Непосильная ноша

В доме у Нины Петровны стало шумно, тесно и неуютно. Родные люди населяли его, но каждый из них будто заглянул сюда мимоходом или остановился проездом, даже не распаковав чемоданы. Случайный гость, не знакомый ни с кем из присутствующих, кроме хозяйки, зайди он в дом, сильно бы удивился, узнав, что временные или постоянные обитатели дома связаны между собой не только родственными, а семейными узами.
Можно было бы вообразить, что все они собрались на праздничный семейный обед. Но не было между ними ни оживленной беседы, ни расспросов, ни объятий, ничего, что выдавало бы в них родственников. Казалось, что каждый из них зашел в этот дом по своему делу, мало касающемуся других. Не будь здесь Нины Петровны, они бы и не пришли сюда.
Собравшаяся разновозрастная компания будто раздробилась, как зеркало на осколки, рассыпалась на отдельных людей, занимавшихся самими собой и совершенно не замечавших остальных. Одна лишь хозяйка дома суетилась, бегала по комнатам, готовила и накрывала на стол.

На диване в одной из комнат спал ее бывший муж Ваня. Они развелись пятнадцать лет назад, но Иван Андреевич приходил сюда почти каждый день покушать и отдохнуть, то ли не понимая, что и дом этот, и его хозяйка давно стали ему чужими, то ли делая вид, что не понимает этого. Такие отношения между бывшими супругами продолжались настолько долго, что стали привычными для обоих.
В Иване Андреевиче соседствовали как бы два человека, настолько разных, что люди, хорошо знающие его, продолжали удивляться столь необычным превращениям. Он всегда любил одну лишь Нину Петровну, любил ее и сейчас, и часто, в порыве душевной нежности, преподносил ей подарки и дарил цветы. Но в то же время до копеечки востребовал с нее свой пай за дом после развода. Нина Петровна была единственным человеком на свете, которому Иван Андреевич доверял всецело и свое здоровье, и излияния души, и деньги. Особенно, деньги. Дело в том, что был он запойным пьяницей, и сам это прекрасно сознавал. Он отдавал своей бывшей жене все, что зарабатывал, зная, что это хранилище надежнее любого банка, и что когда бы то ни было он сможет снять оттуда свои сбережения. Нина Петровна и вправду прятала его деньги и никогда, ни при каких самых тяжелых обстоятельствах, не трогала их. В отличие от большинства алкоголиков он признавал свою слабость, как он ее называл, и даже гордился ею, а случалась она с ним постоянно. В этом состоянии он становился зол, кичлив и драчлив, но за этими вспышками злобы и беспричинной ярости следовали слезы раскаяния и выворачивание вместе со всплеском душевных рыданий содержимого карманов, как бы в награду за причиненное беспокойство.
Иван Андреевич был нежно привязан к своим детям, но мог надолго забыть об их существовании. А при всей своей любви к Нине Петровне он мог, не задумываясь, походя, ее предать, оболгать и унизить, даже перед незнакомыми людьми, да еще с какой-то гаденькой ухмылкой, потирая руки, будто давно вынашивал подлость. 
У Ивана Андреевича была в городе квартирка, но туда он являлся только чтобы напиться в одиночестве и забыться, спрятавшись ото всех.
При всей двойственности своего характера, в котором странным образом перемешались и нежность, и злоба, и низость, и любовь, и пьяное выпячивание тайников сердца, и скупость, и расточительство, и доверчивость, и замкнутость, и недоверие к людям, и гордыня, Иван Андреевич по натуре своей был пахарем. Ему было трудно что-то придумать или изобрести, но работать, делать свое нехитрое дело на совесть он любил и умел. Он не был мастером по своей жизни, он был работягой.   

Неизвестно, любила ли его Нина Петровна, но всегда относилась к нему с жалостью и состраданием, как к родному. Она принимала его всегда, кормила, укладывала спать и никогда не задавалась вопросом: зачем ей это нужно?

В той же комнате, где прикорнул с усталости Иван Андреевич, тихо разговаривали между собой их с Ниной Петровной сын Алеша и внук Вася.

Высокий, худощавый, светловолосый, Алексей не привлекал внимания своей внешностью и не выделялся из толпы. Он и по своему характеру был неприметным и тихим. Даже после поверхностного знакомства о нем можно было бы составить такое мнение: простой, бесхитростный, добрый человек. Он никогда ни о чем не просил: ни денег, ни помощи, ни участия.
Жил он скромно, и Нина Петровна, жалея его, украдкой клала ему в карман деньги, так, чтобы он не видел, иначе бы не взял. Он никогда не жаловался на собственные драмы, хотя все знали, что разошелся он с первой женой после того, как застал ее в постели с любовником. Разошелся спокойно, без скандалов, и оставил с ней маленького сына.
Алеша не блистал способностями, но на работе ему доверяли за его удивительную, даже болезненную по нынешним временам честность. По своей природной застенчивости он никогда не увлекался женщинами, но почему-то женщины сами приходили к нему и влюблялись в него.
Его вторая жена Галя была красавицей. У нее был ребенок от первого брака, и она нигде не работала. Лишь взглянув на нее, любой мужчина подумал бы: «Какая чудесная женщина досталась Алексею, и как странно их видеть рядом. Он – невзрачный и невыдающийся, она – яркая и изящная». Но заговорив с ней, тот же мужчина ощутил бы вдруг неловкость и разочарование, как если бы он взял в руку бриллиант и сразу понял, что это обыкновенная стекляшка. Галина красота при первых же сказанных ею словах меркла перед ее всепоглощающей глупостью. Алексей знал это давно, но продолжал с ней жить, как бы благоговея перед ее любовью к нему. Она его любила искренне и безгранично, любила и ревновала до такой степени, что не позволяла Алешиному сыну даже переступать порог их квартиры. Из-за своей ли кротости или из-за нежелания спорить и ссориться с женой Алексей терпел и встречался со своим десятилетним Васей в доме у матери.
Нина Петровна относилась к снохе с недоверием и даже неприязнью, но из любви к сыну купила им квартиру, помогала, чем могла, и не вмешивалась в их семейную жизнь.

В доме проживала еще девяностолетняя мать Нины Петровны – Агафья Семеновна. Она была вздорной, капризной, не терпящей возражений старушкой. Нина Петровна перевезла ее к себе из деревни год назад и ухаживала за ней, трепетно потакая всем ее прихотям. В деревне остался сын Гриша, и Агафья Семеновна, почему-то всю жизнь разделявшая своих детей на любимого сына и нелюбимую дочь, относилась к Нине Петровне свысока и требовательно, как к задолжавшей ей на сто лет вперед падчерице.
Она хотела вернуться домой, в свою деревню, но Гриша, уговоривший сестру взять на себя заботу о матери, избавившись, наконец, от бремени ее присутствия, и слышать не желал о том, чтобы забрать ее обратно. Каждый месяц Агафья Семеновна говорила одно и то же:   
- Вышли мою пенсию Грише.
- Мама, он же один и зарабатывает неплохо, а нам самим не хватает.
- Я тебе сказала: вышли Грише. Это мои деньги, ему нужнее. Ты что, со мной пререкаться вздумала?

Она будто не замечала рядом с собой ни внука, ни правнука, а был у нее лишь один родной человек – ее Гриша.
Нина Петровна тихо плакала от бессилия и непонимания, но спорить не могла и деньги отсылала.

В углу, рядом со старушкой, приютился и то рыдал, то кричал, то капризничал, то играл в одиночестве еще один маленький человек: двухлетний сын младшей дочери Нины Петровны – Елены. Федя был слабым, болезненным ребенком, он родился недоношенным и только-только начал ходить.
Лена жила отдельно, а ее муж работал в Москве и в городе появлялся редко. Он занимался бизнесом, каким, неизвестно, но, видимо, не очень успешно, потому что Лена чаще деньги просила у матери, чем получала от него.
Нина Петровна баловала ее с детства. В школе Лена была отличницей и в глазах Нины Петровны такой и осталась.  Она гордилась ею: «Иди, делай уроки, я сама приберусь», - говорила она. Так и прибиралась за ней всю жизнь. Лена, как кукушка, подбрасывала сына в материнское гнездо и больше занималась собой. 
Чувство сострадания к дочери и внуку и даже уж совсем непонятной вины перед ними вырастало до болезненно-выпуклых размеров и заслоняло обиду на то, что дочь не отвечала на телефонные звонки и редко навещала ее, а появлялась у нее лишь за тем, чтобы попросить в очередной раз, не принимая отказа, не сомневаясь в своей правоте.

Нину Петровну я знал давно. Сейчас она на пенсии, но зарабатывает на двух работах. Это полная, добрейшая, веселая, энергичная женщина. Она мне напоминает курицу-наседку, согревающую своим теплом всех, кто ей дорог и близок.
Мы не виделись несколько месяцев. Она принимала меня в гостиной, поминутно выбегая к матери и младшему внуку или на кухню, где парились кастрюльки и шипели сковородки, и томился обед. Одновременно она успевала рассказывать мне новости, непрестанно приветливо улыбаясь. Я всегда поражался ее энергии и жизнелюбию, но теперь мне показалось, что она сильно сдала, и ее бодрость и душевная сила не то чтобы потускнели, но держались усилием воли на тоненьком волоске.
- Нина, присядь на минуту. Отдохни хоть немного. Сколько же можно бегать? Подумай о себе.
- Да что ты. Все хорошо. Сейчас Ваня проснется. Сядем обедать.
- Я не об обеде. Посмотри на себя со стороны. Ты как загнанная лошадь на последнем издыхании. Ты выглядишь так, будто мы с тобой лет десять не встречались. Еще чуть-чуть и надорвешься.
- Я знаю, но что же делать. Кто же еще о детях позаботится?
- Нина, какие они дети? Алеше тридцать три года. Лене – тридцать. Им пора о тебе заботиться.
- Жалко мне их. Лена такая беспомощная. А Алеша тихий, его любой может обидеть. И зарабатывает немного. А маленькие? Федя слабенький, а Вася, он несчастный, он с отцом редко видится. Разве я могу их оставить?
- Я же не говорю тебе, что не надо них заботиться. Но они-то уже привыкли, они без тебя не могут. Не дай Бог, что с тобой случится, как они жить будут? Не молодые уже мы с тобой, насколько сил твоих хватит? Может быть, пора и о себе подумать?

Я хорошо понимал, что говорю впустую, что ее уже не изменить, а главное, она сама ничего не хочет менять. Ее запредельная любовь к своим родным, к своей кровинушке, ее безграничная жалость и сострадание к несчастным, ее бесконечное самопожертвование были достойны уважения и сожаления одновременно. Может быть, она порой мысленно и останавливала себя: «Хватит помогать Лене, у нее муж есть, и сама она, слава Богу, умом и образованием не обделена, сможет, если захочет, и зарабатывать, и о семье заботиться», - а потом сама себе говорила: «Бедная моя доченька. Как же я могу тебе не помочь? А ты еще обижаешься на меня. За что?» Или ругала про себя Галю: «Что дома сидит? Своего ребенка кормит, а Алешиного гонит. Шла бы работать», - но тут же одергивала себя: «Она же Алешеньку любит. Без нее ему плохо будет».
Я знаю: эти молчаливые диалоги с собой никогда не выплескивались словами и только терзали ее сердце сомнениями и беспокойством. И чем больше она думала о своих детях и внуках, тем сильнее изводила себя бесконечными думами и тревогами о них.

Мне было жаль Нину. За несколько месяцев она постарела на много лет. Она иссушала себя своей заботой и любовью и не умела жить по-другому. Я слушал ее и думал:
«Где же тот предел, за которым кончается материнская любовь и жертвенность, и, как стена, должна вырасти необходимость сказать «нет»? Где эта любовь должна, наконец, уравновешиваться рассудком? И нужна ли такая любовь? Или она только во вред? А может быть, это вовсе и не любовь, и мы принимаем за нее чувство жалости, и вечным участием и жертвой подменяем свою любовь?»

Зачем лгать себе? Эти мысли о родительской любви давно тревожили меня, потому что и с моими взрослыми детьми давно все было неладно. В Нине я вдруг увидел, казалось бы, невообразимое: любовь, вместо того, чтобы делать человека счастливее, вместо того, чтобы преображать, вдохновлять и совершенствовать его, старила на глазах и опустошала душу.
Самое страшное было даже не в том, что любовь губила себя. Ужасно было видеть, как любовь пожирала детей, а вслед за ними, как болезнь, передавалась внукам и порождала, в результате, нечто противоположное: страдание и разрушение.
Эта любовь представлялась мне щупальцами спрута, спеленавшего насмерть тех, кого вскормил и вырастил, и обессилевшего от бессмысленности и ненужности обнять всех, кто ему дорог.
Я не о Нине, конечно. Я о любви. Должна же быть граница материнской любви, или она дается пожизненно, как наказание или искупление?

Мне всегда казалось, хотя, может быть, я до сих пор идеализирую это чувство, что человек рожден для любви. Для любви к самому себе и к своей душе, потому что в душе каждого человека, как в капле, отражается целый мир, как в атоме, сосредоточена вся Вселенная. Для любви и понимания этого  мира в себе и вокруг. Для любви между мужчиной и женщиной, потому что сильнее этого чувства нет ничего на свете, потому что они слеплены один для другого и дополняют друг друга, и не могут жить друг без друга. И только когда эта любовь вызреет, она даст ростки в детях и передастся ближним своим.
Но если нет этой любви, если так случилось, что мужчина и женщина прожили без любви, что можно передать детям? Жалость, заботу, сострадание? Но это не любовь. Нельзя дать того, что не имеешь. Нельзя научить любви, если сам не умеешь любить. 
Мне иногда мерещится, что теперь все перевернулось с ног на голову: сейчас или еще раньше, но мы вообще перестали понимать, что такое любовь. Я сужу, видимо, старомодно, но вижу в материнской любви лишь частицу женской любви, отражение женщины, а не только матери: наготу ее души, умиление, доброту, таинство, ласку, мягкость и нежность, которые только счастливый мужчина может разглядеть в глазах своей любимой, в лице своей кормящей грудью жены или на портретах Мадонны Рафаэля и Да Винчи. Куда все исчезает потом? Наверное, я просто не могу себе представить ни одну женщину, кормящую грудью двадцатилетнего сына.   
И тогда у меня возникает крамольное для нашего современного сознания подозрение - что же это: бесконечная материнская любовь или извращение, добро или зло? И вдруг это не родительская благодатная, а дьявольская гибельная любовь? Где грань, за которой она, чистая и божественная, сеет беду?

Я смотрел на Нину и не мог ей этого сказать. Она бы не поняла, она бы меня даже осудила, но ничего бы не могло измениться.
Я смотрел на Нину, а думал о себе: сколько бы мы ни внушали добра своим детям, сколько бы мы ни дарили им вещей и денег, это никогда никого не обманет. Они всегда, с детства будут смотреть на нас, учиться у нас, повторять  нас и никогда не будут любить нас и отвечать нам признательностью только потому, что изначально, еще в утробе матери, природным чутьем своим знали, что их родители не любили ни себя, ни друг друга.
Бедная Нина, бедные дети.

У меня есть друг, он – священник. Иногда он захаживает ко мне, и нам обоим приятны наши беседы. Как-то я завел с ним разговор о детях, о любви к детям.
Он произнес будто бы не к месту:
- Одна моя прихожанка спросила моего совета в отношении своего сына. Он ей сказал так: «Мама, хоть ты и моя мать, я от тебя не хочу ничего. Я согласен даже не у тебя жить, а у своей девушки. Я не прошу у тебя многого: квартиры или машины. Купи нам стиральную машинку». Сыну ее двадцать шесть лет.
И я ответил ей: «На Страшном Суде спросится с вас не за то, что не купили сыну эту стиральную машину, а за то, если бы купили ее»…