Знаменитый город

Юджин Дайгон               Знаменитый город
Над знаменитым городом всегда редко летали птицы. Если же чьи-то смертные крылья и осмеливались трепать свои перья о звенящий в величественном молчании воздух, то это были гордые орлы, или ко всему равнодушные грифы, преисполненные снисходительного благородного пессимизма. Они кружили на пустой, повисшей над священными крышами площади, в строгом параде, в ритуальном танце, почти шествии, среди невидимых колонн, среди скрытых в нишах реальности статуй-символов, начертанных на листах полотен-манускриптов призрачных истин и подлинных, высших существ, с чьих крыльев стекает свет и с которых, вместе с волшебными ландшафтами их страны, расположенной за соседней стеной, были написаны все картины реального мира. Нигде наш мир не становился настолько близок к богам, как на этой площади – над домами и монументами Города Пирамид. Никто не звал свободных пилигримов – они сами прилетали навестить тех, кого считали своими старшими братьями. Их дерзость являлась священной. Люди их не интересовали.
Место их встречи с богами назвали Площадью Птиц. Лишь иногда жрецы выезжали на нее в колесницах из знамен и куполов, запряженных пламенем. Они ехали по дыму, попирая хрусталь кирпичей мостовой, рожденной и убитой солнцем. Жрецы совершали особенно важные церемонии и покидали площадь, на которую не мог ступить человек – только крылья позволяли пройти по ней.
В это утро никто не нарушил безупречную безмятежность сна, забытья пророчеств и воспоминаний, в котором пребывала Площадь Птиц. В это утро, ожидавшее собственной смерти и смерти наконец-то пришедшего к гибели города, раздавленного величием, славой и властью, площадь осталась пуста. Птицы знали – их площадь не разрушат руки людей и не сожжет ее огонь, зажженный этими руками. Зверь, спущенный завистливым и жадным охотником – человеком, промчится мимо места встреч, к своей отяжелевшей, беспомощной цели, в панике выронившей венец и рассыпавшей букет рубиновых роз. Даже их лепестки не упадут на площадь. Она останется священной, даже если под ней разверзнутся пропасти с реками лавы, а между ними раскинутся шатры адской орды. Это тоже окажется всего лишь тенью ее – совершенной, неуязвимой.
Неуловимая музыка ветра, тихая песня печально поплыли над пирамидами, башнями и садами, растворенные в чарующем тумане, расползавшемся тысячью белых змей к каждому порогу и опьяняющем головы спящих тревожной тяжестью последнего сна. Хор многочисленных духов пел колыбельную тем, кто, проснувшись, уже никогда не уснет, тем, кто уже увидел свои последние звезды, тем, кто уже не скользнет в ласковый порочный омут мрака. Обреченные готовились проснуться в последний раз, зная, что им не достигнуть несовершенного ими. Это станет их преступлением, это им запишут боги в долг. После смерти их осудят за то, что они не смогли дотянуться до неба. Судьи заберут их молодыми и отдадут палачам. Так они сразу состарятся – люди, созревшие в жатву, колосья на бескрайнем непостижимом поле, урожай под серпом.
Бог Рассвета смотрел в темное зеркало и, смеясь, дорисовывал себя в мире, готовом к смерти. Уродливо искажая свое отражение и воплощая в себе приснившийся ему кошмар, в красных зарослях, среди багровых стволов и бесконечных пурпурных лиан шепчущих страшные, безумно прекрасные  стихи сотнями ртов на своих спинах и показывая их воплощенные образы, отраженные в символах слов в бездонных затягивающих глазах, нарисованных ими на листьях.
Вечный Покой тихо сложит серые крылья и прикроет ими все обезображенные трупы, скроет гримасы проклятий. Он тоже бог и, снимая лица с мертвых, он сделает из них маски и приклеит на лица живых.
А Судьи запишут все – как жили и как умерли те, кто выжил после прошлого приговора и вынесли новую жизнь – еще одну, определенную той степенью Ада, которую определили им, уведя их с прошлого суда.
Так встречал город свою казнь. Никто из жителей не встанет после нее, никто не пойдет от храма к храму – в город входят палачи. Скоро они начнут выполнять свою работу, как священники, совершая обряд и таинство отнятия жизни – дела, возложенного на них свыше.
Стальной неумолимый идол, безжалостный, как мать, рождающая дитя, медленно, тяжелыми шагами, приближался к полю будущей битвы, к площади скорой казни, чтобы милосердно выпустить пленников из их тюрьмы отвратительного в своих радостях мира – мира людей, у которых есть боги. Он шел, чтобы снять с несчастных груз побед, исцелить раны поражений, снести холодные оковы законов и разметать мусорные кучи потерь. Многое предстояло ему в проклятом мире – Мире Богов, мире карликов, прозябающих под пятой великанов. Это была судьба – палач мироздания. Она жила в глубинах темных свинцовых вод, и никто еще не смог остановить ее, никто не смог вынести взгляда ее остановившихся глаз, ставших зеркалом, в котором каждый  видел свое лицо и все, что за ним, и сам выносил себе приговор. Когда-то глаза судьбы от печали и страха были влажными, но слезы давно застыли. Чтобы никогда уже не растаять. Она всегда побеждала. Ведь каждому, кто осмеливался оставаться на ее пути, приходилось сражаться с самим собой. И все они проигрывали тот бой. Иногда судьба подавала голос, в ее вое застывала луна и разбивались звезды. Тени безмолвно вставали из волн, покидая ложа оцепенения; друг судьбы, проклятый Мастер Рассвета, раскрашивал росу в капли пролитой крови, макая кисть в красное, пробуждающееся после пьяного сна, солнце; шуршали умирающие листья вечных часовых, секвой, подстегивая ветер, сонный и ленивый после мрачных серебряных игр вставшей на дыбы полночи. А судьба, проклиная глупости, созданные людьми, людей, сотворенных богами, богов, плюющих на плоды собственных трудов, Создателя, породившего их и зло, щедро преумножаемое всеми ими, мрачно тащилась по своей бесконечной дороге, без устали, вечно, прокладывая ее не стачиваемой косой в необозримом для нее поле, посеянном тем, кто и для нее непостижим. Судьба тоже раб, надрывающийся без отдыха, без понимания своей работы и без радости от нее