Неверящий

Неверящий
       
    Готовясь к увольнению из рядов армии, полный еще моральных и физических сил Григорий Рокшин пребывал в большой задумчивости... Служба в управлении его занимала мало. Это был то самое бесславное время, когда наметившие увольнение и выслужившее необходимый срок офицеры бросали ходить на службу и занимались всем, чем попало. Чаще это было простым бездельем или безнадежными поисками выгодной работы. Командиры закрывали на это глаза, потому как понимали, что и сами вскоре окажутся в подобном положении. 
     Общий развал, царивший в армии, вызванный проделками правивших офицерством лукавых управленцев, вызывал брожение умов, и пьянство процветало маковым цветом. Пророю, посещая утром управление вооружений, что бы просто отметиться, что «жив» Рокшин, проходя по коридорам, слышал не только веселые разговоры, но и уже «песняки» раздававшиеся после утренней опохмелки. Гомон, смех, мат царили повсеместно.
      К обеду кабинеты пустели. На местах оставались либо самые преданные армейскому духу фанатики, либо безнадежные оптимисты, верящие во временность происходящих мерзостей.

    Рокшин и несколько его товарищей по службе объединились в некий кружок. Они почти ежедневно встречались либо в недорогом кафе, что было неподалеку от службы и называлось в офицерской среде «Военной мыслью» либо у кого–либо на квартире. Объединяло офицеров желание обсуждать то нелепое положение, в котором теперь все они находились. Среди обсуждаемых тем были, разумеется,  и другие: футбол, пьянство, произвол начальства, женский вопрос.

    Однажды на квартире у старшего судмедэксперта главной военной прокуратуры подполковника Клейна – он был предводителем небольшого офицерского собрания, завязался весьма оживленный спор, разделивший присутствующих ровно наполовину. Спор начался со слов одного из присутствовавших на собрании младших офицеров.
    —  А все же не понятно, от чего это Россия всякий раз выступает в роли полигона для всякого рода общественных экспериментов... — сказал капитан Иртенев, слова его были подобны вброшенной кости.
       Из двенадцати офицеров присутствовавших на собрании шестеро, в том числе Рокшин, ни чем не занятые, сидели, развалившись в креслах, и попивали из фужеров вино. Двое играли в нарды, четверо в преферанс, но и те и другие сразу стали время от времени подбрасывать «дровишки» в разгорающийся полемический костер.
    —  А я думаю, что все закономерно, — отвечал майор Хомский. Он слыл большим оригиналом и имел в спорах особый вес. —  Наше двусмысленное географическое положение предопределило судьбу еще в шестнадцатом веке, когда захмелевшие казаки устремились за Урал. Не думаю, что это было ошибкой, скорее фатальной неизбежностью. Кто-то ведь должен был  соединить Европу с Азией, не став при этом ни тем не другим?!
    — Вот мы теперь ни те, ни другие, — включился в разговор любивший фразу подполковник Алымов, — Растопырили ноги, подобно пьяному... В одной руке ятаган в другой автоматический браунинг.
    — Азиопа, господа... Лучшего ведь не скажешь, — бросил один из преферансистов.
    — И, между прочим, неплохо рифмуется, - послышался отклик.
    — По мне что ни поп, то и батька, — сказал майор Бутримов, о котором имелось мнение, что он был вполне доволен жизнью.
     — Вот, вот, — встрял в разговор совсем молодой офицер Чекулаев, — Мы от такого безразличия скоро вымрем как мамонты. В любой другой стране не допустили бы до такого развала...
    — Известное дело, народ наш – мертв, — перебил Хомский.
    — Как это мертв?! — удивился Иртенев.
    — Очень просто... Мертв... — отвечал Хомский. —  С тех времен, когда ему привили это неистребимое азиатское раболепие,
    — Не Сталин, так иго виновато, — усмехнулся Иртенев.
    — А королик-то ваш,  не пляшет, — ехидно заметил Бутримов, убивая марьяжного короля партнера мелким козырем.  —  Вы, опять без двух, господин капитан.
    — Да если хотите знать, народ безмолвствует от того, что темен, беден и большею частью своею находится в спячке, — встрял Алымов, его чуть сросшиеся кавказские брови сбились у переносья, образовав горную гряду.
    — Пушкин сказал, а вы повторяете... — ехидно парировал Хомский.

   Рокшин, молча, наблюдал течение спора, лишь изредка встревая в спор короткою фразою. И те и другие были по–своему правы. Лишь когда разговор коснулся сталинского наследия, он заговорил пространнее:
    — У нас в крови это умение валить все на тех, кто был прежде... И заметьте, кто бы ни пришел  последующий, тот непременно кольнет предшественника... Это уже некий закон престолонаследия. Вскрывается второй пакет, как в том самом анекдоте, когда уходящий начальник оставляет своему приемнику три пакета с рекомендациями, предлагая при трудностях вскрывать их поочередно, в первом пакете признай ошибки, во втором вали все на предшественника, в третьем - готовь три пакета... По мне так это все просто канализационная труба для сброса недовольства масс...
    — Банально... — бросил кто-то.
    — Более полувека как нет тирана, — продолжал Рокшин, — А у нас все, что не случись, во всем виноват он... Безусловно, злодей в душе. Кто же с тем спорит?.. Но все ж велик!.. И как!.. И потом кто из правителей не был злодеем, позвольте всех вас спросить. Грозный,  наслаждавшийся казнями?.. Петр, самолично рубивший стрельцам головы, пытавший на дыбе собственного сына и положивший треть россиян за чуждые нам западные реформы?! Или может быть Наполеон, истребивший для собственных амбиций миллионы чужих жизней, оставивший после войн в своем отечестве из мужчин одних подростков не старше пятнадцати лет. Уж разве он был не злодей в глазах поколений?! Теперь это символ Франции. Предмет ее национальной гордости. Лежит себе в порфирном гробу в центре Париже в ранге святого... Удел великих, господа, быть понятыми и оцененными спустя лишь столетие... Не нашему веку судить.
    — Позвольте, но кто ж так оценивает... — заволновался начавший весь этот спор Иртенев, — Сталин истребил десятки миллионов, лучшую часть нации. Истребил намеренно с особым зверством и усердием...
    — Насчет миллионов и зверств еще надобно поспорить, — добавил Рокшин и умолк.
    — Э-э!.. Что не говорите, а если мы хотим сейчас сохранить государство, нам без расстрелов и конфискаций никак не обойтись, —  заметил Хомский.
     — В особенности я бы расстреливал этих гастарбайтеров на газелях, тех, что ездят по дорогам не соблюдая правил, — процедил  Бутримов и его рыжие волосы затопорщились как у ежа. —  Останавливал бы каждого, вытряхивал бы из кабины и ставил к стенке.
    —Ты Бутримыч вечно опошляешь здравую мысль, — возмутился Хомский.
    — Господа, господа! — тут же вмешался в разговор до того молчавший и принявший роль арбитра Клейн. — Оторвитесь от спора, от игры. Продолжим беседу за столом. Только я прошу прежде выпить и хорошенечко закусить.
   
   Подполковник Клейн, был потомком старой ветви обрусевших немцев и никак не оправдывал семантического значения фамилии, бравшей истоки от немецкого слова «klein»  Это был внушительного роста и телосложения человек с крупными приятными чертами лица и огромными обволакивающими собеседника серыми глазами. Служа главным судмедэкспертом военной прокуратуры, что располагалось неподалеку от управления вооружения он, каким-то образом сдружился сначала с Хомским, затем с Алымовым и стал завсегдатаем офицерских посиделок. Вскоре он  завоевал доверие большинства присутствовавших на офицерских посиделках и был негласно избран их предводителем. Этому конечно способствовало и то обстоятельство, что офицеры все чаще собирались у него на дому. Но не только это. О нем стали ходить слухи, что он медиум - знаток суггестии, парапсихологии, мистицизма, оккультизма и прочей эзотерики. Все эти понятия для многих были не вполне понятны, расплывчаты, порою казались чем-то не единым в разных своих ипостасях. Клейн же разбирался в них тонко, формулируя каждую область четкими терминами и во всей этой эрудированности, знаний медицины и судебной психиатрии, читался ум человека увлеченного, незаурядного.
   Цитируя замысловатые формулировки из Зигмунда Фрейда, он и вовсе смущал офицерство сложностью их восприятия. Офицерский ум, заостренный больше на простые понятия, такие как  статьи уставов или составления планов мероприятий, не всегда был способен по достоинству оценить глубину таких знаний.
   Разговор за столом между тем понемногу стал приобретать некоторую гастрономическую направленность. Поданные к спиртному блюда вызвали у многих прилив благодарного восхищения и неприкрытой лести хозяину. Подавали блюда те, кто помоложе, вина же разливали в звании на ступень выше.  От обилия закусок рябило в глазах. Клейн был явным гастрономом, но предпочтение все ж отдавал простым яствам. Здесь были, разносолы: огурчики–маломерки,  резаная кубиками соленая капустка, хрустящие холодной засолки пластинчатые грибки;  крупно нарезанный хлеб, сало с розоватым отливом, пышущая с пылу жару, облагороженная пахучим постным маслом, картошечка, обсыпанная укропом. Вина и водки было в нужной достаточности.
    Надо сказать, что пили офицеры на этих встречах в меру, не так как это случалось с ними в управлении, когда приходилось иных выносить чуть ли, не на носилках. Рокшину вспомнился случай как один из генералов управления с символической фамилией Гробанюк (именно с его попустительства и расцвело безудержное офицерское пьянство), пытаясь сесть в  свою персональную «волгу», открыл дверцу и, посчитав, что уже находится в салоне, со всего размаху плюхнулся прямо на пятую точку. Вид от всего этого с барахтающимся генералом и катящейся по лужам генеральской фуражкой был удручающим.

   Какое–то время за столом царило относительное молчание, прерываемое лишь звоном соприкасающихся бокалов, позвякиванием ножей и вилок. Когда Клейн встал и, держа в руке наполненный бокал, изготовился, что бы что-то сказать свое веское слово, мелкие еле слышные междусобойчики прекратились. 
    — Друзья! — начал Клейн свой тост. — Я хотел бы поднять этот бокал, конечно же не за нашу гибнущую армию, не за нашу незавидную судьбу и неопределенность ожидающую нас впереди. Я хочу поднять бокал за всех вас, кого я бесконечно люблю и уважаю всей своей душой. Хочу выпить так же за главное что есть в жизни человека – за свободу. Вы можете удивиться.…  Какую свободу я имею в виду? Конечно можно сказать, что в силу того или иного мы не можем себе позволить многого. Кто-то хочет увидеть мир, посетить долину Фив или ниагарский водопад, но не может сделать этого из-за недостатка средств. Кто-то хочет устроить своих детей в кадетский корпус, но не имеет для этого влияния и связей. Но все это по большому счету не главное…
    — Ну, нет уж, Андрей Ильич,— перебил Клейна Хомский. — Я с вами в корне не согласен. Вы явно намекаете, что всего у нас не с избытком, а достаточно. Но позвольте вам заметить, что для таких людей как я решающими являются совершенно иные вещи, например, понимание того, куда движется отечество, что ждет в недалеком будущем тебя и твоих наследников. Я, например, давно уже не ощущаю себя, гражданином великой страны, а ощущаю себя каким-то микробом в океане лжи, простой статистической единицей, до которой никому нет никакого дела. Ну а что касается идеалов, то тут уж я просто развожу руками... Служить Мамоне? ...Увольте!..
   —  Я не об этом, Петр Сергеевич, — добродушно усмехнулся Клейн.   
   — А я именно о том, — настоял Хомский, и, не дождавшись окончания тоста опрокинув в себя полунаполненный бокал. — Никакие блага, никакие свободы, даже те, о которых вы сейчас желаете сказать, не могут компенсировать отсутствие элементарного внутреннего равновесия, чувства защищенности, справедливости и доверия, — добавил он, выдохнув. —  И потом, как я могу свободно мыслить внутри себя, если у меня постоянное волнение, стресс из-за опасений что будет со всеми нами завтра.
    — Вы конечно во многом правы Петр Сергеевич, но позвольте, я все ж закончу, —  слегка возмутился Клейн и Плавский. —  Свободу я имею в виду иную.  Я не буду утомлять вас формулировками, тем более, что расхожусь во мнении о свободе со своим главным гуру.
     Клейн имел в виду, незабвенного Фрейда.
    — Его трактовки в этой области слишком туманны и двусмысленными кажутся даже специалистам. Скажу лишь одно. У нас теперь всегда есть выбор, выбор в ходе происходящих с нами событий, и как следствие выбор в достижении поставленной себе цели.  И это главное. Надеюсь, вы понимаете меня... Иными словами говоря, вы можете строить свои жизненные планы, не боясь, что в их исполнение вмешается третья сила
    — Черный «воронок» например, — подсказал Хомский.
    — Очень может быть, — согласился Клейн. — Согласитесь друзья,  легко рассуждать о величии правителей, их деяниях, не находясь в ряду их жертв. Будучи наперед уверенным, что с тобою ничего такого... не случится. Другое дело если представить себя жертвой незаконного, да и даже пускай отчасти законного гонения и терпеть не соответствующие размеру содеянного мучения. Я, например, лично, не раз ставил себя на их место, и поверьте, неутихающая зубная боль в моей челюсти  надежно заглушила все мои мысли о величии отечества. Все эти разговоры о мужестве порою кажутся  скороспелыми сказками в пользу тех, кто имеет от этого выгоду.
   
    Рокшину на какое-то время показалось, что все говоримое Клейном предназначалось именно для него. Время от времени всепоглощающий взгляд Клейна останавливался на Рокшине, и он испытывал необъяснимое волнение. Взгляд Клейна был магнетическим.
    —  Я понимаю, что вы хотите сказать, —  сказал Рокшин, не выдерживая очевидного намека. — Собственно я ведь подвергал сомнению лишь множественность жертв, намеренную их многократно преувеличенность в сравнении с реальностью и ту сверхчеловечную жестокость, с которой все это... якобы исполнялось. Ведь, все на что опираются разоблачающие сталинский деспотизм в своих количественных выкладках  это художественные гиперболы величайшего прозаика двадцатого столетия. Обида его на власть известна, а ненависть к ней, судя по всему, просто не имела собою границ. Вот в эти–то гиперболы я и отказываюсь верить... И потом винить во всем одно лицо все равно, что приписывать всю вину двери, которой вам извините, коллективно прищемили ваши тайные уды.
       По комнате прокатился одобрительный смешок. В душе Рокшин признал, что был не совсем прав.
       Клейн обвел всех своим сероглазым взором и произнес:
    — Вы и правы и не правы, Григорий. Собственно говоря, это все и есть тема моей диссертации – раздвоенность оценки происходящих событий как основа поиска истины. Это может быть не совсем понятно, но, не подвергая, то или иное событие сомнению, нельзя подобраться к истине наиболее близко как этого требует от нас жизнь настоящая, я уже не говорю о жизни будущей. Все мнения «за» и «против» согласно законам распределения случайных величин, закону Вейбулла, например, эвристически собираются воедино, и тогда уже картина становится ближе к реальности. В этом вся суть...  но друзья простите, мы, кажется, немного увлеклись...
     — И впрямь давайте лучше о женщинах, господа, — голос юного Чекулаева оживил пространство.
     — Пожалуй, вы правы лейтенант, —  согласился Клейн, протянул бокал в центр стола и все, дружно чокнувшись, выпили.
    Предчувствия, однако ж, не обманули Рокшина. Когда пирушка подходила к концу, Клейн отозвал Рокшина  в сторону и предложил для разрешения возникшего диспута, посетить его маленькую передвижную лабораторию на спецобъекте, так называемом Луганском расстрельном полигоне. Рокшин знал о существовании этого местечка,  располагавшегося неподалеку от города и являвшемся памятником жертвам политических репрессий. Не колеблясь, он согласился и уже в следующее утро вместе с Клейном следовал на служебном авто в заданном направлении.
      
    Полигон располагался в пяти километрах от объездной автодороги, по правую сторону магистрали, ведущей из города на юг. Они свернули под много раз видимую Рокшиным вывеску: «Спецобъект – Луганский полигон» и поехали по разбитой асфальтовой дороге. Метров через триста четыреста дорога кончилась, и, свернув, машина оказалась у «центрального входа» мемориала.
   На фоне вековых дубов вход «Спецобъекта» с прилегавшим забором показался ограждением для овец. Распахнутые деревянные ворота с полувывернутыми из столбов петлями и деревянные клети забора, посеревшее от времени и покосившееся – ничто не напоминало о человеческой заботе. Из-за ограждения, словно черт из кущи выскочил молодой со сросшимися бровями золотозубый южанин,  одетый в ватник и, поклонившись,  всем своим видом пригласил «гостей» внутрь.
     — Это Бегмурад... привратник, — шепнул Рокшину Клейн, и они прошли внутрь.
Внутри было еще ветше. Забор, опирающийся на «пьяные» бетонные столбы был зелен ото мха, дыряв и черен от времени. По центру от входа чуть вглубь территории, по видимости изображая из себя символический поминальный монумент, стоял крест с позеленевшей латунной табличкой, на которой было начертано, что здесь на Луганском полигоне покоятся  десятки тысяч жертв умерщвленных по приказу преступного коммунистического режима ни в чем не повинных граждан отечества.  Такое же пояснение было начертано на схеме мемориала, возвышавшейся тут же неподалеку. Еще чуть поодаль в землю были воткнуты два поминания в виде укрепленных на воткнутых в землю штырях фотографий, с фамилиями некоего раба божия Мехельсона Ивана Яковлевича и  дорогого отца и деда Любимова Петра Михайловича. И это было все, чем была обозначена принадлежность этого кусочка земли.

     — Не очень-то озаботилась демократическая власть сохранением такой ценной для нее реликвии, —  сказал Рокшин, наблюдая, как вглубь леса быстрыми шагами удалялся привратник, —  Как это престранно, что в таком вековом дубовом лесу и на такой ограниченной территории смогли расположиться такие ужасающие по массовости захоронения. Ведь для этого потребовалась бы техника, для которой здесь нет прохода. Да и размер самой территории не имеет такой внушительности.
    Клейн ничего не ответил, он был, казалось, поглощен в какие-то свои думы. Привратник исчез из виду, и оба офицера, проследовав по извилистому гравийному пути вскоре, оказались в центральной части мемориала. Жутковатые вороньи окрики, сопровождавшие  их путь, вскоре затихли, и Клен с Рокшиным оказались на небольшой поляне.
 
     — Вот мы и на месте, —  сказал Клейн. Рокшин впервые посмотрел на него во все глаза. На щеке Клейна горел блик пробивавшейся сквозь деревья утренней зори. Профиль его на время застывший, напоминал своими крупными правильными  чертами барельеф государственного деятеля.
     Пространство не в пример входу здесь было все же ухожено. По центру его высился буржуазный новодел церкви, воздвигнутой в память Луганским великомученикам. По краям организовавшейся небольшой площади, располагались постройки: две сблокированные старые, выкрашенные в зеленый и белый цвета и одна новая, на которой имелась надпись в виде плаката с церковно–славянской «клинописью» означавшей трапезную.
    — Вот это административное здание и есть дача бывшего народного комиссара, — сказал Клейн.
    — Того самого?
    —  Разумеется.
   Офицеры подошли поближе, и Клейн поманил Рокшина в сторону пристройки. Рокшин повиновался, и вскоре они стояли у двери с надписью «Лаборатория полигона».
      — В этом флигеле когда-то жил его помощник, поставлявший ему женщин, хотя он больше все же предпочитал мужчин, — сказал Клейн, и офицеры вошли внутрь. — Теперь здесь лаборатория.
   Помещение лаборатории оказалось довольно просторным и организованным с немецкой педантичностью. «Гены, есть гены», – подумал Рокшин. Повсюду располагались предметы, говорящие в той или иной мере о принадлежности к научным исследованиям. Пахло спиртосодержащими смесями и еще какими-то медицинскими ароматами. Длинный лабораторный стол по центру помещения был уставлен штативами в закрепах, которых бликовали многочисленные колбы, реторты и пробирки. На столах вдоль окон были расставлены приборы всевозможных форм и размеров. Ближе к рабочему столу располагалась группа микроскопов, в одном из которых Рокшин различил сверхмощный сканирующий электронный микроскоп фирмы «Хитачи» и сильно удивился тому, что такая дорогая вещь хранится в таком хоть и ухоженном, но все ж как, ни крути, а бараке. На столе свободным от бумаг одиноко высился экран компьютера, и кроме панели с клавиатурой не было, кажется ничего. В одном из углов помещения один на  другой были наставлены ящики с наклеенными по бокам этикетками.
   —  Это экспонаты, — поймав тревожный взгляд Рокшина, пояснил Клейн. Что имелось при этом в виду: образцы почв, черепа или кости покойников было непонятным и выяснять не хотелось. Рокшин впервые подумал о том, зачем он здесь. Что хочет от него этот человек, и чего хочет он сам. С какой это стати, он так легко принял сомнительное предложение, посетить в столь ранний час, сей заброшенный уголок на окраине города. «Мое неверие в многомиллионность жертв сталинского режима? Не такое, это редкое явление» — подумал Рокшин. —  «Каждый здравомыслящий, понимает, что мантра о десятках миллионов расстрелянных, произносимая ежедневно многоликой гидрой пропагандистской машины власть имущих всего лишь хлыст загоняющий стадо в загон плутовского общественного уклада».
    В чем суть клейновских исследований, думал Рокшин, так ли он нужен ему для завершения диссертационной работы. Все эти вопросы тревожили Рокшина, и вид его выдавал волнение.
    — Григорий Павлович, — обратился Клейн к Рокшину, видя, что беспокойство его уж слишком велико. — Я хотел, посвятит вас в некие детали своего изобретения, точнее усовершенствования одного из приборов, доставшегося мне от ученых занимавшихся проблемами суггестии и ныне, как это ни прискорбно, работающих в Йельском университете. Это так называемый суггесто-кибернетический модулятор, использовавшийся ранее для ускоренной подготовки, специалистов особого профиля для работы за рубежом. Вы, догадываетесь, о каких специалистах я говорю. Уверяю вас, что прибор абсолютно безвреден. Это всего лишь помощник для исследования возможностей человеческого мозга, безграничность которых, увы,  раскрыта пока еще только не более чем на процент.
   — И я, стало быть, должен буду выступить в роли подопытного? — сказал Рокшин, чувствуя, к чему идет дело.
    — Ты, конечно, можешь отказаться, — сказал Клейн, переходя вдруг на «ты». — Но поверь, ты откажешься от интереснейшей и увлекательнейшей вещи.
    Он ненадолго замолк, собираясь с мыслями, и продолжил.
    — Используя этот прибор, я всего лишь ненамного усилю свою установку вызвать через твой мозг воспоминания прошлого и все воспоминания, что проплывут у тебя в сознании, запишу  через тот же модулятор в память жесткого диска.
    — Так просто?.. И что же тебя интересует в моем мозгу?.. То, что я думаю о  сегодняшней власти? О том, что у нас вот-вот возникнет тотальное общество? Так это пожалуй известно всем.
    — Мне нужно воссоздать в реальности картины прошлого. Запечатлеть некоторые оттенки времени, само время... Ведь документы о той эпохе и то, как их трактуют нынешние аналитики и историки это одно. Сам знаешь они всегда на услужении ... Но не сама подлинность истории моя цель. Я медик, психиатр, мне важен медицинский аспект, метод познания через суггестию...  С помощью суггесто–кибернетических модуляций можно будет достичь много и не только в медицинских областях...
     — Невероятно!.. Как это возможно проникнуть в прошлое, не имея к нему никакого отношения. Ты, Андрей Ильич, вероятно, забыл год моего рождения...   
    — Если разобраться, здесь нет ничего удивительного, — перебил Клейн. —  Кто как не живой человеческий мозг способен совершать путешествия во времени. Наш мир наполнен бесчисленным количеством, невидимых тонких материй, полей и отраженных волн. Вся история человечества витает вокруг нас. И только самый тонкий инструмент человеческий мозг способен уловить это множество. Только он один. Уж не веришь ли ты и в самом деле, что бездушные машины времени, о которых пишут фантасты, способны на этот экскурс.
    — Но почему, же именно мой мозг, почему не Хомского или Алымова? Они возможно с большею охотой взялись бы за твою авантюру.
   Клейн на минуту задумался.
    — Я много думал над этим... Их мозг слишком засорен упрямством, он не гибок и невосприимчив... Здесь нужен именно такой  человек как ты: не только критически настроенный к реальности, но и умеющий прочесть истину между строк. Повторяю, я долго думал об этом... Лучшего чем ты, мне никого не найти.

    Все  казалось Рокшину  невероятным и в то же время реальным. Клейн не никак не тянул на роль болтуна, и потому не находя, что можно ответить на его слова, Рокшин пребывал в замешательстве.
    — Всего лишь час, — сказал Клейн, он был явно расстроен.
    Они еще какое-то время простояли, молча смотря друг на друга.
    — Ну, хорошо, — сказал Рокшин после затянувшейся паузы. — В конечном счете, кому верить как не тебе.
    Клейн улыбнулся впервые с момента их встречи. Улыбка у него была мягкая, как у ребенка. В сочетании с внушительной внешностью подполковника впечатление было весьма трогательным и даже умилительным. 

   Прошло, наверное, с полчаса, как Рокшин уже находился в единственном лабораторном кресле опутанный датчиками и проводами похожий на космического пришельца. Клейн сидел на стуле за своим рабочим столом, и долбил по клавиатуре компьютера толстыми пальцами.    
    — Все, — сказал он, закончив свои дроби. Стукнув последний раз по клавише «enter», он выдохнул с наслаждением, — Поехали!..
   Глаза его по уговору нашли глаза Рокшина, и тот утонул в его взоре без какого-либо остатка.
   Знаменитая Гагаринская фраза едва утихла в голове Рокшина, и он сразу услышал шаги.
   
   Это были шаги двух человек.
   Одни были его собственные, другие - чужие за спиной.
    Рокшин почувствовал тяжесть в ногах и сначала глянул на носки своих ботинок с облупившимися носами и без шнурков, затем поднял голову и увидел узкий коридор. Он представлял собой гулкую бесконечность с однообразными выступами стен и тяжелыми металлическими дверьми. Бесконечность коридора таяла в каком–то желтоватом тумане, похожем на сырость банных испарений. Сначала ему показалось он идет в баню, ему захотел повернуться. Со стороны следующих за ним шагов ту же послышался окрик:
    — Голова прямо! Шаг в сторону —  побег.
    Голос звучал серьезно. Пройдя еще несколько десятков шагов по команде «Стой!» Рокшин остановился.
    —  Направо. Лицом к стене, — голос был и знакомым и незнакомым одновременно... «Заключенный?..» — Рокшин быстро осознал, что является именно им, - «Заключенный, не должен видеть лица своего конвоира».
    —  Входите, —  скомандовал все тот же голос.    
    За столом выкрашенного в голубой цвет помещения, размеры которого были три на четыре метра сидел, следователь. В этом не было никаких сомнений.
    Рокшин лихорадочно стал вспоминать, в чем он мог бы быть виновен.
     — А я вам напомню, — прочитал мысли Рокшина следователь и уже следом поздоровался. Жестом он пригласил Рокшина сесть и  тут же начал что–то писать, не поднимая головы. Рокшин видел лишь его проступавшую белесую лысину и искаженные наклоном головы черты лица, показавшиеся настолько знакомыми, что он чуть было, не ахнул от неожиданности.
    — Ваше удивление меня сбивает, — сказал следователь скрипучим отрывистым голосом и на мгновение поднял голову. — Не боги горшки обжигают. Ваше имя, фамилия, отчество?..
    Рокшин узнал его! Это было невероятно! Сердце его забилось так, что он от волнения забыл свое имя.
    — Я забыл... — сказал Рокшин и почему-то протянул следователю руку.
    — Примериваете роль сумасшедшего?..
    — Кажется Рокшин... — произнес Рокшин не уверенный в том кто он в действительности.
     — Паясничаете?  — хмыкнул следователь.
     — Вы же не следователь, — выдавил из себя Рокшин, собираясь назвать следователя тем именем, которое уже было на языке.  Не успел он произнести его, как скорая рука следователя влепила ему звонкую затрещину. Дознаватель тут же вскочил с места и заходил из угла в угол как молодой волчонок. Даже походка его с легким переваливанием из стороны в сторону и характерными поворотами покатых плеч выдавала в нем того, о котором Рокшин думал. В том, что это был ОН, не оставалось никаких сомнений. «Потому и не представился» — подумал Рокшин, и стал ожидать, что произойдет дальше. Походив с минуту, следователь остановился, сел за стол и снова стал писать.
     — Ваше положение незавидное, — сказал он, не отрываясь от бумаг. — Ущерб, нанесенный государству, просто не поддается никакому подсчету! Ваши сношения с органами...
    — С какими органами?.. — переспросил Рокшин, не расслышав фразы, и тут же получил новую затрещину.  — Таможенными... Органами... Ваши шутки могут кончиться для вас весьма плачевно. Не потребуется ни дальнейшего следствия, ни суда, ни даже исполнения приговора. — Тут следователь вскинул голову и на тонких губах его, застыла знакомая Рокшину своей издевательской добротой усмешка. «Нет, это определенно был он. Но как?!.. И в таком качестве!»
    Рокшин смотрел на плешивого, тот смотрел на Рокшина. В маленьких глазах следователя, холодных и злых как у обездоленного волка читалась решимость какого-то неугасающего в своей бесконечности мщения. «Да такой может запросто воткнуть авторучку в глаз, и приговор будет исполнен» — подумал Рокшин.
     — Мне не терпится подписать все мои показания, — произнес Рокшин, готовя себя к самому худшему.
    — Вот теперь разговор мужчины, — заключил следователь, — Я постараюсь что-нибудь сделать для вас. Но только не рассчитывайте на многое. С оборотнями в погонах и расхитителями государственной собственности у нас,  как вы знаете, не церемонятся. 
    —  Расхитителями! — воскликнул Рокшина. Его удивлению не было границ.
    — Да, расхитителями, — развел следователь руками так, будто дело Рокшина было аксиомой геометрии.
    — Нет уж, — не согласился Рокшин. Ему показалось, что честь его, еще имевшая для него значение, была задета столь сильно, что он готов теперь и к дальнейшим затрещинам, ко всему что угодно. — Подписывать это, — Рокшин показал на исписанные следователем листы, — Я не буду. 
    — Посмотрим, — сухо ответил следователь. Он почему-то не стал настаивать и, собрав бумаги, нажал кнопку вызова.
    — Уведите.
    — Руки за спину. Вперед не оборачиваясь, — бросил Рокшину контролер.
   
   Вскоре Рокшин уже шел по тем самым гулким коридорам, по которым пришел. Он поймал себя на мысли, что опять ухитрился не увидеть лица конвоира. «Не видеть лица конвоира - закон номер один» — заключил он про себя.
    Рокшина привели в одиночную камеру, словно бы он был важный государственный преступник или  серийный убийца. Вспомнив историю Монте-Кристо, Рокшин первым делом сделал царапину на бетонной стене, приготовившись к длительному заключению без суда и следствия.

     Прошло, казалось, всего несколько минут, как перед ним промчались несколько дней похожих свое монотонностью один на другой. Все эти дни его никто не тревожил. Все, что он видел за эти дни, были чьи-то волосатые жилистые руки, подававшие в окно пищу, которую нельзя было есть. Он вспомнил высказывание одного грустного разуверившегося в благости жизни майора, называвшего офицерскую шинель  за жесткость складок и воротника, корсетом подобострастия. Тот говаривал еще и про пищу в армии, которую военнослужащие не едят, а принимают, как это записано в уставах и инструкциях, потому как «есть ее такую пищу нельзя, ее можно только принимать»
    «Ох, Боря, Боря (так звали майора), ты был глубоко не прав! Та армейская пища, которую принимают, а не едят, сошла бы здесь за самый, что ни  есть изысканный, праздничный ужин «высокой кухни»

    На тринадцатые сутки Рокшин стал прислушиваться к журчанию воды в трубах ватерклозета и ко всем тюремным звукам: шагам надзирателей, бряцанию ключей и клацанью засовов. Сидеть в одиночной камере человеку, привыкшему к ежедневному общению, становилось невиданным испытанием. Жирная муха, ожившая на каменном подоконнике от присутствия Рокшинского тепла, бившаяся теперь с остервенением в зарешеченное оконное стекло навевала на него новые мысли. Он думал о неправедности мира. Одним живым существам позволено пребывать в забытьи пережидая лихолетье, другим нет. Рокшин смотрел на глупую муху, стремящуюся из тепла на холод; за окном была поздняя осень, и думал о бренности плоти. И о том еще, как  она, эта сама плоть, угасающая в своем неумолимом движением к своей главной цели - концу всего и вся, огорчает устремления души остающейся неизменно молодой до самой глубокой старости. В чем здесь замысел божий, думал Рокшин и не находил ответа. Ничем как издевательством творца над самым своим совершенным созданием нельзя было назвать этот казус, это глупейшее противоречие. Холод пронизывал его тело, и Рокшин не мог сосредоточиться. Ночами, приняв позу эмбриона под тонким войлочным одеялом, он напрасно взывал к желанному теплу. Спасали лишь минуты короткого забытья.
   
    Бить Рокшина стали на седьмой день, и здесь вышло расхождение с Книгой Бытия. «На седьмой день творец повелел отдыхать» — Рокшин не смел, донести эту мысль для своих мучителей. Те же усердствовали, стараясь разложить жертву морально и физически. Вскоре Рокшина перестали кормить, но теперь уже стали не давали ему спать. Следователи все чем-то похожие друг на друга лицом менялись и менялись, а он все также сидел перед ними сутками напролет и не мог понять чего все они от него хотят. От голода и обильного питья воды, в которой не было недостатка, ноги его стали отекать и едва влезали в ботинки. Пришлось разорвать их, потеряв при этом немало жизненных сил. За специально тонкой бетонной стеной соседнего помещения временами раздавались предсмертные вопли. Как потом он узнал, это были вопли, записанные на магнитофон – очередной метод опричнины по оказанию  психологического давления. Одно было непонятно Рокшину – ради чего все это?!..  Вскоре в истязаниях наступил перерыв. Его начали сносно кормить, и совсем не вызывали на допросы. Мысли о том, что надо готовиться к чему-то неведомому и страшному, не оставляли его.
   На тридцатый день  пребывания в одиночке Рокшина все же  вызвали на допрос. Предчувствие, не покидавшее его, равно как и мысли о чудовищной несправедливости выдвинутых против него обвинений, материализовалось после гулкого ворчанья дверного ключа.
    — К дознавателю, — бросил ему контролер и после команды «встать, руки назад, вперед не оборачиваться» Рокшин вышел в коридор.     В этот раз Рокшин был совсем близок к отчаянию, ему казалось, что его ведут вовсе не к дознавателю, а  на расстрел без суда и следствия.
   Он шел теперь под конвоем двух контролеров, второй дожидавшийся его за дверью, шел впереди. Рокшин видел его широкую спину и хорошо откормленный женский зад. Второй, неизвестно какой из себя, шел сзади. Рокшин слышал только их кованые шаги и не видел лиц. «Не видеть лиц сторожащих тебя - этот первый и главный закон тюремного бытия опять в действии», — вспомнил он. Миновав бесчисленные зарешеченные и затянутые сетками закоулки тюремного пространства, все трое очутились у грузового лифта. Загрузившись, они спустились вниз на несколько этажей. Выходя из лифта, Рокшин заметил, как двое других охранников, склонивши головы, тут же вкатили в него пустую тележку, на подобие той, что использовались в военных госпиталях для перевозки больных.
    — Зачем это? — спросил он у конвоиров и вместо ответа получил тычок в спину.  Широченный коридор, по которому предстояло теперь идти, дышал теплом проходивших по нему труб отопления, и Рокшин притормозил шаг, желая продлить получаемое от тепла наслаждение. Теперь уже удар сзади пришелся по его голеностопу. Рокшин чуть было не взвыл от боли, но продолжил движение. Все это время движения его сопровождали раздававшиеся из разных углов жуткие вопли. Отражавшиеся от бетонных стен, они напоминали крики ночных животных в африканской саванне. Через несколько шагов Рокшина остановили и ввели в зал похожий на внушительных размеров медпроцедурную. Все пространство было залито светом. Стены, облицованные до потолка белым кафелем, сверкали чистотой и пугали однообразием. Окинув взглядом пространство, Рокшин обнаружил в нем массу медицинских приборов и столов с инструментарием. В углу располагалось освещенная световым зонтом зубоврачебная буровая установка. Когда глаза совсем привыкли к яркости света, и волнение его немного улеглось, он различил что кроме него и двух конвойный в помещении было еще три человека. Двое из них были, по всей видимости, дознавателями — они сидели за широкими дубовыми столами, на которых кроме обязательного следовательского атрибута – настольной черной лампы с вращающимся плафоном и стопок бумаг ничего не было, третий очевидно, как и Рокшин, подследственный, сидел чуть поодаль в углу в металлическом кресле. Лицо у него было неживое, точно из воска. Возле него стоял передвижной поднос с никелированными кюветами полными всевозможных и показавшихся заржавленными медицинских крючков и клещей. Рокшин был немного сведущ в медицине. При виде трепана его продернуло как от удара током.

    — Не волнуйтесь, — сказал следователь, очевидно предназначавшийся именно для Рокшина. — Я думаю, этого не потребуется.
   Ноги Рокшина мелко задрожали в коленях. Мысленно он уже был готов подписать все, что ему ни предложат.
     — Итак, вы у нас из неверующих? — спросил следователь. Рокшин с трудом разглядел его лицо. Оно был похоже на еще не окончательно сформировавшееся лицо подростка — пухленькое круглое с пушком на верхней губе. «Еще не бреется, — подумал Рокшин. — Возможно, еще не совсем озверел». Следователь, допрашивающий своего поникшего подследственного с восковым лицом был широкоплечим детиной с квадратным подбородком и готовыми выпрыгнуть из орбит воловьими глазами.
    — Позвольте спросить, что вы имеете в виду? — спросил Рокшин как можно вежливее. Голос его дрожал.
     — Вопросы здесь задаю я, — улыбнулся следователь–подросток и щелкнул пальцами. Сзади Рокшина что-то загромыхало и чьи–то сильные руки, надавив на плечи, усадили его в металлическое кресло, точно  такое, в каком сидел увиденный им несчастный подследственный. Едва Рокшин успел опомниться, как на нем почти одновременно защелкнулись четыре металлических манжета на запястьях и щиколотках. Другой, весьма хитро устроенный металлический манжет, скорее напоминавший неподвижную маску,  защелкнулся у Рокшина на голове. Теперь он сидел неподвижно и мог лишь шевелить конечностями, смотреть прямо на своего следователя и открывать рот.
   Едва он хотел что-то сказать, как услышал стон со стороны человека-доходяги и, скосив взгляд, увидел картину: «плечистый» придвинув к допрашиваемому «средневековый» штатив зубоврачебной установки что-то старательно выделывал в его раскрытом рту. Голова мученика была, так же как и у Рокшина зафиксирована металлической маской, рот раскреплен специальным фиксатором. Винты фиксатора мощные, поблескивающие никелем, способны были растянуть челюсть и щеки на самую, что ни на есть естественную ширину способную и порвать ткани мышц рта и вырвать нижнюю челюсть из ее челюстных замков.
    — А теперь говори сволочь, где хранишь миллиарды?!.. Где бидоны с бриллиантами? Говори!.. Говори!..
   С этими словами «плечистый» включив бормашину на полную мощь, принялся высверливать один здоровый зуб за другим. Подследственный, ревевший чревом, как стадо обезумевших от страха коров, то и дело терявший сознание от болевых шоков, выводил «плечистого» из себя: тому приходилось вставать, давать подследственному нашатырь, делать укол или будоражить несчастного электрическими разрядами.

    — Но у нас с вами до этого не дойдет, — ухмыляясь, успокоил подросток-следователь. Своим видом он почему-то напомнил Рокшину «Чеширского Кота». — Ведь, правда?.. Правда?.. —  Он повторял эту фразу всякий раз, когда Рокшинский взгляд устремлялся в сторону пытаемого.   
    — Укажите только где подписать? — пробормотал Рокшин, чувствуя, что еще минута и сознание его покинет.
    —  Подписать это полдела, — зловеще улыбнулся следователь. — Надобны еще гарантии, что вы не откажетесь от всего подписанного в суде. Не заявите, что к вам применялись недозволенные методы или что-то в этом роде
    — А что же еще может быть и суд?!
    — А как же... как же?!.. Скажете тоже, без суда!.. Согласно пункту первому статьи сорок девятой... каждый обвиняемый в совершении преступления считается невиновным, пока его виновность не будет доказана в предусмотренном законом порядке и установлена вступившим в законную силу приговором суда.
...
    Гудки теплоходов становились все протяжнее. Пристань заполненная этапируемыми была наполнена гвалтом голосов и собачьего лая. На небе догорали усталые ночные звезды, а по кромке горизонта уже полыхало бежево-розовое утреннее зарево. По трапам в брюшины бесконечной череды теплоходов тонкой человеческой нитью следовали заключенные, бывшие тюрзаки, следовавшие этапом в Колымский край.  Конвой стоял по концам
трапов, и конвойный офицер командовал.
   —  Седьмой пошел, восьмой пошел... — отсчитывал новую партию заключенных грузившихся в наш теплоход рыжебровый «вертухай» с сержантскими нашивками.
    Один из тюрзаков пошатнулся и спустя мгновение оказался в тяжелых свинцовых водах Татарского пролива. Он схватился за голову, и протяжно завыв «Мама!..»  попытался скрыться в волнах.  Но пузырящийся вокруг ватник держал его на плаву.
    — Что смотришь Валабуев, стреляй! Побег! — рявкнул офицер южных кровей на охранника и сам вытащил трофейный парабеллум.
   — Сейчас, ты у меня домамкаешься! — реагируя на приказ, завопил рыжебровый и вместе с другим конвойным разрядил в несчастного половину обоймы.
    — Отмучался, — сказал кто-то в толпе.
    — Счастливчик, — поправил другой.
   Рокшин ждал своей очереди пройти на трап. Едва он тронулся в его сторону, как вновь толпа впереди стоящих ухнула. «Еще один!» донеслось из толпы. Опять послышался мат конвойных, выкрик офицера и снова выстрелы...
   Прошло еще несколько минут, и посадка прекратилась. Многие из еще не поднявшихся на борт, в их числе и Рокшин, стыли на промозглом морском ветру и думали о том, что поскорей бы уже в трюм. Но заминка продолжилась...  Через некоторое время небо совсем осветлившееся разрезала решетчатая шея портового крана. В «клюве» этой вытянувшей шею портовой великан-птицы качалась приближающаяся к земле металлическая клеть. Клеть со звоном и клацаньем стукнулась о причал и тюрзаков  стали грузить в нее как строптивых животных. Погрузка замедлилась до крайности. Рокшин думал о пневмонии и о том, что будет счастьем, если придется плыть, хотя бы два дня. Когда очередь дошла до него он смог увидеть теперь расстрельную команду. Офицер со сросшимися бровями показался ему очень знакомым.  Он силился вспомнить, видел ли он его среди тех лиц, что встречались ему в «предвариловке», но казавшееся рядом опознание ускользало, туманя голову напрасными потугами. Рыжеволосый сержант ему тоже напомнил кого-то, но желание вспомнить, кого Рокшин тотчас, же выбросил из головы.
    В трюме было сыро. Вонь от наследия рыбьих промыслов стояла невообразимая. Поддоны, на которых должны были зэки спать по двое, как однополые супруги были скользкими от рыбьего жира и  при качке елозили по днищу. В дополнение ко всему по днищу трюма от той же качки перемещалась намеренно не вычерпанная полужидкая субстанция, состоящая из грязи, рыбьих кишок и каких-то нечистот неизвестного происхождения. Этим морские возчики хотели показать свое отношение к «перевозимому грузу».

                Я помню тот Ванинский порт,
                И крик пароходов угрюмый,
                Как шли мы по трапу на борт...
   
    Затянул кто-то... Начавшего петь тут же осадили. Конвой за это не будет тягать парашу до самого Магадана, все полторы тысячи верст.
    — А мы все-таки в Магадан?! — спросил Рокшин.  Его уже бил простудный озноб.
    Никто не ответил ему, лишь кто–то из непролазной и злой тьмы больно  ткнул  его  в   спину  чем-то   острым.   
   
    Три дня или больше Рокшин находился на грани жизни и смерти. Лагерный лазарет был похож... Нет, он был ни на что не похож. Это было помещение, отличное от покойницкой лишь тем, что трубы отопления не источали холода, как это делали стены мертвецкой, и на ногах не было клеенчатых табличек с соответствующим номером безвременно, но к радости лагерной администрации, усопших.
   Организм сам боролся за жизнь, несмотря на все лечебные процедуры, направленные на его скорейшее угасание. Пару раз в день Рокшину все же заливали в рот какой-то отвратительного вкуса питательный раствор, давали по столовой ложке настоя стланика, рыбьего жира  и делали болезненный укол в усохший глютеус, после чего он мгновенно засыпал.
    Сквозь сон он услышал, что двое из обслуги, то же зэки из «блатных» играли в своеобразную «железку», делая ставки на день кончины одного из доходяг. Угадывавший получал выигрыш в виде обеденной пайки или одной их теплых вещей забираемых,  у уже упокоивших свою душу. Обслуги было четверо: истопник, который никогда не топил, «мозжильщик», тот, кто для верности раскалывал голову усопшему деревянным молотом и двое санитаров, которые одновременно были еще и могильщиками.
    В санблоке лежало до сорока человек,  игра была оживленной и нешуточной.

    К первым теплым дням июня, когда белоснежные склоны сопок стали стремительно темнеть пестрея скрюченными мослами незахороненных в зиму «давших дуба» доходяг,  Рокшин все же выздоровел, хотя уголовные и ставили на его кончину до полутора десятков раз.
     Когда  в очередной раз, он не «оправдал надежд» и встал с больничной шконки, к нему подбежал истопник, конопатее и рыжее самого рыжего в мире злодея. Остервенело, брызгая слюной, рыжеголовый наговорил ему целую кучу матерных предложений,  из коих Рокшин понял, что он является его личным врагом. «Не мог подохнуть, как человек» —  посетовал уголовник. —  «Из-за кошачьей живучести «такой суки как ты» я проиграл двое пар унтов и целую кучу обеденных паек» — заключил уголовник и больно приложился сапогом Рокшину между ног.
    «Ну что ж, — подумал Рокшин, когда его перевели на барачное поселение, — каждому ведь действительно свое»

    Барачная жизнь была блюдом еще более горьким, чем пребывание на больничной койке среди играющих на человеческую жизнь «нелюдей»
   Одно лишь было слабое утешение, что таких как он страдальцев было великое множество, и каждый из них нес свой непосильный крест как мог. Уголовные, отличавшиеся от всех тех порядочных людей: коррупционеров, террористов и мошенников своей бесчеловечной развязностью, не считали иной сорт  живущих на земле кроме «блатняков» за людей. «Мутные доходяги» к которым относились все кроме них остальные, относились ими к людям второго сорта, которых можно было даже без команды сверху, будь то от «рока зоны» или от «хозяина», удавить  «по–тихому»  Вели они себя пресквернейшим образом. Самые отъявленные из них не боялись ни окриков вертухаев, ни даже передергивания ими затворов, не выходили на каменоломни ни под каким видом, гоня туда «сявок» и «бакланов», которым еще надо было поднабираться «авторитета»
     Одной из забав их было устройство «бенгальских огней»  в этом особо усердствовали два престарелых  зэка, поочередно поджигая на радость соплеменников свои дурные ветры... Но больше всего они любили унижать. Рокшин вспомнил, как однажды одного «растратчика» из политических за строптивость заставили пить воду из-под стирки носков одного из авторитетов. Вспомнил про то, как профессора филологии написавшего статью против режима и пойманного органами на подложенном в портфель «откате», заставляли, придумывал для сластолюбца «пахана» зоны эротические истории, и тот требовал от рассказчика «побольше реализьму»               
    Основной же балаган в бараках кололся, пил спирт, и резался в карты. Деньги, «ширялово», переходили из рук в руки. Когда кто-то из уголовных проигрывался, тот не раздумывая, шел к «политическим» так назывались все кроме блатных и отнимал что–нибудь из чужого инвентаря, одежды или еды ставил на кон в попытке отыграться. Рокшина всегда удивляло, отчего уголовники были все как на подбор рыжие и почти все на одно лицо. Один случай поверг его в ужас как впрочем, и остальных. Все время проигрывавший маститый уркаган,  который был из тех, что тянули лямку еще с «малолетки», имевший за плечами три ходки, ухватив с раздачи трех тузов не смог чем ответить в кон. Тогда этот, зверь в человечьем обличье, заранее заприметив парочку «жертвенных баранов» подбежал к тем, и не слова не говоря одному и другому (один был помощник секретаря облисполкома, другой доцент НИИпитания, продавший японской разведке свою написанную для научного журнала статью о влиянии поедания лесных грибов на поджелудочную железу) и выдернул у каждого из «доходяг» плоскогубцами по паре зубов желтого металла .
    Когда он бросил четыре окровавленных зуба на кон, поморщился даже смотрящий по бараку «Гена Резаный»  Другой из воров бросил карты и указал тому, что по такому беспределу рок зоны может спросить на «правиле» по полной.  Кон был, однако ж, беспредельщиком  выигран. И уркаган протерев ватником зубы, сковырнул с них коронки и оставшееся вернул обоим несчастным. Доцент долго рассматривал свои косточки, затем завернул их в тряпицу и положил за пазуху. Помощник секретаря облисполкома плакал над ободранными кусочками своих зубов как малый ребенок... Произошедшее вскоре забылось.
    Время словно смешалось в голове Рокшина. То казалось, был апрель с сугробами по самые крыши, то по-весеннему ласковый поздний июнь с распускающейся листвой, за июнем должен был быть июль первый и последний летний месяц, когда природа, не успев расцвести, начинает уже готовиться к осени.

                Колыма, ты Колыма, дальняя планета,
                Десять месяцев зима, остальное лето...      

Осени, здесь были тоже, как зимы. И черт ее разберет осень ли это, зима ли, если в сентябре, когда должны случаться грибы, снегу выше колена и даже олени, отрастив панты для заморских лекарств, ворчат на природу: им приходится взбираться на вершины сопок, где колючий, как и все на Колыме ветер не дает снегу улечься.
    Местные аборигены пьют одеколон. Он для них как для столичных сибаритов двадцатипятилетний коньяк. К весне в зоне голод. Самый настоящий. Один из колонистов «шнырей» на этой почве сошел с ума и, поймав мышь, съел ту живой почти без остатка, оставив на память о «злодеянии» лишь кусочек мышиного хвоста. Пол барака при виде всего этого вырвало желчью. Блаженного тут же избили и записали в «зашкваренные чушки» Когда того увозили в больничку для психов в Магадан, обидчики всплакнули слезами зависти. Ведь нет хуже места на земле, чем этот грёбаный всеми проклятый Верхне–Удольский Урым.
     К голоду приладились наказания.  Когда полуобмороженный весенним заморозком (под пятьдесят градусов) голодный Рокшин прожег разъехавшееся и дырявое одеяло «мастыркой», его сначала обвинили в умышленной порче госимущества, за что впаяли для начала  десять суток карцера, а дальше больше стали «шить», умысел в подрыве экономической мощи, потворстве врагу и участии в заговоре против лагерного руководства. Попутно нацепили и подготовку терактов против вождей. Рокшин был один из них. Он давно забыл про циничный опус своего незабвенного сослуживца майора Бори Морозова об армейской пище, которую нельзя есть, а можно принимать. Он готов был принимать все, разумеется, кроме мышей тараканов и земляных червей. Ту мутную белую воду, от которой несло духом морских зверей,  в которой прятались от любой сноровистой ложки кусочки разварившегося картофеля и обломки старогодних горклых макарон он  поглощал теперь с наслаждением. Хлеб казался ему шикарным ростбифом, а кусочек пиленого сахара размером с ноготок мизинца – божественной амброзией. Все это было так. Голод был способен вылепить из человека все что угодно, любую субстанцию. За хорошую дополнительную пайку Рокшин с удовольствием принял бы на себя все грехи плутов из своего военного ведомства и лишний срок, каким бы он ни был. Он впал в пору, когда физическое выживание и пища, которая ей способствовала, стала его единственной религией. Даже случайно попадавшиеся женщины, тел которых он не знал уже многие месяцы, а может быть и годы, вызывали в нем только гастрономические ассоциации. Он смотрел на их руки, не последний атрибут человеческой любви, и ему мысленно представлялось, как эти руки лепят пельмени, пироги и все такое, которое потом должно печься, булькать в жиру или вариться на пышущей огнем плите. Он глядел на их лица и читал в них аналогичные со своими,  желания есть, ведь эти лоснящиеся от защитного жира щеки и губы для того и  созданы чтобы принимать пищу. «Черт бы все это драл» — думал Рокшин, щипая себя как можно сильнее, желая признать, что жизнь это всего лишь дурной сон. Но все было напрасно.  Какие–то странные повторения крутились перед его глазами. «Ну отчего, отчего они все такие рыжие?» — размышлял он в который раз,  про бесконечно крутящуюся перед глазами галерею охранников. Даже начальники все как на подбор южане, отдавали рыжиной. Последних было много, объяснимо это было лишь тем, что их труднее подкупить. Они слишком преданы тем, кто назначил их на эти места. «Чушь какая–то, — думал Рокшин. — Этот род людей так же коррумпирован, как и все остальные»  Он вновь вспомнил о своем приговоре. О том, как его вынесли три девушки в черных мантиях с белыми отложными воротничками. Их лица были милы и равнодушны. Семь лет лагерей, за семь украденных миллиардов. Таков был приговор. И главным доказательством была «королева доказательств» его собственное признание. Он сделал его добровольно и с искренним раскаянием, на что была ссылка в зачитанном тексте. Да, это он в составе большой преступной группы таможенных и военных чинов, которым так же были не чужды еще и террористические приготовления украл эти злосчастные семь миллиардов. Все было  так же предельно ясно, как и предельно ясно запутано. Он вспомнил, как на том суде ему не дали последнего слова, назвав его предрассудком буржуазного правосудия. «Господи! Каков же удел мой?!» — кричала душа Рокшина.
   
    Когда однажды в барак вошел заместитель начальника лагеря по воспитательной работе (кличка у него была из-за разросшегося бабьего зада «Человек–жопа») и объявил всем, что Россия вступила в войну с Монголией, все поняли что это полный маразм. Воевать из-за песка, перегоняемого то на одну, то на другую сторону, песчаными бурями?.. Да это коллективное сумасшествие!
     Рокшин понял, что его ожидает бессрочное заключение. «Бежать, бежать, бежать!» — эта мысль, равносильная самой смерти, заполнила его до краев. Убежать не удавалось еще никому.   

    «И этот тоже со сросшимися бровями», — успел подумать Рокшин, когда его доставили к штатному лагерному дознавателю. Тот представился. Фамилия  него была заковыристая «Тутыр... бунар... оглы... ханов» запомнить ее правильно не представлялось возможности.
   Дознаватель тут же сообщил Рокшину, что он подозревается еще в одном деле. Оказывается, он, будучи курсантом... Боже мой, это же было более двадцати лет назад и в другую эпоху!.. Рокшин в составе опять же организованной группы. Состав группы известен и костяк ее уже дал признательные показания. Все они занимались наряду с Рокшиным совращением малолетних... Заочное опознание Рокшина по фотографиям подтвердили многие из жертв того периода.
     — Все они теперь очень уважаемые люди,  копия протокола опознания вас ими прилагается, — заключил свое короткое зловещее вступление дознаватель.  От него пахло потом и только что съеденной курицей.
     — Господи! — взревел из последних сил Рокшин, чувствуя, что терять уже нечего. — Это ведь гнусный беспредел!.. Гражданин следователь... Нарушение всех мыслимых и немыслимых процессуальных норм. Мало того что по первому делу мне не дали последнего слова, так теперь мне вменяют дело, к которому я имею такое же отношение как вы например... к рождению пингвинов в Антарктиде. Двадцать лет назад!!!  И что эта за процессуальная норма – опознание по фотографии?!  Может вы, обвините меня еще в изнасиловании оленьих самок. Я готов подписать и это... Но учтите... Учтите... Когда-нибудь люди узнают правду. О-о-о! Вы не знаете, что будет?! Они придут и плюнут, плюнут на ваши могилы!
     — Да это же завзятый экстремист! — крикнул кто–то из-за спины «Бергуал... мулды... тара... булты... ханова» и выскочил вперед.
   В «вынырнувшем» Рокшин с легкостью узнал известного на весь Урым дознавателя,  по фамилии Калбабин. От чрезмерной «любви» к нему все доходяги, даже безнадежные «фитили», произносили его фамилию, ставя первый слог его фамилии в самый конец. Получалось забавно, мстительно, справедливо - Бабин-Кал. Не одной сотне зэков этот «ювелир своего дела» накинул срока, называя «пятерочку» стандартным довеском.  Обличьем Бабин-Кал был очень похож на того первого Рокшинского следователя, дававшего ему затрещины в домзаке. Оба они и первый и этот были похожи, страшно было даже подумать, на кого...
    Кто он, в самом деле, этот невзрачный мужичонка маленького росточка, — успел подумать Рокшин. —  Пегий. Плешивый... Если бы плешинок у него было больше чем одна, он назвал бы его серым в яблоках. «Как он здесь оказался за восемь  тысяч верст от столицы» — думал Рокшин. – Чудеса, да и только»  Но чудеса давно уже не удивляли здесь никого.
    — Вы, стало быть, не угомонились, болтун вы наш, — проскрипел старый знакомый своим до боли тошнотворным голосом. — Посмотрим, что получим от вас в остатке, — заключил он, отодвигая  «Бергуал-мулды... и т.д.» в сторону.
    — Я голоден и хочу, есть, — выдавил из себя Рокшин. Его шатало из стороны в сторону как пьяного – короткий, но страстный монолог отнял у него остатки сил.
    — Все хотят, есть, — бросил из-за спины Бабина-Кала южанин.
    — Дайте хоть что-нибудь, я все подпишу.
    Бабин-Кал выдвинул ящик стола и, достав из него тарелку с объедками, поморщившись, подвинул Рокшину. На тарелке лежали недообглоданные куриные кости и кусок лаваша. Лаваш Рокшин съел почти мгновенно, кости, все без остатка, кроме трубчатых, он разжевал,  и проглотил следом,  как самое изысканнейшее из блюд .
    — Еще бы немного, —  попросил Рокшин голосом потерявшего стыд попрошайки.
    «Следак» снова поморщился, поглядел на «Бергуал-мулды... и т.д.» и после кивка того вытащил Рокшину целый круг лаваша от вида которого Рокшин чуть не захлебнулся слюной.
     — Только не долго, — предупредил он Рокшина. — У меня еще, таких как вы четырнадцать голов.
    Рокшин разорвал лаваш на две половины и, боясь, что одну из них отнимут, быстро откусывал от каждой половины, изумляя обоих «следаков» скоростью поглощения нехитрой пищи. Ему было и стыдно и радостно одновременно.
   — Водички бы запить, — попросил он, разразившись икотой.
   — Может быть, еще и жопку подтереть, как покакаешь, — На лице Бабин-Кала застыла гримаса, после которой можно было ожидать от него чего угодно. Воды, однако, Рокшину дали.
   Чьи–то руки быстро усадили его напротив все той же традиционной черной лампы на шарнирах,  и плафон стоваттной лампы развернулся в его сторону. «Точь-в-точь как в кино» —  подумал он. Все казалось ему фарсом, если бы на самом деле не было таким явственно страшным. На столе располагался никелированный прибор своими штоками валиками и кулачками, очень похожий на внутренности механической швейной машинки. На конце прибора возле рук дознавателя имелось приводное колесо с деревянной лаковой ручкой. Со стороны Рокшина прибор имел никелированное ложе похожее на отпечаток руки. Пока он подписывал подсовываемые ему бумаги и продолжал коситься на прибор, изучая его, «дознаватель» шелестел страницами его нового дела и напевал что-то нехитрое на подобии «чижика-пыжика».  Обнаружив на приборе россыпь красных капель, Рокшин ужаснулся.
   «Кровь! — шарахнуло его ломом по голове.  —  Человеческая кровь!!»
    — А вы думали чернила? — угадал его мысли Бабин-Кал, — Все только начинается дорогой ИНАКО.... МЫСЛЯЩИЙ... Вы еще не знаете наших фантазий относительно иных частей вашей бренной субстанции. В особенности тех, которыми мужчина должен дорожить более всего жизни?.. Вы, однако, меня позабавили вашим этим вашим... про оленьих самок, — следователь коротко хихикнул.
    — Так это же вы сказали, что государство у нас – банда, центральный банк – «общак» и «общаком» заправляет – пахан?! Стало быть, кто у нас в государстве на высшей должности?..  Получается, пахан, не так ли?... Ведь это ваши слова? Забавно, однако, у вас получается... Не правда ли? И еще... Ведь это вы написали так называемое письмо «Ваньки Жукова в Кремль» Помните?.. Его превосходительству... Москва Кремль... И так далее... Как же не вы? По глазам видно, что вы.
А знаете, что за это может у нас быть? – Он двинул ногой под столом. Из-под стола показалось ведро. — Ну а теперь кладите вашу ручку вот сюда.
   — Что это?!
   — Разве не догадались?.. Надежнейший помощник любого мало-мальски уважающего себя работника юстиции. Механический прибор для наведения тюремного маникюра. Универсальная машинка китайского производства, времен Чан Кайши. Узнаем теперь от вас всю так сказать подноготную. Вы ведь верно знаете, откуда взялось это выражение?.. под-НО-ГОТ-НАЯ!..
    — Вы будете меня пытать?! Я же все подписал. За что?!!
    — За все. За то, что не умеете любить родину, за ненависть к нам, ее законным представителям, —  с этими словами «следак» выдвинул ногой ведро так, что бы содержимое его было хорошо видно подследственному. Дно ведра было заполнено какими-то непонятными кровавыми отростками с беловато-желтыми пластинками на концах...
   
   В голове Рокшина все разом закружилось, словно бы он оторвался от земной тверди, полетел куда-то по темному коридору, ища выход наружу в пространство, где не было ничего кроме звезд и космического холода...
 
   «Все... все... достаточно» - послышался чей-то голос, словно горное эхо, повторяясь и повторяясь. Это был до боли знакомый голос.  Голос человека, которого он хорошо знал.
    — Григорий! — голос, наконец, приобрел значимую явь. — Ты слышишь меня? Я закончил... Закончил!

    Рокшин открыл глаза. Голова его шумела, не успев остыть от пережитого.
    — Ты оказался слишком впечатлительным, — сказал Клейн. Лицо его выплыло словно из тумана. — Приборы контроля психики зашкалили, и я решил прервать эксперимент.
    — Черт бы тебя драл! — прошипел Рокшин. — Я побывал в самом аду!
    — Ты очень, очень впечатлителен, — повторил Клейн.
    — Тебя бы в такую переделку! Ты завизжал бы как свинья!
    — Ты не представляешь, какие важные данные я получил, — отвечал Рокшину Клейн. — Ведь это материал государственного значения. Боже мой, я не могу тебе раскрыть все детали своего правительственного заказа. Но вкратце чтобы ты не обижался, группе институтов и мне как одному из защитивших кандидатскую на родственную тему поручено разработка психофизического влияния на сознание нелегального контингента выполняющего спецоперации за рубежом, с тем чтобы у них не было поползновений... Ну, ты догадываешься, о чем я... Словом они должны быть полностью легитимны и не иметь даже мыслей о том, что случилось с Пеньковским, Калугиным, Резуном, Гордиевским и прочими... И потом это открывает просто фантастическое возможности для влияния на сознание в массовом порядке... Ты же понимаешь, какие это будут перспективы у власть...
   Рокшин прервал Клена не дав договорить 
    — Мне и так понятно... Кому и для чего нужен подобный материал?
    — Потомкам.
    — Зачем?.. Это такая мерзость и ложь. Ты как видно надергал в базу данных всего из воспоминаний, истинных заключенных. Во многом пускай, правдивых. Все это  в изложении таких уважаемых сидельцев: Жженова, Шаламова и Гинзбург я уже когда-то читал. Читал я и эрзац-сидельца кровавого мстителя России Солженицына, все его наряду с правдой, немыслимые гиперболы, фантазии и стократные преувеличения. Читал! Ну и что?!.. Пусть это будет, так как оно есть. В воспоминаниях, книгах и фильмах.  Потомкам, помня это, все же лучше бы начинать жизнь с чистого листа. Им не нужно бесконечное промывание мозгов этими переписываемыми повторяемыми ужасами.
     — Почему?
     — Потому что это слишком тяжело. Потому что это умелый хлыст лукавцев, отпугивающий людей от поисков правды и справедливости.
     — Но ты хотя бы, теперь веришь, что, то страшное прошлое было?
     Рокшин отцепил от себя датчики встал с кресла и ничего ни говоря, вышел на воздух. Солнце поднялось над верхушками деревьев, и знакомый вороний окрик оглашал пространство вокруг церковного новодела. Что-то новое теперь было в нем, но Рокшин  пока не знал, как к нему относиться. Ему нужно было время, что бы осознать реалистичность своего путешествия во времени. Он подумал и о другом... Стоит ли при помощи нового бередить старое, не станет ли это оружием в руках тех, кто хотел бы сделать реальностью то, о чем надобно было бы постараться забыть, вычеркнуть из жизни, во имя нового, пока еще не увиденного... «Возможно, я и не прав, — подумал Рокшин, — Но что поделать, если таковым уродился. Времена хоть и другие, да люди то те же. Дети и внуки тех же самых людей» В этой его логике, как ему показалось, не было уязвимых мест, и он почувствовал, как слеза потекла по его щеке.

   В эту ночь ему приснился сон. К нему обратился сам тот из-за кого все эти годы, десятилетия велась эта непримиримая вражда. Он был по «плакатному»  молод. Лицо его словно бы колыхалось на ветру... Он обращался и к Рокшину, а к кому-то еще...
    — Ты хочешь знать правду?.. — Обращался вождь к Рокшину как к  невидимому собеседнику. —  Ты заслужил это право... Своим долготерпением, своим мучительным поиском истины... Слушай тогда...
   Как никто, я один знал, что должно было случиться после меня...
   Мою могилу превратят в место проклятий и покаяний. В место битвы умов... Много мусора нанесут на мое последнее пристанище отчаяние и злоба тех, кому не достало найти счастье в наше неспокойное время.
    Теперь пора сказать правду, какой бы она ни была, и поставить точки над «і»...  Я знаю все... Страна распалась... Народы, населявшие ее, разъединены, натравлены друг против друга. Произошло это так, как об этом мечтали наши недруги во всем мире... Страна не просто распалась, она повергнута в хаос неверия, разрухи и отчаяния... Так бывает, когда исчезают великие цели и на место их приходят извечное стремление обывателя —  быть центром своего малого мира,  думать только о себе и не думать о других...
   Этот мир обречен, как бы, ни старался он продлить свое лукавое счастье. Он, не будет таким, каким  они хотят его видеть. Он будет таким, каким видел его я. И чувство это поселившееся в них, страшит их. Именно оттого имя мое так ненавистно лукавым властителям. Именно потому мне приписаны все, какие бы то ни было смертные грехи. Они назвали меня тираном, извергом, врагом всех демократий, врагом всего человечества. Но им показалось малым и это... Они приравняли меня к Гитлеру, назвав нашу справедливую Великую Отечественную войну, Нашу Победу, войной и победой завоевателей. Они обвинили во всех бедах не только меня, но и всех тех, кто строил и создавал то, чем живет и пользуется доныне несчастная наша земля. Их тоже сделали слугами дьявола и прокляли вместе со всеми их грандиозными свершениями. Они написали обо мне и всех нас тысячи лживых статей и книг. Их лакеи и служки  изобрели новых пророков, переписали историю,  сняли полные обмана и лжи кинофильмы, довели до абсурда каждый миг наших свершений, представив все так, будто  целью нашей было уничтожения собственного народа. Они придумали ложь о репрессии чуть ли не половины всего населения, о том, что другая его половина стерегла, хорошо зная, что это было не так... Они представили всех нас рабами и стражниками, понимая при этом, что ни рабы, ни их стражники не способны достигать творческих вершин во всех областях искусств и наук, начиная от песен, книг и кинофильмов и кончая укрощением атома. Это удел свободных духом людей...
     Наконец, они сделали виновником и сам наш народ, назвав его безмолвным равнодушным созерцателем происходящего. Вы все виноваты, сказали они...
     Ты наверняка знаешь, что это не так... Ты,  наверное, уже слышал мои слова о том, что ветер истории сметет весь этот мусор...
    Я всегда ценил твое мнение... Я ценил его, но не говорил об этом при каждом удобном случае, как делают это другие. Я старался быть искренним.  Мне нет никакого смысла быть неискренним с тобой и сейчас, слишком далеко мы зашли в хаосе, слишком близко подошли к краю бездны...
    Что ответить на это?.. То, что время великих свершений прошло?..  Все знают это и без того... Я отвечу по-другому... Мы осуществили великую мечту. Мечту абсолютного большинства, в поте лица добывающего хлеб свой. Разве не об этом мечтали все просвещенные гордые свободолюбивые умы, ощущавшие боль ближнего своего сильнее, чем свою? Разве не об этом мечтал каждый труженик, каждый гончар или сеятель, чтобы все на земле было по справедливости и труд, и плоды его... Именно вместе мы осуществили эту вековую мечту со всей открытостью и творческим нетерпением как великий богоносный народ... Люди хотели этого, и мы осуществили это. Мы высвободили энергию и энтузиазм масс. Мы сделали  труд мерилом всех ценностей, дав справедливую шкалу для его оценки. Мы сделали каждого причастным к силе и могуществу своей страны. Мы подняли само понятие нашей государственности на самую высшую ступень, когда-либо существовавшую в истории. И народ был горд за страну, за ее свершения. Был готов на любые лишение и подвиги, лишь бы это было именно так.
    Мы разбили миф о якобы процветавшей прежней России, где девятьсот девяносто девять целых было неграмотно, и, прозябая на хлебе и квасе, создавало богатство одной тысячной населения, и эта одна тысячная сыто ела, пила,  жила во дворцах, проматывала за зеленым игровым парижским сукном плоды чужого труда. Да мы угнетали тех, кто был не с нами. Но без этого было не обойтись. Да мы были вынуждены притеснять часть нашего народа ради спасения страны в целом. Да, порой,  мы были чрезмерно усердны и жестоки, часто были неправы: слишком велико было желание, что бы это снова не стало так, как прежде. Но мы  делали это отнюдь не напрасно, достаточно посмотреть на то, что произошло теперь...
    Сегодня, глядя открыто в глаза, друг другу,  глядя на этот мир вопиющий своей несправедливостью мир, мы признаем это, как подобает признать истину тому, кто не знал компромиссов и не знал лжи...
     Им удалось вернуть то время... Из всех щелей вылезли те, с кем мы боролись. Так кто же был ПРАВ?!..
     ПОЧЕМУ?!.. Мы будем еще долго и мучительно искать ответ на этот вопрос.
    Они слишком ненавидят нас. Они считают нас самой большой холодной и мрачной страной населенной полудикими племенами. Они видят в нас лишь большой кусок территории так несправедливо доставшейся глупому, ленивому и непритязательному народу и потому борются с нашей государственностью уже много веков подряд.  Они желали бы одолеть нас силой, но мы сделали так, что это стало невозможно и оттого они ненавидят нас еще больше. Они всегда ненавидели, и будут ненавидеть нас за это. Они всегда будут враждовать с нами, выдавая козни за дружбу, ненависть, за любовь. Я вовсе не любил войны, как говорят обо мне лжепророки, я сделал все, что бы никто не посягнул на нас впредь. Так было и будет... В этом вся суть. В том вся, правда, о которой я хотел тебе сказать.    И как всегда, что не раз бывало в нашей истории... Победа будет за нами...   
    Когда она случится, они будут, наперегонки состязаясь друг с другом в клятвах новому времени... Одни будут говорить, что всегда были против этой власти, другие, что прозрели вместе с народом, третьи станут уверять всех в своем героическом молчании, которое следовало бы истолковывать не иначе, как отрицание чудовищного времени... Все они  будут жалки в своем рвении оправдаться... Не верь им, не верь никогда... И тогда победа будет нашей, на века.  Последнее, что услышал Рокшин перед тем как пробудиться, били строки стихотворения:

«Поговорим о вечности с тобою:
Конечно, я во многом виноват!
Но кто-то правил и моей судьбою,
Я ощущал тот вездесущий взгляд.
Он не давал ни сна мне, ни покоя,
Он жил во мне и правил свыше мной.
И я, как раб вселенного настроя,
Железной волей управлял страной.
Кем был мой тайный, высший повелитель?
Чего хотел он, управляя мной?
Я словно раб, судья и исполнитель —
Был всем над этой нищею страной.
И было все тогда непостижимо:
Откуда брались силы, воля, власть.
Моя душа, как колесо машины,
Переминала миллионов страсть.
И лишь потом, весною, в 45-м,
Он прошептал мне тихо на ушко:
«Ты был моим послушником, солдатом,
И твой покой уже недалеко!»
               
                Иосиф Джугашвили