Отзвуки лихолетья

Этот старый деревянный дом все жители нашего посёлка называли просто зелёным домом. Он и был весь, от железной крыши и до подклети, покрашен в тёмно-зелёный цвет. Многое повидал дом на своём долгом веку: Построен был он по приказу графа Алексея Николаевича Толстого в самом начале двадцатого века, как гостевой дом. В нём останавливался граф, когда объезжал с инспекцией свои Самарские имения. В те времена наши места относились не к Саратовской, а к Самарской губернии. На месте нашего целинного совхоза находился конезавод, принадлежащий семейству Толстых. Незадолго до революции граф продал имение управляющему своему, Зейферту, который в 1918-м году добровольно передал конезавод советской власти. За что был оставлен на посту директора. И до 1953-го года добросовестно исполнял свою должность. Во времена моего детства в этом доме проживали пять старушек, одиноких и заслуженных пенсионерок. У каждой была своя, любовно обставленная комната, а в гулком коридоре стояли кухонные столы, покрытые клеёнкой с электрическими плитками. Вот за каким-то из них и собирались бабушки по вечерам, чтобы поиграть в карты.
  А я увязывалась обычно хвостом за своей бабушкой и слушала их разговоры. Было так интересно, что я не замечала, как засыпала, и бабушка относила меня на руках домой. В моей тогдашней детской жизни не было ничего волшебнее этих подслушанных рассказов. Ни в каком кино или книжке ни о чём таком не говорилось.
 -Помнишь, Валькя, как мы мыли дом к приезду барина?- начинала Анна Яковлевна, моя бабушка.-Я завсегда крышу мыла, а ты лядащая была. Тебе только двор и доверяли мести.
- Куда уж мне до тебя! Первая ты, Нюрка, подкулачница была. Всё старалась господам угодить. Вот, в восемнадцатом вас и раскулачили.
 -Да господа за работу хоть деньги платили, а твои комиссары чем – детьми безотцовскими заплатили?
Не оставалась в долгу бабушка.
-Уж, как ты им служила и днём и ночью, а потом байстрюков своих не знала, чем кормить. Васька твой только и умел, что водку лопать да тебя колотить.
-А ты, Нюрка, своего хохла Ивана, чахоточного, на руках из больницы приволокла.
-Не мог он тогда ходить. Помирать домой отпустили его. Сибирь-то, она, матушка, никого не жалеет. Вот и сгубили Ивана ироды твои краснопузые в ссылке той, проклятой.
 -И помер Иван твой не по-людски: не жену, а яблоню обнял и плакал да причитал: не сберёг я для вас ничего! Всё отняли! Детей береги, Нюра! С тем
и отдал богу душу.
 -Ни красных, ни белых хорошим помянуть нечем. Все грабили да убивали. Что Чапай, что Сарафанкин: налетят, как чума какая, со двора скотину сведут, девок попортят, и были таковы. Сколько их повесилось тогда! А девки были самые видные. С позору на себя руки наложили.
 -Бывало, как заметит Серёня-караульщик с каланчи пыль в степи, подымет флаг зелёный  да как заорёт: «Конные!» Тут мальчишки - верхами на лошадей и скотину в степь на рысях погонят, а бабы да девки по погребам вместе с поросятами и другой живностью прячутся. Потом Чапай одумался: безобразить перестал после того, как всю Семёновку от мала до велика вырезать приказал. Говорят, будто их деды, старообрядцы, колодец Кочановский отравили. -Брехня всё! Два села из Коченовского колодца воду берут. Мы-то не подохли. В разум Чапая привёл комиссар его молодой, когда в Любицке штаб ихний стоял у попа в доме. Батюшка и продовольствие дал, и корм лошадям, и тёплой одёжи не пожалел, а какой-то боец украл у попадьи шкатулку с драгоценностями. Матушка пожалилась комиссару. На другой день Чапаев построил бойцов на площади и приказал расстрелять вора.  С тех пор дисциплина в рядах чапаевцев стала налаживаться. Грубо, без утайки рассказывали старухи о своей жизни и далёких временах. Вот тогда и обожгла мою детскую душу горькая правда, прикрываемая красивой ложью официальной пропаганды. Жаль только, рассказать об этом никому я не могла! Не поняли бы. А, может, и обвинили бы в антисоветчине.