены вдвое. У вас теперь формат, как у обыкновенной тетради. Если я чуть-чуть приподниму край, а вы пролезете внутрь, то, может быть, Саша и не заметит вас. Будет тесно, но придется потерпеть, если жить хотите. Я понимаю, что это крайне неприлично, но… другого выхода нет.

   Раздумывать было некогда. Вот-вот Саша может вспомнить и про меня. И я решился. И вовремя: Сашина рука уже пролезала внутрь сумки. Но он не нашел меня. Он перерыл всю сумку, но так и не догадался заглянуть внутрь тетрадей. А они, видя нашу дружбу, единодушно старались задвинуть своими спинами мою приятельницу вместе со мной поглубже.
   - Ну, где же он?
   - Что, нету?
   - Я точно помню, что брал его!
   - Я тоже помню… Может, выронил по дороге?
   - Не знаю. Может, и выронил.
   - Может, вытряхнуть?
   - Идея! Сейчас…
   - Тихо! Сюда идут!
   - Бежим!

   Молния сверху снова чиркнула, бока сумки натянулись и мы все затряслись и закувыркались. Мы с тетрадью изо всех сил цеплялись друг за друга. Это было ужасно, но недолго. Вскоре просто закачались в такт Сашиной ходьбе. Шли мы долго,то раскачиваясь, то куда-то проваливаясь, то стукаясь о Сашину ногу.

   Про судьбу классного журнала я старался сейчас не думать, а решил немного успокоиться и оглядеться. Я оказался внутри всех записей моей соседки. Сашин почерк был не очень разборчивым. Буквы расползались во все стороны, слова скакали на строчках, много ошибок и незаконченных предложений. Но это был признак не безграмотности, а, скорее,  психически неустойчивого характера. Таким же скачущим почерком писала на моей странице как-то Елена Васильевна после разговора с одним нахальным учеником.

   Физические формулы  перемежались с алгебраическими синусами и косинусами, с химическими уравнениями. Было много начатых и недоделанных задач, пропущенных строчек… Было много и рисунков на полях, и часто очень  нехороших. Последние листы тоже оказались в рисунках: какие-то автомобили, колеса… И вдруг очень красивая надпись «Нина». Высокие стройные буквы, с тщательно прорисованными столбиками и вычурными соединениями.

   - Это его секрет! – прошептала мне тетрадь, - Пожалуйста, никому не рассказывайте.
   - Конечно! – обещал я, - А кто эта девочка?
   - Его соседка по подъезду.
   Тетрадь показала мне еще Сашины записи. Все они были отрывочны, абсолютно не связаны между собой.

   Шли мы еще минут десять.
   Наконец сумка громко упала на твердый пол, потом куда-то поехала и тут же остановилась. И мы тоже вместе с ней.
   - Все! Можете вылезать! – разрешила мне тетрадь.
   - А он не полезет меня искать снова? – поинтересовался я.
   - Нет! Не бойтесь, мы уже дома. Это он нас ногой под кровать задвинул. Значит, до утра точно не притронется.
   - А домашнее задание?
   - Он его никогда не учит. По крайней мере, не сегодня, - ответила тетрадь.
   - Но ведь он должен хотя бы поменять учебники и вас, дорогие тетради!
   - Мы у него одни, больше нет. А учебники… Он их и не носит на уроки.

   Я выглянул в сумку: действительно, учебников ни одного не было в сумке. Я осторожно вылез из-под ее обложки и как мог расправил затекшие свои части.
Вскоре снаружи раздались шум, брань и крики. Что-то тяжелое упало и покатилось, раздался громкий женский вскрик, сразу поднялась какая-то суматоха, беготня… Мне опять стало страшно.

   - Это отец пришел, - сказала тетрадь.
   - Вы так спокойны? – удивился я.
   - Мы привыкли, - ответила она, - мы же ничего не можем изменить, верно?
   Да, верно… Я впервые почувствовал собственное бессилие. И от него было гадко и противно на душе.

   Впрочем, крики скоро стихли, раздались быстрые Сашины шаги к нашему месту. Я было встрепенулся, но Саша только улегся над нами спать: ведь наша сумка была под его кроватью.  Я снова затих. А потом услышал, как Саша тихонько всхлипывает и бормочет: «Убью гада! Вырасту и убью!» Потом он успокоился и заснул: было слышно его ровное дыхание.

   Всю ночь я не спал, раздумывая свое положение. Что делать дальше? Сегодня я спасся чудом, благодаря моей приятельнице. Но что будет завтра? Возможно, Саша заметит меня и тогда все, я пропал окончательно. Тетради ежедневно лишались своих страниц, но все же так они платили за свою жизнь. Увидев меня, Саша сорвет на мне свою злость в полной мере. Не только одна моя страничка с пропусками, я весь, я сам, все мое присутствие в его сумке представляло для него опасность. Так что не стоит строить иллюзий и ждать от него пощады.

   Вспоминались подробности и гибели классного журнала. Я гнал их от себя, а они снова влезали в мысли помимо моей воли. Перекошенная обложка, лопнувший полиэтилен, побелевшие от смертного ужаса страницы возникали в памяти при каждой попытке заснуть. И особенно страшно припоминались уголки обложки, которыми несчастный отчаянно пытался зацепиться за края сумки.

   Память будила меня еще и запахом дыма, и  звуками раздираемой бумаги, и оранжевыми всплесками огня-палача, который казнил и веселился чужой смерти… Если так просто Саша  закончил жизнь классного журнала, то моя смерть тем более вероятна.

   Может, вылезти из сумки сейчас и остаться? Нельзя! Тогда Саша скоро точно найдет меня, и я уже не спасусь.

   Может, завтра мне незаметно проскользнуть в прореху из сумки? Нет, не получится. Даже сложенный вдвое, я не пролезу.
Значит, завтра снова придется спасаться под тетрадной обложкой. Но ведь не может же тетрадь спасать меня бесконечно. Она сегодня и так многим рисковала. К тому же на первом же уроке физики Саша легко меня обнаружит. И нет никакой уверенности, что я попадусь на глаза учителю.

   Что делать? Что делать?

   Я мучительно искал выхода, но не находил. Что ж, делать нечего, придется положиться на волю случая.

   Только к утру мне удалось задремать. Но скоро мы все были разбужены грубым встряхиванием и тряской: Саша собирался в школу. Я снова забрался под тетрадную обложку.
   В школе Саша бросил сумку на пол, пробегал с приятелями всю перемену, а со звонком достал, на мое счастье, какую-то другую тетрадь.

   - Сейчас будет литература, - пояснила моя приятельница.
   Сумка была старая, по углам уже разошлась, и поэтому я мог подсматривать, что творилось в кабинете. Так низко, не считая сегодняшней ночи на полу под кроватью, я еще не находился никогда. В основном я стоял на полке или лежал на столе.

   Прошла уже половина урока, как в кабинет постучали.
   - Иванов! Выйди!
   Наш Саша поднялся, взял тетрадь по литературе с парты, за ремень потащил сумку вместе с нами по полу.

   «Интересно, куда его ведут? К завучу или сразу к директору?» - раздумывал я. Сашу вели к директору. Пользуясь легкой тряской, я на свой страх и риск вылез из-под обложки тетради, и теперь мы вместе рядом выглядывали в прореху старой сумки. Все так же по полу мы проехали по коридору, пролетели над лестницей и очутились в кабинете директора. В прореху, да еще и находясь на полу,  толком ничего нельзя было рассмотреть, кроме чьих-то ног, и поэтому мы внимательно прислушивались к разговору. Говорила в основном директриса, Саша отделывался короткими ответами.
   - Где ты был вчера?
   - В школе…
   - А после школы? Куда ты пошел?.. Где был, спрашиваю!
   - Гулял…
   - Где гулял?
   Саша не ответил.
   - Ты понимаешь, что подозрение падает в первую очередь на тебя?
   - Почему на меня-то сразу? Я, что, один двойки получаю?
   - Вчера только с тобой был серьезный разговор. Да к тому же ты еще учителю нагрубил. И мать у тебя в школу вызвали…
   - Ее-то зачем?
   - А кого мы еще должны вызывать? Ну, давай отца вызовем! Хочешь? Что молчишь?
   - Так что вы сразу мать-то вызываете?
   - С тобой вчера классная руководительница пыталась нормально поговорить…
   - Ага! – «нормально»…
   - Не «ага», а нормально; но ты же не захотел! Значит, будем говорить с родителями.

   Саша больше ничего не говорил. Директриса что-то еще очень долго и сердито говорила. Я весь напрягся и всей своей бумажной душой жаждал только одного: «Откройте сумку! Я здесь! Я же тут! Возьмите, спасите  меня!»

Потом что-то произошло. Я старался изо всех сил, но толком мало что понимал: какая-то возня, стук открывшейся двери, кто-то вошел в сапогах, двигался стул, потом вошли сразу три пары ног в женских туфлях… Что же происходит там, снаружи?

   Снова заговорила директриса:
   - Здравствуйте, присаживайтесь! Спасибо, что пришли. Знаете, нам самим неловко отрывать вас от работы, но ведь с Сашей в последнее время совершенно невозможно работать: уроки не учит, дневник не носит, тетрадей на все предметы у него максимум три штуки, двойки не исправляет. Выходит неуспевающим по пяти предметам. Это уже слишком. И ведь даже не старается исправить!

   Потом она рассказала о вчерашней Сашиной выходке, пропаже и порче классного журнала.
   - Про пропажу понятно, а откуда директор узнала о порче? – прошептала моя приятельница.
   - Я тоже не понимаю, - удивился и я.

   Из дальнейшего разговора мы узнали, что обгорелые останки нашего вчерашнего страдальца  обнаружил охранник, который вечером обходил территорию школы. Он увидел непогашенный костер у гаража, который примыкал к забору школы, и подошел его раскидать.
   - Помните, как вчера мальчишки все время торопились? – горячо зашептал я соседке.
   - Да-да! – нервно отзывалась тетрадь, - Вова все время говорил: «Быстрее! Быстрее!»
   - Наверное, они потому и искать меня не стали, что торопились.
   - Я думаю, что наш охранник их спугнул! Они еще так быстро убежали, помните?
   - Помню! Тш-ш-ш…

   Директриса продолжала говорить:
   - Понимаете, у нас нет доказательств, что это сделал ваш сын. Не думайте, что мы его обвиняем, но больше это сделать было некому. Понимаете? Некому! Саша, скажи честно: ты это сделал?
   - Ничего я не делал… - буркнул Саша в ответ.

   Наступила минутная тишина. Потом директор заговорила снова:
   - Хорошо, ладно. Если не ты, то оставим эту тему и поговорим о твоей учебе. Открой сумку и покажи, с чем ты сегодня пришел в школу.
При этих словах я затрепетал. Мое отчаянье сменилось таким волнением, что я чуть не потерял сознание. Тетрадь ликовала вместе со мной. И вот благословенная минута: наша сумка была поднята и опущена на столешницу, чиркнула молния, сразу ослепив меня электрическим светом, и я почти впрыгнул в учительскую ладонь.

   - Что это? Что! Это! Такое!
   Теперь я лежал на директорском столе и был на седьмом небе от счастья. Мне было все равно, что я грязен, измят, потерт, что обложка загнулась в нескольких местах, что одна моя страничка порвана и торчит, что почти  вылезла верхняя скрепка… не того мне сейчас было. Я ликовал: «Меня нашли! Я вернулся! Я дома!» Рядом со мной лежали уже вынутые и все остальные тетради. И через тетрадь по литературе лежала и моя тетрадь по физике. Она ласково улыбалась мне, тоже счастливая, и тихо шелестела страничкой: «Ну, вот и все закончилось! Теперь все будет хорошо!»

   Что творилось потом вокруг, меня сначала мало интересовало. Я наслаждался свободой и безопасностью. И только одно тревожило меня: я чувствовал этот самый запах, который так напугал меня вчера. Это запах дыма, запах смерти. Был он какой-то неопасный, холодный, но все такой же страшный. Я не мог понять, откуда он идет, оглядывался, но кроме нас с тетрадями на столе ничего не было.

   Снова открылась дверь, вошел еще кто-то. Это была завуч.
   - Здравствуйте, извините, раньше не могла прийти.
   Директор кивнула:
   - Проходите, Наталья Михайловна. Посмотрите, что обнаружилось в сумке Саши Иванова!
   Моя хозяйка широко-широко раскрыла глаза:
   - Он же у меня вчера на полке был! Он тоже пропал вместе с классным журналом! Значит, ты оба журнала взял?

   И все смотрели на Сашу. А он отвернулся и ничего не говорил.
Директриса стояла, скрестив руки на груди, опустив голову так низко, что двойной подбородок упирался в шею, отчего он раздался вширь, а тоненькая золотая цепочка пульсировала на левой стороне. Завуч стояла, вся подавшись вперед к Саше, и вопросительно смотрела на него, сильно прижимая согнутой в локте рукой какую-то сине-голубую папку. Инспектор по делам несовершеннолетних сидела рядом с директорским креслом, держала в руках ручку и пристально глядела на ученика. Мать, в расстегнутой шубейке, с выбившимися прядями волос из-под вязаной шапки, сидела рядом с сыном, и испуганно и укоризненно смотрела на него снизу вверх, прикрыв рот пальцами. Еще трое учителей, среди которых была и Алевтина Николаевна, просто стояли позади и тоже молчали.

   И тут Саша закричал:
   - Чего вы все на меня уставились? Хотите знать? Да пожалуйста! Да, это я взял журналы! Да, это я! Понятно? А чего вы все хотите от меня? Надоело! Только одно и слышу: «Учись! Учись! Где твоя тетрадь? Где твои учебники? Вот тебе опять «2»!» А что мне в вашей учебе? Танька выучилась, ушла из дома, живет теперь со своим хахалем, а я дома один остался! Я не нужен никому! Я сам по себе, понятно? Чего вы ко мне все привязались? Экзамены не сдам? Аттестат не получу? Да пропади он пропадом! Подавитесь вы все этим аттестатом! Я работать пойду, понятно? Хоть деньги заработаю. Мать вон на двух работах пашет, а отец каждый день пьет! В гробу я вашу школу видал…

И тут он замолчал, потому что заплакал.

   Сашу Иванова поставили на учет в полиции по делам несовершеннолетних.

***
   Два дня я провел в кабинете директора.

   Меня чистили ластиком, мокрой тряпочкой оттирали грязь, пытались корректирующей пастой замазать пятна, даже гладили горячим утюгом. Верхнюю скрепку заменили на новую, даже прихватили странички в двух местах нитью. В общем, проводили все необходимые реанимационные процедуры. Но заломы все же остались, как и некоторые пятна, которые не удалось вывести.

   Но я еще счастливо отделался. Я видел, что осталось от классного журнала 7 «Б»: обгоревшая по краям картонная обложка с запекшимися сгустками расплавившегося полиэтилена, почти полностью сгоревшие внутренности. Их запах и тревожил меня при моем освобождении. Это был труп. Журнал не подлежал восстановлению, он подлежал замене.

   Я  вернулся в кабинет завуча на свою полку, на свое старое место.
Коллеги, которые уже и не чаяли меня увидеть вновь, очень мне обрадовались.   
 
   Я тоже был ужасно рад встрече. Целых две недели я только и делал, что рассказывал им о своем приключении. И даже толстые и важные классные журналы, включая «надутых индюков», слушали меня,не перебивая. Мои злоключения их мало заинтересовали, но про кончину своего товарища они просили рассказать  несколько раз. После этого они устроили совещание, посвященное этому трагическому событию, и объявили погибшего «героем школы». Я искренне скорбел с ними, и, кажется, заслужил их уважение. По крайней мере, возвращаясь под вечер с работы, они здоровались друг с другом и мне тоже говорили: «Добрый вечер, коллега!».
 
    И только новенький журнал, пришедший на замену погибшего, заполненный восстановленными оценками сразу за три четверти, получившего мощный поток информации на свои страницы, ничего не понял. Но ему было не до того: он переваривал свое написанное, только-только вживался в работу.

   Я получил прозвище. Однажды Наталья Михайловна, ставя меня на полку, сказала кому-то про меня: «Это наш боевой журнал, бывалый!» С ее легкой руки меня так и стали называть: Бывалый. Я не возражал.

   Иногда, стоя в одной стопке со своими стройными коллегами, я горблюсь в том месте, где меня складывали пополам. Коллеги меня поддерживают своими крепкими обложками слева и справа и подбадривают: «Держись, Бывалый! Работа есть работа. Ничего, скоро пенсия, там отдохнёшь».

   Пенсия меня не пугает. Мне есть, что рассказать и о чем подумать: об огромном жестоком мире за школьной стеной, о дальнейшей судьбе худенького семиклассника, о порхающих бабочках на тетрадной обложке.

    Свою спасительницу - тетрадь по физике -  я больше никогда не видел. Вполне возможно, что ее уже нет на свете. Я даже не успел сказать ей элементарного «спасибо!», о чем очень теперь жалею. А она так много для меня сделала. Я часто вспоминаю ее, особенно по ночам, когда не спится.

   Уже наступил май. Скоро конец учебного года, и нас отправят в архив. Мы займем отведенные нам места в какой-нибудь тумбочке и будем вспоминать рабочие будни вместе с остальными пенсионерами. Поэтому, чтобы достойно завершить свою трудовую деятельность, в майские дни мы работаем дни напролет.
8.03.2015г.