48 из 62. Клуб геологов

         Утром 10 июня 1967 года Лёшка Шатов, пронёсшись по улице Кооперативной до самого берега Полуя, влетел в дом своего друга Саньки Инусова.
— Скорей! Опоздаем! — крикнул он, зацепив ногой за порог. — Там уже толпа стоит! — Он махнул рукой в сторону Клуба геологов, где сегодня давали новый, незнакомый фильм — «Кавказскую пленницу».
— Успеем, — взглянув на часы-ходики, сказал Санька и, неспешно напяливая на себя свитер, прибавил: — Полчаса ещё.
— Билетов не хватит!
— Да ладно? — не поверил Санька и тем не менее засуетился. Оставаясь в грязных сапогах в прихожей, Лёшка заглянул в гостиную комнату.
— Никого?
— Угу.
Гостиная была выстлана туркменскими коврами; поперёк комнаты стояли две кровати с железными спинками, два стула и ножная швейная машинка у окна, в другом конце — дверь в детскую… Жить можно! Зато с улицы Санькин дом выглядел как сарай, обшитый разномастными кусками рубероида и случайными дощечками — узкими и широкими, длинными и короткими. Прежде, при постройке железной дороги Салехард-Игарка, в таких домах жили охранники концлагерей.
— Пить хочу, — сказал Лёшка, намекая на трёхлитровую банку с чайным грибом, которая стояла на кухне. Санька довольно хмыкнул и сам налил ему полную кружку.
— Интересно, о чём кино?
— А-гу-у, — делая глотки, промычал Лёшка. Опорожнив кружку, он подождал, когда пузырьки газа ударят в нос, а на глаза выступят слёзы, и затем продолжил:
— О войне, конечно! Кавказские горы. Пленница. Разведчики…
— Это Никулин, Вицин и Моргунов — разведчики? Они всегда алкашей играют!
Лёшка пожал плечами. Санька вытянул перед собой руки, переплёл пальцы и заломил их сначала внутрь, а потом наружу. Суставы захрустели и раз, и другой. Лёшка вздрагивал и морщился, как от боли. Эту Санькину привычку он ненавидел.
Они дружили давно, с детского садика. Санька отличался сдержанностью и рассудительностью, хотя в его жилах текла горячая туркмено-татарская кровь. Лёшка, напротив, был дёрганный, нетерпеливый. Стоять долго он не умел, ему надо было скакать, бежать, лететь. Санька говорил скупо, Лёшка тараторил. Они почти не ссорились, но при случае могли дать друг другу леща. Лёшкины родители не одобряли их дружбу, а Санькиных родителей просто чурались: то ли не по нраву была их национальность, то ли их прошлая жизнь. Мать у Саньки отсидели в концлагере — за три колоска, отец — за то, что с другими, такими же, как он, курбаши-басмачами воевал против советской власти. Теперь Санькина мать работала билетёршей в Доме культуры, а отец — дворником в детском садике.
— Опять полчаса, — сказал Лёшка, кивнув головой на циферблат. — Стоят, наверно?
Мальчики прислушались, часы не тикали.
— Кино! — крикнул Лёшка, бросаясь из дома вон.
Следом выскочил Санька.
Т-образное здание Клуба геологов стояло на пересечении двух улиц — Чапаева и Кооперативной. В столбике буквы Т находилась столовая, а в перекладине Т — зрительный зал. Коридор разделял их. Подчас в столовую врывались крики, выстрелы и музыка из кинофильма, а в зрительный зал проползал дразнящий запах жаркого. Десять деревянных колонн поддерживали фронтон. По государственным праздникам главный вход был украшен цветными лампочками, портретами вождей и кумачовыми призывами, в простенках висели киноафиши, либо бумажные, типографские, либо фанерные, раскрашенные гуашью по воле клубного художника.

Лёшка и Санька примчались к клубу. Дверь была заперта. Билеты ещё не продавали. Самые нетерпеливые мальчишки стучали в дверь и сердито кричали:
— Отворяйте! Время вышло!
Другие молча стояли перед входом и тупо смотрели перед собой. Лёшка с Санькой присоединились к третьим, к тем, кто горячо обсуждал кино. Каждый из них норовил блеснуть своими знаниями. Спорили, какая комедия лучше, какой артист талантливее. Впрочем, режиссёров никто не знал.
И вот дверь в клуб распахнулась. Дети бросились внутрь. Плотный поток, затопив фойе, прихлынул к окошечку билетной кассы. Крики, пыхтение, свист, тычки! Задние напирали на передних.
— Держись крепче! — обернувшись, прокричал Лёшка. Санька обхватил его сзади, чтобы между ними никто уже не мог влезть. В жёсткой сцепке, будто паровоз и вагон, они продвигались к кассе. Давка была страшная. Лёшка смеха ради поджал ноги, и минут пять провисел над полом. Деньги за билет (десять копеек) вынимали заранее, пока можно было попасть в свой, а не в чужой карман. Кто-то дерзко пошёл по головам, но его стащили на пол. Наконец друзей прибило к заветному окошечку. Встав на цыпочках, Лёшка подал деньги.
— Девятый ряд. Два билета!
Пожилая женщина-кассир подняла глаза ровно настолько, чтобы увидеть Лёшкину мелочь. Сосчитав и бросив монеты в кассу, она придвинула к себе блок неразрезанных билетов и, макая перо в чернильницу, проставила номер зрительного ряда и места. Затем оторвала от блока два билета и подала их Лёшке.
— Шестой ряд, — прочитал он на билете. — А нам надо девятый!
Кассир, посмотрев мимо Лёшки рявкнула:
— Следующий!
И тотчас в окошечко просунулись чужие кулаки с деньгами. Лёшку грубо отпихнули от кассы. Он возмутился, но Санька остановил его.
— Наплюй. Поменяемся потом!
Теперь надо было выйти из толпы. Первым, как ледокол, пробивал себе путь Санька. За ним следовал Лёшка. Они усердно работали локтями и ногами, распихивая встречных. Вспотели, изнемогли, но всё же наружу выбрались! Посмотрели друг на друга и рассмеялись. Вид у них был неважный: Санька оборвал все пуговицы, ну а Лёшка и вовсе был без пальто.
— Сняли! — удивился Санька.
— Как шкурку с зайца!
Они бросились назад и выдернули Лёшкино пальто из толпы.
— Хорошо, штаны не стащили!
— Да уж, в трусах не пропустят!
Поправив на себе одежду, они подошли к вертушке в балюстраде, перед которой, как часовые, стояли старушки-билетёрши. Оторвав «контроль» на билетах, старушки сняли вертушку с тормоза, и мальчики по одному прошли за балюстраду.
Это был дивный мир! В широком коридоре, который непосредственно примыкал к зрительному залу, звучала песня Марка Бернеса:
 
           Просто я работаю волшебником, волшебником…

Публика бродила, разглядывая фотопортреты артистов на стенах. Говорили все шёпотом, сапогами не стучали, на пол не сплёвывали. Лёшка с Санькой слегка оробели. Казалось, что артисты на фотографиях тоже разглядывают их и оценивают. В конце коридора на тумбочке возвышалась глыба горного хрусталя. Дивные призмы кристалла сверкали и переливались радужным светом. Лёшка попытался отломить кусочек минерала, да только порезал до крови палец. Из столовой донёсся запах говяжьего гуляша. Друзья с улыбкой переглянулись, вспомнив любимую гречку с мясной подливкой за шесть копеек… И стали искать щелку, чтобы посмотреть на поваров, но их отвлёк Валерка Рывко.
— Чума с этой «Кавказской пленницей»! — задыхаясь от бега, проговорил он. — Мало не задавили. Какие у вас места?
— Шестой ряд.
— А мне девятый дали.


Вдруг двери в зрительный зал распахнулись. Публика хлынула внутрь. С дикими воплями, с улюлюканьем, расталкивая друг друга, зрители неслись по проходам… Откидные сиденья трещали, как пулемёты. Тут и там — спорили из-за места. Маленький мальчик, потерянно бредя по проходу, считал пальцем ряды. Наконец зрители расселись. Ждали начало сеанса. Зал гудел как улей. И пока не погас свет, Лёшка с Валеркой играли в номера билетов.
— Один!
— Четыре!
Валерка получил три щелчка по лбу.
— Два!
— Девять!
И Лёшка подставил свой лоб под семь щелбанов.
Сеанс задерживался. Зрители, оборачиваясь к окошечку кинобудки, свистели. В разных углах раздавалось:
— Механик, гони кино!
— Сапожник!
— Кина не будет: кинщик пьян!
Голоса множились и крепли. Несколько человек, стуча сидениями, вскочили на ноги и скандировали:
— Кино! Кино! Кино!

И вот свет померк, застрекотал кинопроектор, вспыхнул экран. Под бойкую музыку начался киножурнал. «Фитиль»! — воскликнул зал, радуясь, что это не была скучная кинохроника с трибунами, наградами, комбайнами, шахтёрами. Когда журнал кончился, то ненадолго зажёгся свет, опоздавшие зрители заняли места. Затем свет погас. Началась «Кавказская пленница».
Смех не стихал все полтора часа. Каждая ужимка, каждый взгляд Никулина, Вицина и Моргунова доводили зал до истерического хохота.
— Мамочка, умираю! — стонал Лёшка, стуча кулаком по деревянному подлокотнику своего кресла.
— Останови меня! — умолял Санька, хватая его за локоть. — Ха-ха-ха! Живот лопнет! Останови!
Рядом взвизгивал Валерка и, тычась в Саньку лицом, громко всхлипывал: — Осыкаюсь! Помогите! О-сы-каюсь.
Мальчик слева сполз под кресло и колотил кулаком по полу. Сосед справа, сложился калачом, точно у него были колики, и трясся в беззвучном смехе. Зал гоготал, ревел, выл, кричал. Тихо было только один раз, когда мстители прокрались на дачу товарища Саахова.
И вот кино кончилось. Снова трещали откидные сиденья. Под ноги летели использованные голубые билетики. Подмоченные зрители выходили из клуба и щурились от дневного света. Пока шёл фильм, выпал снег и понемногу таял. Можно было лепить снеговика, швыряться снежками. Но все делились впечатлениями от кино.
— Этот пивка захотел, а кружка из-под носа — фьють!
— А Вицина взяли за ноги, за руки и в дверь — тыдыщь! тыдыщь!
— А этот, ка-ак воткнёт шприц!
— А выдернуть не может.
— Бамбарбия!
— Киргуду!
И кто-то уже пел:

О-го-го хали-гали!
О-го-го самогон.
О-го-го сами гнали,
О-го-го сами пьём!


Автор снимка неизвестен.