Защитник Отечества

Каждый человек стоит ровно столько,
во сколько он сам себя оценивает.
Ф. Рабле

По праздникам не обходилось без того, чтобы кто-нибудь не упрашивал Астафия Забелина рассказать об участии в боевых действиях по защите Родины от немецко-фашистских захватчиков. Рассказы участника кровопролитных сражений, награжденного медалью «За победу над Германией», привлекали слушателей наивной простотой и подкупающей доверительностью. Они готовы были слушать занимательные военные истории снова и снова.
…Призвали меня в сорок третьем году, когда на фронте уже полегче стало, - начинал Астафий свое повествование, - призвали и прописали в пехоту, царицу полей. С кем-то царица обращалась довольно милостиво, но со мной – без всяких церемоний. Заморочки начались с подгонки обмундирования, ведь ростом-то я не удался, - всего сто пятьдесят два сантима отпустила мне матушка-природа, да и тощий был, чистый скелет. Как ни ушивали  армейскую одежку, она все равно мешком на мне висела. На учениях – тоже чертовщина. Бывало, препятствие преодолею, а сапоги остаются по ту сторону, - с ног сваливаются, пока карабкаюсь наверх. С винтовкой больше того мороки, - больно тяжела по мне оказалась окаянная огнестрелка. Ладно, когда «к ноге» ее по команде приставлю, тогда хоть передохнуть можно. А как «на плечо» подтяну, так качаюсь под весом штатного оружия, будто тростинка на ветру. На стрельбище тоже не праздник. Эта гаубица семимиллиметрового калибра при выстрелах так надолбила правое плечо, что оно посинело и опустилось ниже левого. Так и прозвали меня в роте – гренадер.
Подучили нас, новобранцев, кое-как и – на фронт, на разгром заклятого врага. Там мы быстро поняли, что тяготы учений нам были раем, отпущенным для приятных воспоминаний во фронтовом аду. Отсиделись в обороне, и наша часть пошла в решительное наступление. Атака. Царица полей, прижимаясь к земле, продвигалась к околице какой-то деревни, занимаемой противником. Бегу, пригнувшись, приклад винтовки волочится следом по земле. Смотрю – воронка, я – в нее. А там уже сидит бугай в погонах. Кыш, говорит, отсюда. Я ему: «Дяденька! Пусти, страшно мне».
Куда там! Сгреб он меня за шкирки и выкинул из воронки подальше. А следом закинул свалившийся сапог. Хряпнулся я о земельку, уперся глазами в небо, и так тоскливо стало на душе, не выскажешь. Кругом пальба кромешная, снаряды рвутся! Угораздило же меня, думаю, вымахать на два сантиметра выше ста пятидесяти, а то и в армию бы не попал, как недоросток. Не брали в нее полутораметровых-то, а что мне эти два сантима давали? Что они есть, что нету. Столько из-за них неприятностей свалилось. Тут снаряд как шарахнет, точнехонько по воронке, откуда меня бугай выкинул. Прямо чудеса в решете. Спасибо, говорю, дяденька, за спасение раба божьего Астафия, за то, что откинул дальше от гиблого места, добрый человек. Царство ему небесное, всю жизнь буду благодарен.
Огляделся, а солдаты кучками к перелеску перебегают. Я за ними. Добрались удачно, а там – автоматчики в красных погонах. Забрали нас всех, обезоружили и посадили под арест. Оказалось, попал я в дезертиры. Водят по одному на допросы.
- Кто такой? Почему покинул поле боя?
- Гвардии рядовой Забелин. Поле боя не покидал, шел в атаку.
- В атаку, говоришь? Тогда какого черта в тыл сиганул? Где линия противника?
- Шел за атакующими, товарищ капитан! Думал, они с фланга обходят.
- Да ты оказывается стратег! Сколько тебе лет, вояка?
- Восемнадцать, товарищ капитан.
Капитан посмотрел на меня с какой-то тоской в глазах и распорядился доставить в штаб полка. Остальных допрошенных отвели за кустики к овражку и почикали из автоматов. Надоть же, как судьба соблаговолила…
Начальник штаба, куда меня доставили, прикинул, где бы я мог принести наибольшую пользу фронту, и созвонился с кавалерийским полком: «Слышь, кавалерия! Забрал бы ты у меня одного улана. У тебя же всадники легкие, этот подойдет по всем статьям, уже обстрелянный, а на лошади будет как пушинка». Назавтра прискакал щеголеватый ординарец при орденах, а с ним на поводу – свободная лошадь. Мотькой звать. Забраться на гнедую оказалось делом непростым. Потоптался я около нее, подвел к пеньку и махом взлетел в седло, да перестарался. На взмахе правой ноги сапог привычно соскользнул с нее и в свободном полете угодил ординарцу в руки. Орденоносец по достоинству оценил мои задатки эквилибриста, затем натянул на меня сапог, подтянул на лошади стремена, до которых не доставали мои ноги, и мы погнали в конную дивизию.
На учениях надо было рубить шашкой тонкие стволы березняка. Погнал я свою каурку на березку, но от встречного воздушного потока шашкой даже взмахнуть не мог. Меня самого-то сдувало. Бросил я поводья, ухватился за рукоятку двумя руками, замахнулся для сокрушающего удара, но Мотька, неразумная скотина, оставшись без поводьев, изменила курс и проскочила под березовым суком, на котором я  повис, уцепившись животом и расставшись с лошадью, шашкой и с сапогами. Меня сняли с дерева, сохранили боевое место в строю, но от участия в атакующих действиях дивизии придерживали. Чаще направляли на внеочередные задания эскадронного значения, то на походную кухню чистить картошку, то возить воду. Служба моя шла без особых боевых приключений, пока в часть с инспекцией не прибыл товарищ генерал. Осмотрев ряды нашего краснознаменного эскадрона, он спросил у командира:
- Почему в конце строя лошадь без всадника стоит?
- Есть всадник, товарищ генерал, - ответил эскадронный. И распорядился:
- Рядовой Забелин! Выйти из строя!
Вышел я из строя на два шага, приставил к земле шашку; гимнастерка до колен, из-под нее – сапоги. Генерал внимательней присмотрелся ко мне. Что за кавалерист, коли брюк не видно?
- Тебя не увидишь, даже когда захочешь, - сказал генерал.
- Так точно, товарищ генерал! За Мотькиной мордой мою не видать.
- Что еще за Мотька?
- Лошадь, товарищ генерал!
Разобравшись с моими кавалерийскими достижениями, генерал на месте распорядился направить меня в авиацию. Что же, на то он и генерал. В авиации мои мытарства получили продолжение. Меня назначили заряжающим звена истребителей. Обучили новому ответственному делу, но первый день службы в воздушной армии мог оказаться последним. Командир звена, которое мне поручили обслуживать, был летчиком отчаянной смелости. В тот день он в одиночку принял тяжелый бой над нашим аэродромом. Его ястребок и три мессершмитта устроили в небе настоящую свистопляску. Мессеры брали нашего в клещи, но он каждый раз успевал вырваться из смертельных объятий. Однажды каким-то немыслимым виражом самолет командира сел на хвост одной из  вражьих машин и мы, боевые товарищи, замерли в ожидании разящей очереди.
Но пулемет молчал! Молчал секунду… другую… третью! Но почему!? Почему же он молчал в эти решающие мгновения? Благоприятный момент уже упущен! Вздох разочарования вырвался у людей, наблюдавших за воздушным боем с земли. Мне стало как-то не по себе. Тревожные мысли поползли в мою несчастную голову. Не заправил ли я пулеметную ленту обратной стороной, пулями в направлении стрелка? Недоучили меня авиационному делу. Какой кошмар…
Не сдобровать бы командиру, если бы не подоспела возвратившаяся с боевого задания группа наших истребителей. Продырявленная в неравном бою командирская машина пошла на посадку, я же предусмотрительно подался в ближний кустарник. Устроив в нем наблюдательный пункт, я вскоре убедился в своевременности предпринятых мер безопасности. Разъяренный ас воздушных боев выпрыгнул из кабинки с пистолетом в руке. «Где эта коротышка?» – кричал он, размахивая личным оружием ближнего боя. Я понял, что предстоит запастись терпением в своем добровольном изгнании.
…Когда я проснулся, уже вечерело. Установил наблюдение за грозным преследователем. Вижу, успокоился, пистолет в кобуре. Но я не выходил, хотя по настроению желудка чувствовал, что дело близится к ужину. Наконец, мой герой вышел из палатки и прокричал в сторону зарослей:
- Астафий, выходи! Хватит там комаров кормить, борщ уже разлили.
- А убивать не будете? – спрашиваю.
- Сказал, выходи, значит, выходи.
Простил меня командир, даже наркомовских сто граммов поставил. А через день нам снова разлили наркомовские, только уже без него и за него. В последнем бою он одного немца сбил, другого таранил, когда весь боекомплект был израсходован. Больно горяч был мой командир…