Пулька

Так уж сложилось, что одно время мы жили на лестничной площадке совершенно одни. Наши соседи покинули этот мир, синхронно спившись и оставив после себя смутные воспоминания. К примеру, последнее, что я помню о нашем соседе слева, дяде Толике, так это то, как он бегал за мною с топором наперевес. Животрепещущее зрелище. В остальном, добродушный человек был. Супруга ушла от него, справедливо посчитав, что в пух и прах проигрывает сравнение с алкоголем. Нашла себе нового мужа. Неприхотливого настолько, что мог отужинать барбариской. Он увез ее в столицу. Расквартировал и дарил цветы, но так и не смог вытеснить из сердца своей пассии дядю Толика. Лысого, хромого и с обветренной физиономией. Падшего и даже не благородного.
Сосед справа, дед Ваня по кличке Патрон, проводив в последний путь любимую жену, тоже решил надолго не задерживаться. Временно переехал поближе к ликеро-водочному ларьку. Просил подаяния в виде ста грамм. Взглядом останавливал автомобили. Издерживал у ошалевших водителей сигаретную мзду. Изредка приходил в себя и драил свой ярко-красный велосипед. До тех пор, пока тот не блестел, как новенький. Однажды безвестный прохожий посчитал нужным заметить:
- Да вы, батенька, перфекционист!
- Само собой. Пьем-с, - ответил ему дядя Ваня.
Его дочь, вертлявая и неугомонная тетя Шура, уехала в поисках счастья в далекую и солнечную Италию. Там ей приглянулся некий плантатор. Его владения распространялись на n-ное количество гектар. Росли и пахли цитрусовые. Увешанные золотом конусообразные пальцы тети Шуры вскоре пополнились еще одним. Возвращаться к родным пенатам стало незачем.
Потому нашей семье выпала сомнительная честь приглядывать за двумя квартирами с чахлыми внутренностями и обстановкой в духе минимализма. В апартаментах дяди Толика из всех обоев остался только плакат со Сильвестером Сталлоне десятилетней давности. Из обиталища дяди Вани сбежали все тараканы. В знак протеста. Зато в наличии имелся вполне удобоваримый стол и четыре стула. Смрадный и пропитавший стены запах склонял к вседозволенности. Что и послужило затравкой к нижеследующей истории.

***

Мой отец ушел на пенсию. Подался в предпринимательство. Правда, неудачно. Можно утверждать, провально. Коммерческая жилка при, казалось бы, предопределенных генетикой корнях всходов не дала. Но речь не о том. У отца обнаружилась уйма времени, с которым что-то нужно было делать. Рыбалкой он не увлекался, леса, полные грибов, вблизи металлургического комбината не росли, интернет к тому времени еще не получил широкого распространения. У отца была другая страсть, давняя и в чем-то даже ритуальная. Преферанс!
Его тягу к этой игре разделяла еще троица «старых маразматиков», как их называл сам отец. Весь вопрос был в том, где компания могла собираться и безо всяких зазрений совести пыхтеть папиросами. Причем под зазрениями стоит понимать сварливые замечания жен, полагающих, что сигаретный дым плохо сочетается с ажурными кухонными занавесками. Картежники были вынуждены заседать на даче у одного из членов, скажем так, клуба. Путь преодолевали неблизкий, в сопровождении одышки. Потому подоспевшее вовремя упокоение дяди Вани было воспринято, как знак. Между Патроном и «пулькой» разместили знак равенства. 
Мама сказала, что было бы неплохо заручиться одобрением тети Шуры. Папа ответил, что та сейчас вполне возможно блаженствует в тени кипариса, с головы до пят обернутая в негу и блаженство, и что ей глубоко начхать, что там происходит в другой галактике, в которой мусорные контейнеры опорожняют раз в две недели.
- Мы же не баб будем водить! – привел неопровержимый аргумент папа.
- В этом я не сомневаюсь, - парировала мама, памятуя о преклонном возрасте папиных коллег.
Квартира покойного дяди Вани радушно распахнула двери перед интеллектуалами от мира карт.

***

В прихожей было тесно. Преферансисты тяжело дышали, шаркали ногами, хрипло кашляли, ворчали.
- Да, не Лас-Вэгас, - то и дело повторял полный мужчина по фамилии Шиндлер.
Когда-то Шиндлер занял моему отцу сумму денег, стремящуюся в эквиваленте к пятидесяти долларам. Бизнес, которому мой родитель, посвятил некоторый период своей жизни, благополучно всосал этот взнос, как и многие другие. При этом не только не поперхнулся – даже кадыком не повел. Отдавать было нечем, но надо. Тем более, что Шиндлер проявлял небывалую настойчивость. Звонил ежедневно и вежливо, не переходя грань, осведомлялся. В конце концов, добился-таки своего.
- Валютой возьмешь? – спросил папа.
- Не побрезгую, - ответил Шиндлер.
В сумерках спускающегося вечера отец всучил кредитору новехонькую пятидесятидолларовую банкноту. Придя домой, по уши довольный удачно провернутой сделкой, Шиндлер хвастливо определил купюру перед женой. Та крутила фарш. Что не помешало ей заметить, что ейный муж настолько же глуп, насколько не достоин носить такую ко многому обязывающую фамилию.
- Это, по-твоему, кто? – спросила она, тыча ассигнацией в нос Шиндлеру, - Это разве Грант? Я тысячу раз держала пятьдесят долларов. Я, можно сказать, породнилась с Грантом. Он мне как брат родной. Так вот, я тебе скажу, это не Грант. Или я не узнаю своего брата!
Шиндлер вооружился очками. Внимательно посмотрел на банкноту. С самого ее центра на него улыбчиво смотрел мой отец. Этот милый сувенир ему презентовали на юбилей. Шиндлер засел за телефон.
- Яша, как не стыдно, - сказал он.
- Прости, дорогой, - сквозь смех ответил папа.
- Столько лет плечом к плечу.
- Виноват.
- И так провести старика.
- Кругом виноват!
- Больше так не делай.
- Я бы не посмел.
- Верни долг, Яша. Я тебя как офицера прошу.
Помимо Шиндлера в клуб входили еще два старика и я. За стол меня, конечно же, не пускали. Я был юн и по определению глуп. Весь мой стаж в преферансе исчислялся рядом неудачных партий. При том оппонировал мне интеллект искусственный, а это совсем не то. В общем, меня использовали в роли официанта и объекта забубенных шуток. Я менял пепельницы, открывал форточку, закрывал форточку, вновь открывал, бегал домой ставить чайник, жадно следил за карточными баталиями. Мечтал оказаться за столом, хоть и понимал, что буду разбит в пух и прах. Мизеры в моем исполнении корежили душу, на вистах я играл, больше полагаясь на интуицию и удачу.
А за окном, меж тем, расползалось лето. И будь ты хоть трижды юн, все равно ощущаешь себя пенсионером. Столько нераспределенного времени, что ложкой ешь. Поволока лени протекала в комнату, игра велась неторопливо. Дымовая завеса способствовала антуражу. Мужчины сосредоточенно, но вяло отпускали в адрес друг друга ехидные замечания. Особенно усердствовал папа, бравировал сарказмом. Выпивали редко, но выпивали. Преимущественно коньяк, иногда разбавленный кофе.
Я сидел в нечто, похожем на кресло. От оригинальной конструкции в нем остался разве что дух. Общие контуры роднили с кабачком. Я безнаказанно приобщался ко взрослой среде. Курил одну сигарету за другой, пока слюна не становилась тягучей и кислой, а в горле не застревал не рассасывающийся комок.
Курили вообще все, кроме Викторыча. Викторыч несколько лет тому назад перенес инфаркт. Теперь он ел отваренное брокколи, спирт если только втирал в поясницу. Потому произошедшее с ним в один из дней выглядело этакой несуразицей, иронией судьбы. Едва раздали карты, как Викторыч умер.

***

Сразу никто ничего не понял, а потом уже было поздно. Вызвали судмедэксперта и опергруппу. Подождать вышли на лестничную площадку. Живые люди все же испытывают некий дискомфорт от пребывания в одной комнате с покойником.
- Может быть, его пока к тебе перенести? – спросил Шиндлер у папы.
- Зачем?
- Все же там ужасно неубрано. Неуютно как-то.
- Мне страшно подумать, Борис Исаакович, что вы когда-то в угрозыске служили, - сказал папа.
Вышла мама.
- Что случилось? – спросила она.
- Викторыч умер, - ответил папа.
- Как умер?
- Так. Взял и умер.
- Говорила я тебе..., - начало было мама, но вовремя спохватилась.
Вскоре по ступенькам поднялся высокий, непропорционально сложенный мужчина с безразличным и опухшим лицом. Это был судмедэксперт. За ним прошли двое милиционеров с кожаными папками. Они поздоровались со всеми, даже со мной, за руку. Прошли, не разуваясь, в квартиру. Установили факт ненасильственной смерти. Сказали, что Викторыча можно перевозить домой. Пообещали подсобить транспортом. Не соврали – через десять минут подъехал УАЗик-«буханка». Водитель, паренек лет тридцати, почему-то был необычайно весел.
- Сейчас принесу одеяло, - сказал папа, - Нас как раз четверо. Донесем, мужчины?
Старики тут же как-то уклончиво заметили, что не в их возрасте стоит поднимать тяжести. Хотя бы ради того, чтобы не увеличивать процент смертности. Водитель прямо сказал, что боится покойников.
- Ты же в милиции служишь, - напомнил папа.
- Да, так еще тяжелее, - согласился водитель.
Папа выругался и спустился во двор. У противоположного дома торчали двое мужиков. Даже за версту было видно, чего и как сильно они жаждали. Папа выложил суть дела. Пообещал не обидеть. 
- Наше вам сильвупле, - ответили мужики, - Но все равно втроем не вынесем. Не дай Бог, ускользнет.
Папа скрупулезно осмотрел меня с ног до головы. Как бы оценил возможности болтающихся по бокам хилых ручонок.
- Сдюжешь? – спросил он, - Не боишься?
- Бояться надо живых, - вспомнил я прописную истину. 
- Какой рассудительный молодой человек, - похвалил меня Шиндлер.
Мужики, привыкшие ко многому и повидавшие всякое, ничтоже сумняшеся определили Викторыча на одеяло. Мы с папой несколько тушевались, не знали, куда себя деть. Всё же для нас покойный был прежде всего человеком, а не средством в достижении цели. Не калымом.
- Берись за уголки и понесли, - скомандовал один из мужиков.
Мы спускались в почтительном молчании, изредка прерываемом указаниями, как если бы выносили шкаф или, скажем, пианино. Викторыч все норовил выскользнуть, водитель, шедший в голове процессии, - распластаться в глубоком обмороке. одеяло раскачивалось что тот гамак.
Избежав неприятностей в лице косяков и дверных ручек, погрузили Викторыча в «буханку». Доставили домой. Шиндлер и четвертый, не названный мною член клуба, между тем плелись и перешептывались. Первыми погрузили в свои объятия вдову. Что-то ей наплели насчет того, что Викторыч не мучился ни секундой дольше положенного.
- Мотор и нечего тут говорить, - все повторял Шиндлер.

***

Папа рассчитался с помогавшими нам лицами, не страдавшими от излишней впечатлительности. Те кто чем перекрестились, пожелали всех благ и скрылись в тени пивного ларька. Заверив вдову, что той будет оказана любая помощь, трио картежников и я прицепом вышли из квартиры, в которую нежданно ворвалась беда.
Курчавая береза шелестела сережками. Мельтешили непонятно откуда тут же взявшиеся люди, из окон второго этажа слышалось жалобное подвывание вдовы. Отец закурил, я вслед ему, Шиндлер и четвертый с куревом не расставались вовсе. Какое-то время молчали, дружно уставившись в одну точку. Потом Шиндлер причмокнул губами и сказал, прикрывая рот ладонью и как бы рассуждая вслух:
- Отсюда до моей дачи не так уж и далеко. Может, допишем пульку?
- Исаакович!
- А что Исаакович?
- И впрямь. Грешно раздаче пропадать.

Жизнь, как говорится, продолжается, не смотря ни на что. Трагичное в ней нередко шагает рядом со смешным. Великое и вечное скрывается под промокашкой. Папа с компанией «старых маразматиков» ушли, влекомые долгом перед карточной игрой. Меня, конечно, с собой не взяли.