Упаси, Господи, от ярой любви!

Идут, летят годы, а для памяти нет границ и расстояний…
— Знаешь, мама, он такой... Он самый лучший... Самый умный, добрый, благородный. Он преданный и порядочный... заботливый, внимательный... С ним надёжно, как за каменной стеной.
— Смотри, дочка, не всякая стена греет.
— О чём ты, мама?
— Чужая душа потёмки. Неизвестно, каким станет твой Саша, как заматереет. Посмотри, отец-то его как с женой обращается: унижает, оскорбляет, бьёт почём зря. Потому, видно, и спилась. В селе её жалеют, а его не жалуют, Графом кличут: жестокий, высокомерный. Люди зря не скажут. И ни одну юбку не пропустит.
— Нет, нет, мамочка, о чём ты говоришь? При чём здесь его отец? Он не такой! Я люблю его!
— Упаси, Господи, тебя, неразумную, от ярой любви, что хуже проклятия надуманного, нагаданного, по роду нашему пущенного. В каждом поколении кто-нибудь да маялся от неё, окаянной, пока прабабушка Анисья, царствие ей небесное, заговор не узнала, сама убереглась и дочкам-внучкам наказала. И ты запомни крепко. Меня, может, не будет, а тебе, чует сердце, понадобится. Не приведи Господь!
— Мне не потребуется. Он меня любит... Интересно, а как избавлялись от ярой любви?
— В старину говорили, что не зарекаются от сумы, от тюрьмы и от несчастной любви. А уж если доля выпадет, идут в субботу на кладбище к могиле покойника с именем того, кого любят, а он, скажем, предал, на другую польстился. И станет тогда свет белый не мил... Ну так вот, идут на кладбище, находят могилу с именем изменщика, обходят её против часовой стрелки девять раз, встают у ног покойника и читают заговор:

Пришла на мёртвый порог, стою у мёртвых ног.
Покойник лежит, душа его спит,
сердце его не болит.
Не имеет он дум и страданий, любовных переживаний,
ни ярой любви, ни ярой злости.
Пусты его мёртвые кости. Пусто у него в сердце.
Не горюет и не скучает, не ждёт и не провожает,
от ярой любви не вздыхает.
Так бы и мне, Божьей рабе (имя), не горевать,
и не скучать, не ждать и не провожать,
от ярой любви не вздыхать и не рыдать.
Сколь спокойна душа и сердце этого человека,
так и мне отныне и до века не горевать,
слёз не проливать, от любви не страдать
по рабу (такому-то — по имени). Аминь.

— Покойная Анисья наказывала, что прочитать так надо трижды. А на могилу потревоженного положить помин — блины, кутью и кисель — да прощения у него попросить. Горе-тоску как рукой снимет.
...Звонят и звонят колокола. Они звонят по моей беде, по несбывшимся надеждам, по ушедшему лету, которое прошло-пролетело, отполыхало ярым зноем, пёстрым разнотравьем, поздними предзакатными зорями, пронзительной голубизной светлых далей... Деревья печально облетели. Ранняя осень плачет тёплым дождём... Осколки разбитого лета, как осколки моей судьбы, догорают в огне горьких осенних костров. На крыльях перелётных птиц, на серебристых паутинках лето улетает, ускользает, истаивает... Скоро от него, кроме сухих листьев и пожухлой травы, ничего не останется. Одно лето кануло в небытие, другое, десятое...
Так прошло ровно тридцать лет и три лета...

Как всегда, он пришёл поздно, я уже спала. Бесцеремонно разбудил, чтобы сказать очередную мерзость, а потом захрапел как ни в чём не бывало. А я заплакала. И до утра не сомкнула глаз. Этот кошмар, как страшный сон, продолжается десять лет... Эта хищница внедрилась в нашу семью и, как гигантская аскарида, отсасывает из неё всё, что может.
Мне не раз приходило в голову, что рано или поздно я сделаю это.
Оказывается, это так просто — взять нож и воткнуть в спящего.
Должно быть, я угодила меж рёбер: тонкое лезвие вошло легко, как в кусок парной телятины. Боялась, что кровь хлынет на постель, но этого не случилось. Он не издал ни звука. Тело дрогнуло, напряглось и затихло...
 «Слава Богу, отмучилась», — подумалось с облегчением. Небывалый покой воцарился в душе. Я не испытывала ни страха, ни сожаления.
В полумраке спальни казалось, что нож парит над грудью человека, который говорил мне в десятом классе: «Я так люблю тебя. Мы обязательно поженимся». — «Я рожу тебе трёх сыновей», — сказала я. Знала — так и будет. Теперь дети выросли, у каждого своя семья... Они покинули этот дом.

Я сижу на краю постели не в силах отвести взгляда от мёртвого лица, которое последние годы так ненавидела. «От любви до ненависти — один шаг». Шаг длиною в десятилетие. Именно десять лет назад началась наша жизнь втроём в грязном неклассическом треугольнике — я, он и она с кобелями. Напившись, она звонила и хвастала:
— Забери своего кобеля. Я его гоню, а он лезет. У меня знаешь сколько таких, как он? Меня любят, а ты никому не нужна. Заткни свои диссертации в ж...
Я бросала трубку. Когда кончится весь этот кошмар? Последние годы я не узнавала его. Он стал другим человеком и внешне, и внутренне — циничный, бесцеремонный, грубый. Как же он изменился, — с тоской думала я. Приучился всё время врать, изворачиваться, ловчить. Человек с двойным лицом, с двойной жизнью, с двойной моралью, как чемодан с двойным дном... Там он удовлетворяет свою мерзкую похоть, дома выплёскивает раздражение, недовольство, злость... Это — как раздвоение личности. А примат секса над всеми остальными эмоциями — психическое заболевание, имеющее в психиатрии специальный термин — сатириаз. Кроме того, он терпеть не может моего хорошего настроения и обязательно тут же его портит.
— Он вампир, — сказала мне целительница и ясновидящая Ольга Даниловна, с которой я дружила не первый год. — Берегись его. Он забирает твоё счастье: ему плохо, когда тебе хорошо.
Я не поверила. А недавно в медицинском журнале прочитала: «Избегайте эмоциональных вампиров — людей, которые подпитываются за счёт эмоций других. Таких людей можно разделить на две группы: те, которые ничего не делают, а только всё время жалуются, и те, кто постоянно вас унижает, ругает и не поддерживает ваши начинания и планы».
Он не жалуется, но всё время говорит мне гадости, внушает, что у меня больная фантазия, что я ревнивица, шизофреничка, что эту мерзкую Хаменко, которую он возит в машине, я выдумала, её нет в природе.
— Будь проще. Ты до сих пор живёшь в девятнадцатом веке с героями шизофреника Льва.
— Какого Льва? — не поняла я.
— Льва Толстого, который «Войну и мир» породил. И не лень ему было писать? Он и ему подобные — больные люди. Твои предрассудки об интимной жизни у меня уже вот где... Твоя наука нужна кучке таких же полоумных, как ты сама....
 
Свет уличного фонаря отражался в полированной рукоятке ножа. Я ещё не осознала, что совершила великий грех — убила своего мучителя, — и как в полусне наблюдала за причудливой игрой света. Утром пойду в милицию и объясню, почему я это сделала. А ночь мы проведём вдвоём. Давно мы не говорили по душам. С тех пор, как он последний раз предал меня... Теперь я расскажу ему, как любила и как ненавидела его.
...Нож и синие пиалы с орнаментом из белого хлопка привёз мне в подарок из Ташкента друг старшего сына. Это был необычный нож; с широким тонким лезвием, загнутым на конце. Инкрустированную рукоять с обеих сторон украшали мусульманские символы — звезда и полумесяц. Он больше походил на миниатюрный кинжал.
Считается, что ножи дарить нельзя — дурная примета. Тогда, десять лет назад, я мельком подумала об этом, но устоять перед таким подарком было невозможно. Нож был вложен в прелестный футляр из мягкой тёмной кожи, украшенной орнаментом в виде перевитых виноградных лоз с тёмно-зелёными листьями, на которых выпукло мерцали фиолетово-чёрные грозди.
Когда Саша увидел этот нож, он испугался:
— Убери его от греха подальше. Какой, к чёрту, он кухонный — это же холодное оружие!
Я спрятала его в объёмистый словарь и сунула на верхнюю полку стеллажа. Он пролежал там в ожидании своего часа десять лет...
И вот теперь я решила уйти из дома. Навсегда. И вдруг неожиданно наткнулась на нож: вечерами в одиночестве отбирала и упаковывала книги в целлофановые пакеты, перевязывала их шпагатом и складывала посредине комнаты. Дети называли её бабушкиной, потому что в ней жила моя мама. Не выдержав скандалов, она уехала к сестре в Украину. Вслед за бабушкой поспешили оставить родное гнездо и сыновья. Старший и средний жили отдельно, а младший старался как можно реже бывать с нами и часто ночевал у друзей. Дом совсем опустел... Он умер.
Мы давно не собираемся вместе за праздничным столом, как раньше. Наша семья перестала существовать. Женщина по фамилии Хаменко задушила её. Подобно гигантской глистообразной, она десять лет паразитировала на всех нас, пока не высосала из семьи тепло былых отношений, а из меня — нервы, здоровье и душевный покой.
Я тяжело заболела. А он не защитил меня — девочку, с которой сидел когда-то за одной партой... Не постыдился и трёх взрослых сыновей, которых я родила ему, как обещала. Узнав, что меня постигла беда, он цинично спросил:
— Ну и кому ты нужна теперь такая?
— Миллионы людей живут с этим заболеванием, и близкие помогают им справляться с недугом.
— Жить-то живут... Только что с тобой будет через пять — десять лет? Ты подумала об этом?
— Когда тебе угрожала инвалидность, я ни о чём не думала. Я была рядом.
— Знаешь, — сказал он, — у каждого своя правда и свои принципы. Рассчитывай на себя, на меня не надейся.
— Врач сказал, что заболевание вызвано длительным стрессом. Так и есть. Ты уже десять лет сожительствуешь с этой Хаменко.
— Вот именно, давно уже надо привыкнуть и смириться. Я ж тебя не бросаю. Ты сама всё нагнетаешь. Она что, мешает тебе? Я давно говорю тебе и ей: девочки, давайте жить дружно.
— Нет, я так не могу и не хочу. Я сама уйду.
— Скатертью дорога!
— У меня — ни крыши над головой, ни денег...
— А вот это твои проблемы. И не вздумай подавать на раздел недвижимости — бесполезно.
— Почему?
— Слушай, все доктора наук такие наивные — или только ты? Я же квартиру специально не приватизировал, дачу и гараж до сих пор не оформил. Суд не будет делить то, чего нет на бумаге. И деньги давно не на моём счёте.
— Как ты мог?
— У тебя на лбу написано, что тебя надо обмануть. Простота хуже воровства, дорогая!
— Ты так влюблён, что готов растоптать семью, наши отношения?
— Господи, ты до сих пор не поняла, что никакой любви нет? Есть секс. У меня должен быть полноценный секс. А ты как была в школе Наташей Ростовой, так и осталась ею. Не лезь в мою личную жизнь. Пишешь свои монографии — вот и пиши. Всё равно их читают только такие, как ты.
...Я давно не ждала его с работы. Не спрашивала, где был, что делал. Знала — сначала смотрят изощрённое порно, пьют, а потом... Он сам не раз говорил об этом.
Несколько месяцев назад, решив уйти из дома навсегда, я перебралась из спальни в мамину комнату, просила его не заходить, но он с порога шёл прямиком ко мне.
— Оставь меня в покое. Уже поздно. Мне завтра целый день работать.
— Ты моя жена. Ты обязана.
— Ты мне омерзителен...
— Неправда. Я знаю, у тебя никого нет. Ты сама виновата, что я хожу к ней. Если бы разрешила мне то, что дозволяет она, я бы давно её бросил...
— Если ты получаешь у этой извращенки всё, что хочешь, зачем тебе я? Уходи к ней. Оставь меня в покое.
Он криво усмехнулся, отвёл глаза и хрипло проговорил:
— После грязи и мерзости всегда хочется чистую женщину... Понимаешь, с одними живут, а с другими развлекаются. Куда ты меня толкаешь? К её кобелям? На таких, как она, не женятся... Ей далеко за сорок, но она ещё ни разу не была замужем. Не нашлось дурака. И потом, это моя квартира, и всё, что в ней, — моё. Я никуда отсюда не пойду. Если тебя что-то не устраивает — уходи, я уговаривать не стану.
Господи! Почему именно у неё он занял на машину? Она купила его и развратила не только физически, но и нравственно. Это дьявольское искушение и для меня: я давно решила, что рано или поздно убью его. И вот теперь сделала это... Господи, я преступила Твою заповедь, и нет мне прощения.
В памяти всплывает недавний сон... Иду по дороге. Мокро, скользко после холодного ливня. Вдоль дороги — колея с мутной стоячей водой. У калитки, под которой тоже вода, плавают детские варежки. Вылавливаю их и отжимаю. Потом теряю, иду искать. Захожу ночью в чужой двор. Дом, крыльцо, вокруг мрачные хозяйственные постройки. Высокий патлатый мужик в чёрных сапогах и красной рубахе наклонился над колодезным срубом. Я пугаюсь и ухожу...
И вот я дома. У мужа злобное, страшное, разъярённое лицо. Он за что-то меня ругает, проклинает, замахивается. Руки огромные и жёсткие, будто стальные. Железными пальцами он давит мне в живот, под лопатки, под ребра, пальцами тычет в глаза, в лицо, сдавливает голову, она вот-вот треснет, как арбуз. Мне нестерпимо больно, я пытаюсь оттолкнуть его, а он давит, давит... Вдруг ребром ладони бьёт меня по груди. Она трескается, и оттуда выпадает трепещущий комок. Наклоняюсь и вижу... белую птицу с надломленными крыльями. Господи! Да это же моя душа! Пытаюсь схватить её и спрятать обратно, но он уже наступил на полуживую душу-птицу. Из-под ноги струйками брызжет и растекается кровь... Он наклоняется и целует меня в губы, а потом в лоб, как покойницу.
Просыпаюсь и снова лихорадочно открываю «Сонник»: двойной поцелуй — к вечной разлуке.

...В дверь неожиданно постучали. Потом раздался звонок, ещё и ещё раз.... Снова стук, теперь уже кулаком. Я проснулась и с ужасом прислушивалась, как ломились у входа. «Это милиция. Пришли за мной. Как они узнали?»
Встала. Проходя мимо спальни, со страхом заглянула туда. На кровати никого не было. Куда же делся труп? Леденящий ужас мгновенно сковал тело и отключил сознание. Он, наверно, не умер. Встал с ножом в груди и позвонил в милицию. Сейчас меня арестуют.
Я вжалась в стенку и остолбенела. Страшная догадка пронзила страхом: он там, в зале. Затаился и ждёт. Буду подходить к двери, он набросится и зарежет меня. Стоп! Как же он достал нож из груди? Это невозможно. Сейчас он просто рухнет на меня или схватит за горло...
За дверью затаились. Наступившая тишина звенела в ушах, в голове, в каждой жилочке. Стало вдруг холодно. Я пыталась унять дрожь, но она становилась всё сильнее. От нового стука в дверь я едва не рухнула на пол.
— Открой же! Ты что, оглохла? Я весь дом на ноги поднял! — за дверью явственно слышался его голос. Он громко возмущался и стучал, потом прислушивался и начинал всё сначала.
На ватных ногах я подошла к двери.
— Кто там?
— Да я, я это! Открой же!
— А где твои ключи?
— Да я забыл их, забыл.
— Где?
— Какое тебе дело? Открой немедленно! Как можно так спать?
— А сколько сейчас времени? — наконец-то пришла я в себя и взглянула на большие часы в прихожей: было два часа ночи.
— Ты что, издеваешься? Открой сию же минуту!
Я с наслаждением слушала его мерзкий голос, ругательства, стук — и счастливо улыбалась. Тёплая тихая радость разливалась во мне — в душе, в голове, по рукам и ногам: я не убивала. Всё было в кошмарном сне. Меня никто не арестует, не закроет на долгие годы в тюрьму. Я буду жить, дышать, видеться с детьми, целовать внука, ходить по улицам, работать...
Какое это счастье — быть на свободе, ничего не бояться, никого не ждать и не выслушивать в тысячный раз ложь, не трястись, как сейчас, от леденящего страха! Почему я давно не ушла из этого постылого дома, от этого мерзкого извращенца? Почему я так долго терпела весь этот кошмар и потеряла десять лет жизни, которых уже не вернуть? И вот теперь решилась: заняла денег, купила комнатку в общежитии на другом конце города и завтра ухожу без всего — без мебели, без постельного белья и посуды, без копейки за душой. Не пропаду. Заработаю, рассчитаюсь с долгами и куплю всё заново. Зато никто и никогда больше не посмеет оскорблять и унижать меня.
В дверь снова заколотили кулаками.
— Слушай, ты... Иди-ка отсюда в ..., где был, — твёрдо сказала я. Повернулась и пошла спать.
Это была моя последняя ночь в родном доме, который наутро я покинула навсегда.