Слепой учитель

Какое-то время назад, в те, совсем уж далекие дни, когда акации на улицах в городе не торчали безжизненными иглами, а цвели роскошными белыми цветами, позволяя девочкам и старухам томно наслаждаться их ароматом, здесь жил один старый мужчина, который стал моим первым другом.

Этот человек был учителем в моей школе, в которой я, честно говоря, появлялся совсем редко; не потому, что меня не тянуло к знаниям, совсем наоборот - я мечтал сидеть на тяжелых дубовых скамьях, с наслаждением впитывая каждое слово, вытекающее из уст наставника, но дети, которые со смехом закидывали подобных мне камнями и гнильем, стоило только зайти в скрипучие, проржавевшие ворота школы, заставляли меня держаться как можно дальше от столь желанного храма знаний.

И единственным человеком, который там относился ко мне спокойно, был именно мой учитель. Он был слеп. Я не знаю, почему вообще слепец находился в школе, потому что, ясное дело, он не мог вести уроки, как положено, по крайней мере, так могли бы думать все остальные учителя и директор. Но, наверное, они сами когда-то сидели перед ним на скамьях, со страхом вглядываясь в белесые глазницы, но в то же время с восхищением слушая долгие речи. Он говорил, порой, с большими паузами, не мог читать по книге и заставлять читать нас, он почти никогда не давал нам заданий домой, и на его уроки никто не носил перья и тетради. Но, стоило ему начать говорить своим легким, обволакивающим, как облако, голосом о древних пирамидах в горячих песках или о молочно-белых храмах греческих богов, как любой человек переносился в новый мир, будь то учитель, ненароком заглянувший в комнату, где мы сидели, или ученик, который всегда относился к учителю-уроду с презрением, но вынужден был прийти к нему на урок, преодолевая отвращение и скрывая синяки под рукавами колючего форменного свитера…

Любой, очутившийся рядом, погружался в туман повествования и с удивлением оглядывал возникающие тут и там тысячелетние громады, пробирался сквозь заросли тропических лесов и изнемогал от жажды, плавясь под красным солнцем пустыни.

Долго после того, как уроки в старом здании школы заканчивались, и все злые дети со свиными улыбками на лицах разбредались подальше, я потихоньку входил внутрь, с трудом открывая массивные двери, и пробирался в уютную учебную комнату, где мой учитель сидел всегда до позднего вечера, смотря своими пустыми глазами в самый дальний угол комнаты.

Я садился подле него, и он, обычно тихо называя мое имя, спрашивал о погоде снаружи, удовлетворенно кивал, а потом принимался рассказывать. Никогда он не спрашивал меня, о чем говорить теперь. Я думаю, он в такие минуты и забывал о моем существовании. Он говорил обо всем, чего я в жизни не видел тогда, и не увидел даже когда вырос.

Мы путешествовали по разным мирам, как мне казалось, потому что я ни за что бы не поверил, что такие места есть где-то у нас. Я видел много разных вещей, разных людей. Те часы, что я проводил с этим слепым стариком, утопая в огромном неудобном кресле, вспоминал еще долго после; во всех красках описывал их в тетрадях, и так тщательно, что к тринадцатому дню рождения у меня скопились десятки путевых заметок и дневников, которые вполне сошли бы за хорошую книгу, реши я ее напечатать, но я делать этого не стал. Слишком личными для меня были все воспоминания.

Мой учитель, мне потом думалось, совсем не всегда был слеп. Просто он потихоньку отдавал другим все, что видели его, некогда глубокие, глаза. Он отдавал нам все до последней капли, пока у него самого не осталась одно ничего.

Учитель умер внезапно, совсем тихо. Наверное, когда Смерть за ним пришла, мой друг даже ее и не заметил, путешествуя где-то далеко.

С похорон я ушел, потому что мама ругалась.