Барсакельмес

Будьте похожими.
Иисус Христос.

1929 год Сталиным был назван годом великого перелома, положившего начало раскулачиванию, колхозному строительству, а вместе с ним – великому голоду. Накал политических страстей, сопровождающих передел крестьянской собственности, выплеснулся и на города. Эти процессы как бы дополняли один другого: деревня очищалась от «кулаков», а институты и другие городские учреждения – от «антинародных элементов».

В Воронежском медицинском институте собрания шли одно за другим. В числе первых кандидатов на изгнание из святилища знаний перед студентами, выступающими в роли  «чистильщиков», отчитывался профессор Никифоровский, заведующий кафедрой физиологии. Лекции профессора были превосходно обставлены наглядными демонстрациями на лягушках и иных мелких тварях. Студенты таращили глаза на невероятные представления, устраиваемые ученым зоологом, когда изолированное сердце перекачивало питательную жидкость из одного сосуда в другой. Но, как известно, политика сантиментам не пара, и пришел черед профессору изумляться студенческим притязаниям на его манеру поведения и преподавания науки о функциях и отправлениях организма. Никифоровскому предъявили упреки в нервозности, насмешливости, политической невыдержанности и высмеивание властей и ее отдельных носителей. Припомнили его странную привычку отвлекаться во время экзаменов на посторонние дела, например, вставлять стекла в разбитом окне или, что совершенно необъяснимо, передвигать с места на место мебель в кабинете, нервируя экзаменуемых студентов. Профессора принудили признать свои ошибки и «вычистили» из института. Позднее Никифоровский перевелся в Саратовский университет и с большим трудом восстановился в звании.

Другой колоритной фигурой, выставленной студенчеству на отчет, был глубокий тучный старик, маститый ученый, профессор Игнатовский, слывший блестящим специалистом судебной медицины. В трамвайных вагонах он не упускал случая веселить народ оригинальными обращениями к вагоновожатому или пассажирам. Выглядело это примерно так: «Господин кондуктор, не соизволите ли Вы остановить вагон у здания судебных установлений?» В трамвае раздавался дружный хохот, а просьба старомодного человека ставила кондукторов в тупик. С каких это пор они вдруг стали господами? И что это за дом судебных установлений? Все городские улицы для него существовали в дореволюционных названиях, а на судебных заседаниях «осколок царского режима» народных судей называл присяжными заседателями! И это на втором десятке лет Советской власти, установленной, по заветам вождя, «всерьез и надолго!» Профессора словно не коснулось время великих перемен, в его абстрактном мире по-прежнему существовали полицейские, околотки, податной инспектор, а гражданские споры вершил мировой судья…
- Какой философской системы Вы придерживаетесь?
- Учения Канта, - прямодушно ответил глубокий политический невежа. Студенты понимающе переглянулись. Еще бы! Предпочтение буржуазного основателя критической философии вопреки основоположникам марксистко-ленинской философии им говорило о многом...

Профессор был подвергнут серьезной критике, которую он спокойно выслушал, а в заключительном слове сказал: «Господа студенты! Что вы от меня хотите, если я одной ногой стою в могиле? Мне восемьдесят три года и переучиваться слишком поздно. Однако смею вас заверить, что врагом новой власти я никогда не был и не являюсь». В зале воцарилась абсолютная тишина. Какое решение принять в отношении безобидного старика, от которого веяло старомодной царской эпохой? Слово взял секретарь партбюро института Бартенев. Вот и хорошо, - решили про себя студенты, - пусть сразу предложит отчисление, а нам останется только проголосовать...
- Я предлагаю деятельность кафедры судебной медицины одобрить, а ее руководителю профессору Игнатовскому объявить благодарность.

 Чего-чего, но такого предложения от партийного лидера не ждали. Вновь наступила тишина, чтобы осмыслить резко изменившуюся обстановку. Но вот где-то на галерках послышались жидкие аплодисменты, и вдруг зал взорвался громом оваций. Студенты бурно аплодировали уважаемому профессору, открыто и честно несущему свои идеалы через горнило крутых общественных встрясок и катаклизмов.

Три месяца шли отчеты кафедр с чисткой преподавателей и профессуры, а затем, по закону всякой последовательной революции, началась проверка благонадежности самих чистильщиков. Первой жертвой новой кампании стал студент Дворман, приспособившийся клеить кому ни попадя ярлык антисемита. Его выступление против  ассистента кафедры глазных болезней завершилось полным провалом, так как бабка «антисемита» оказалась еврейкой. Тогда Дворман настрочил донос на пятерых студентов, как на «ярых антисемитов». Студентов-антисемитчиков арестовали, но расследование показало, что двое из арестованных были в прошлом чекистами, а студент Пятницкий был  родовым потомком польского еврея. В результате доносчика, оказавшегося сыном хозяина ювелирного магазина, судили за разжигание межнациональной розни.

Александра Лобкова исключили из института на последнем курсе учебы, когда до получения диплома было  рукой подать. Вдвойне обидно было узнать, что исключение состоялось за якобы «скрытие социального происхождения как сына торговца и хлебоарендатора». Что за галиматья! Отец никогда торговцем не был! И как понимать обвинение в хлебоарендаторстве? У кого и в какой форме трудовая семья Лобковых могла арендовать хлеб и с какими целями? И кем тогда были продотряды, зачищавшие крестьянские подворья и обрекавшие разоренные семьи на голод, если не теми же арендаторами хлеба? – размышлял «антисоциальный элемент», стараясь изгнать крамольные мысли из головы.

Вычищенный из института за неведомые прегрешения, Лобков поехал в Москву – восстанавливаться. Вот и Москва, большая деревня тридцатых годов, вдоль и поперек изрезанная трамвайными линиями, не исключая Красную и Театральную площади.  Трамвай «А» ходил по Бульварному кольцу, трамвай «Б» - по Садовому, а трамвай «В» - по Вокзальному. Метро  проектировалось. Чиновник Наркомздрава ознакомился с документами  исключенного студента и сказал: «Нужна дополнительная проверка в Наркомате внутренних дел, но «под горячую руку» тебе туда лучше не соваться. В стране продолжается борьба за коллективизацию, и ты можешь загреметь в Сибирь на перевоспитание. Лучше езжай в Коломну на борьбу с эпидемией скарлатины и на деле докажи свою преданность Советской власти».

Два года понадобилось студенту, чтобы победить эпидемию в селе Конобеево, что приютилось под Коломной. С заветной справкой райздрава, подтверждающей его самоотверженный вклад в добродеяние, Александр снова подался в столицу. На этот раз в Наркомздраве объяснили, что политическая обстановка в стране все еще остается напряженной, и посоветовали возглавить врачебный участок на островах Аральского моря, где свирепствовал брюшной тиф. Так студент с незаконченным высшим образованием оказался среди волн Арала, на острове БАРСАКЕЛЬМЕС, что в переводе на русский язык означало «Поедешь – не вернешься».

От нового места обитания, где велись рыбные промыслы, врачевателю едва не стало дурно. Все постройки на острове были выполнены из камыша, даже кузница и жиротопка. Воду возили на верблюде из единственного колодца за двадцать километров от села и выдавали по полведра на семью. Зимой – из ледника. Фельдшером был раскулаченный спецпереселенец, медсестра пункта – купеческая дочь, тоже переселенка. Переселенных было далеко за тысячу, а местных – только сотня человек, будто весь остров оказался переселенческим. Зимой – никакой связи с большой землей, даже по радио. Вот действительно, приедешь – не вернешься…

Через очередные два года на далеком острове, где казахи не мыли тело даже летом, тиф был сломлен. Снова столица, те же трамваи и Наркомздрав, где усилия стойкого борца с эпидемиями были по достоинству оценены. Но все-таки грозную тень НКВД медики не решились переступить, предложив  ему не  возвращаться в Воронеж и «не дразнить гусей». Для продолжения учебы Александр выбрал Томск, откуда по окончанию института молодой специалист был направлен в еще более далекий город Киренск, расположенный на могучей сибирской реке Лене, где когда-то бывал великий вольнодумец  Александр Радищев, сосланный в Илимск, но состоявший в дружбе с исправником Киренского земского суда. Полтора века разделяли пришествия на Лену двух Александров, непреклонного борца с самодержавием и мимолетной жертвы диктатуры пролетариата. Самодержавие рухнуло, но борьба с инакомыслием разразилась дальше некуда, такая, что Радищеву и не снилась.
 
Но что  же увидел дипломированный выпускник по прибытию на место распределения? Город снова стоял на острове, как когда-то в Аральском море! Стало быть, тот ярлык «Поедешь – не вернешься» оказался пророческим! Знать, на роду ему написано быть островитянином, находить пристанище где-то на обочине цивилизации. Словно в подтверждение мелькнувшей догадке, Киренск на каждом шагу поражал Александра старинными строениями, от которых веяло строгостью очертаний. В старорусском зодчестве читалась опытная рука мастеров прошлых веков – в фасадах домов, облагороженных сдержанным художеством резьбы по дереву, в прочных заборах, выложенных из рубленых почерневших плах, в глухих амбарных стенах, за которыми в глубоких ларях хранились сезонные запасы северян. Казалось, жизнь на острове не претерпела изменений  с далекого восемнадцатого века, и вот-вот на улице появится сам Радищев, провозвестник грядущего свободного общества, пришедшего на смену деспотическому царизму…

Но велика же была река, на острове которой размещался центральный город районного значения! Более того воронежского изгнанника поразили сибиряки, открытые, добропорядочные и прямодушные люди. Своей простотой и наивной честностью они напоминали доктору взрослых детей, с которыми отдыхалось душой и хотелось верить, что жизнь среди них образуется и наладится. Тогда за работу! Позади годы мытарств, вызванные гонением «хлебоарендатора», а здесь – работа по любимой специальности, назначение главным врачом районной больницы, семья, жилая площадь… Что еще надо молодому специалисту, горевшему желанием проявить себя в серьезном деле, отдать свои силы этим людям, которые в суровой среде обитания живут по законам совести и добронравия? Завтрашний день Александру рисовался в самых радужных красках.
Приближался тридцать седьмой год. БАРСАКЕЛЬМЕС…