Узнаем друг друга по времени

      Вы когда-нибудь задумывались о том, во сколько началась ваша жизнь? По часам, по минутам, по секундам. Когда сердце на мгновение перестало биться, чтобы потом начать больно колотиться о рёбра, когда перед глазами мир аккуратно встал с ног на голову, не спрашивая разрешения, а внутри в вас провернулось что-то, отвечающее за «как раньше уже не будет».       Во сколько вы умерли, чтобы тут же родиться заново?
      Моя жизнь начинается в 14.40 в мартовский вторник. Это типичнейший вторник, со снегом-дождём, когда уже перестаёшь различать, где из этого что, с ветром, хлеставшим свои слишком резкие незаслуженные пощёчины, с людьми в чёрном-сером-очень редко в красном-или безвкусно розовом, с мыслями, что в такую весну хочется лечь и не проснуться.
      В 14.40 в мартовский вторник я открываю дверь небольшого книжного магазина, зажатого между грязно-серыми коробками жилых пятиэтажек. Я понятия не имею, как этот крошечный магазинчик с немного покосившейся вывеской вообще затесался туда, до того нелепо и от этого грустно он смотрится, и хочется аккуратно вырезать его из этого пейзажа и перенести куда-нибудь в старую часть города, а вместо него прилепить сюда какие-нибудь «Воды. Соки. Пиво».
      В 14.41 я натыкаюсь на взгляд самых зелёных глаз в мире, планете, галактике и во всех параллелях. У парня, сидящего за прилавком, глаза настолько зелёные, что от этой зелени мне даже на минутку становится страшно. Я практически вижу, как в них взрываются изумруды, миры и космосы, и на мгновение мне кажется, что я сейчас тоже взорвусь.

      Я начинаю приходить в маленький книжный магазин, неуместно оказавшийся между двумя хрущёвками, каждый вторник. Главным образом – из-за пронзительно зеленых глаз парня, который каждый вторник сидит за кассой, пробивает товар редким покупателем, пьёт кофе из бумажного стакана и читает книгу, название которой мне не видно.
      На его бейдже написано «Арсений», и я думаю, что это имя подходит ему как нельзя лучше, пока снимаю с полки очередную книгу и утыкаюсь в неё носом, чтобы вдохнуть запах типографской краски. Каждый вторник я беру новую книгу, тыкаюсь носом в её страницы и переплёт, а потом читаю, присев на слишком маленький красный табурет около стойки кассы. Посетителей практически не бывает. Я всё время пытаюсь понять, является ли причиной этого вторник или неудачное месторасположение. За всё это время Арсений не говорит мне ни слова, и я тихо радуюсь этому.
      В 20.00 магазин закрывается, Арсений начинает пересчитывать деньги в кассе и распечатывать какие-то отчёты, я аккуратно ставлю книгу на место и ухожу, чтобы начать отсчитывать дни до следующего вторника.
      Через пару вторников мне удаётся увидеть обложки книг, которые читает Арсений. Это Буковски, его «Фактотум», «Женщины» и «Голливуд». Значит, у нас с ним один любимый писатель на двоих, я ощущаю какое-то совершенное дурацкое и внезапное маленькое счастье, клокочущее где-то между рёбер, и мне хочется повернуться к Арсению, смотреть в его слишком зелёные глаза, в которых взрываются изумруды, и цитировать ему строчки из произведений Буковски. Мне хочется стоять возле его стойки, оперевшись на неё локтями, и говорить вполголоса, так, чтобы не слышали периодически забредавшие покупатели: «Ты боишься жизни – у тебя это на лбу написано*», «Он был слегка шизанутый, как говорится, сдвинутый по фазе и обожал вытворять чёрт-те что со своей жизнью, да и с чужими тоже» или «Любовь и гений – самые употребляемые слова». Мне хочется обсуждать с Арсом Генри, прекрасное литературное альтер-эго Буковски, спрашивать, не считает ли Арс, что, когда читаешь эти книги, возникает желание глотать виски, мне хочется говорить с ним весь вечер, чтобы за квадратные окном потихоньку опускались на улицу сумерки, и в стекле отражалась бы лампа и два наших силуэта, а глаза Арса всё так же полыхали изумрудным пожаром, и я бы добровольно сгорал в нём дотла. Я не замечаю, когда начал сокращать его имя Арсений до короткого, но непривычно привычного «Арс». Я не замечаю, когда начал забывать, что не могу говорить.
      Когда я прихожу в другой раз, Арс как раз пробивает какому-то мужчине книгу с детскими сказками, попутно обсуждая с ним политику. Я ограничиваюсь беглым взглядом на этого зеленоглазого любителя политики и прохожу к ближайшему стеллажу, жалея, что я не умею становиться незаметным. А вот ярко-голубой стикер на одном из разноцветных книжных переплётов очень заметный, как и написанное на нём округлым мелким почерком «Почитай эту книгу, тебе понравится». Почему-то не возникает мысли, что эта записка может быть для кого-то, кроме меня, я тихо выдыхаю от удовольствия, и сажусь на красный табурет. Мужчина наконец уходит, напоследок обещая Арсу, что если не свергнуть нынешнее правительство, мы все окажемся в глубокой заднице. Арс в ответ любезно улыбается ему улыбкой, которой можно перерезать горло как бритвой.
В следующий вторник голубой стикер прилеплен к переплёту другой книги. На улице с утра ливень, и покупателей нет вообще, потому что какой идиот пойдёт в такую погоду за книгой, а я читаю, чувствуя, как мы с Арсом потихоньку знакомимся книгами, Арс рядом пьёт кофе (он где-то раздобыл чайник, поэтому теперь пьет не кофе из бумажных стаканов из ближайшего кафе, а заваривает растворимый) и дочитывает Буковски. Когда я ухожу покурить под навес на улицу и возвращаюсь, на моём красном табурете тоже стоит чашка с горячим кофе. Я сажусь, грею замёрзшие руки о чашку, делаю глоток и смотрю исподтишка на Арса, который кажется погружённым к чтение чуть более, чем полностью, и чувствую, как во мне разливается тепло от кофе и ещё что-то, напоминающее счастье. По консистенции оно тоже похоже на кофе, оно течет по венам и по всему мне, наполняя собой так, что я превращаюсь в кофейно-счастливую смесь. Возможно, мне кажется, но, по-моему, на лице Арса на мгновение загорается улыбка.
      Через три недели я уже дочитываю пятую книгу, которую советует мне Арс через голубые стикеры. Он по-прежнему не делает попыток заговорить со мной, и это прекрасно. А ещё я приношу ему шоколадку, и, пока Арс погружён в заполнение какого-то очередного отчёта, кладу её рядом с ним и тихо сажусь на табурет вместе с книгой.
      Через месяц я успеваю изучить уже половину ассортимента магазина, опять же по стикерным запискам Арса, и уже привыкаю, что когда я возвращаюсь после перекуров, на моём табурете меня ждёт чашка с горячим кофе. А когда я замечаю, что иногда в магазине бывает холодно, и Арс ёжится, пытаясь согреться, то в следующий свой приход оставляю на кассе аккуратно свёрнутый плед.
      Это происходит в один из вторников примерно в 16.20. Арс внезапно отрывается от пересчитывания денег в кассе, кивает на книгу, которую я читаю, и спрашивает:
— Как тебе?
      Это его первые слова, обращённые ко мне, и внутри меня что-то сжимается, потому что я до последнего надеялся оттянуть этот момент, и сейчас надо что-то ему ответить, а я не могу. Я вообще не разговариваю, я немой с рождения, и сейчас я проклинаю весь мир и в первую очередь себя, потому что на меня в упор смотрят зелёные глаза, в которых я всё мечтаю сгореть или утонуть, а лучше всё сразу, и, наверное, надо, как обычно в подобных ситуациях, объясниться жестами или просто написать в блокноте, который я вечно ношу с собой для таких случаев, «Прости, я не могу разговаривать», но я так теряюсь, что роняю книгу, отшатываюсь назад и вылетаю из магазина. Пока я иду до метро, я успеваю выкурить четыре сигареты подряд.

      Потом я заболеваю и несколько недель валяюсь дома с чем-то, очень похожим на грипп в самых мерзких его проявлениях. Я думаю о том, как убежал из книжного магазина. Я думаю об изумрудном пожаре. Я думаю о пледе и горячем кофе. Я думаю о том, что я идиот.
      Когда я наконец открываю дверь и вхожу, Арс опять что-то читает. Он поднимает голову, видит меня, и мне кажется, что в его глазах взрывается сразу несколько изумрудов.
— Я думал, ты больше не придёшь. — говорит он.
      Я подхожу к стойке кассы, достаю блокнот и ручку, пишу на белом листе «Прости, что убежал тогда. Меня зовут Саша, я немой, а ещё я влюбился в тебя, как только увидел» и даю его Арсу. Он читает, замирая на мгновение – в этот момент замирает моё сердце -, а потом строчит на том же листке под моими неровными строчками: «Значит, мне придётся выучить язык жестов, либо писать тебе много любовных писем».

      На старых часах с огромным циферблатом, висящих над входом, 14.50. И, разумеется, сегодня вторник.

________
«Ты боишься жизни – у тебя это на лбу написано», «Он был слегка шизанутый, как говорится, сдвинутый по фазе и обожал вытворять чёрт-те что со своей жизнью, да и с чужими тоже» или «Любовь и гений – самые употребляемые слова» - цитаты из книги Чарльза Буковски "Голливуд".