Не называющий имя

1. Пламя Гадеса

– Силы Юпитера!
Возглас отразился от серых каменных стен и сразу растаял в полутьме, уступая место тишине, лишь изредка прерываемой треском поленьев в очаге. Царившая здесь тишина проникала в сердце, наполняя сознание страхом, вытесняющим все остальные эмоции и мысли, заставляющим забывать звуки мира, тянущим душу в царство мертвых. Невидимое присутствие смерти явно ощущалось в этом месте, могильный холод и полутьма, словно в склепе, заставляли вибрировать сердца, и эта вибрация дрожью отдавалась в теле каждого, кто дерзнул заглянуть сюда в этот час.
В небольшом зале с высокими сводами и потолком почти не было мебели, лишь простой стол с погасшей на нем свечой, несколько табуретов и пара крепких стеллажей у стен. Вокруг – только серый камень: стены не украшались гобеленами или шкурами, окна были наглухо закрыты ставнями, а пол не покрывали ковры. И только камин с пляшущим в нем огнем напоминал, что это не гробница, а жилой дом.
– Кто это сделал?
Сдавленный голос, в котором присутствовал страх, прозвучал как клекот старого грифа, усевшегося на могильную плиту, в разочаровании от недосягаемости пищи. Лишь тишина послужила ответом.
В небольшом зале, наполненном страхом, находились пять живых человек и один мертвый. Пар от судорожного дыхания вырывался в воздух, и даже близость камина, излучающего тепло, не ощущалась вовсе, жар огня был не в состоянии развеять этот холод, исходящий, казалось, из самого ада.
Тит Квинкций Фламинин не мог теперь уяснить тот факт, что минут пятнадцать назад, когда он оставил своего претора здесь одного, в этом зале было все по-другому. Квит Мобий был молод и подавал большие надежды на успешное продвижение по военной службе, но сейчас… Глядя на лицо мертвеца, Фламинин чувствовал как волосы шевелятся на голове, а по спине бежит холодный ручеек пота. Четыре солдата застыли, не решаясь приблизиться к застывшей на холодном полу неподвижной фигуре.
Он лежал на спине, вытянув ноги, а руки со скрюченными пальцами прижимал к груди, словно желая отцепить от себя невидимого хищника, впившегося когтями ему в горло. Голова была запрокинута, и на шее виднелись темные следы цепких пальцев. Но по лицу Квита Мобия трудно было сказать, действительно ли он умер от удушья. Почерневший и распухший язык вывалился из распахнутого рта, но при этом его лицо выражало абсолютный ужас. Беспредельный и всепоглощающий, он отражался в застывших глазах, почти вышедших из глазниц, он заставлял цепенеть. Лицо неестественно вытянулось, нижняя челюсть, казалось, была сломана, так широко был раскрыт рот мертвеца. Капельки крови из лопнувших глазных капилляров блестели на щеках и висках, темные струйки вытекали из носа и ушей – барабанные перепонки явно были разорваны. Все говорило о бесконечном внутреннем давлении, словно мозги человека были перемолоты в черепной коробке неизвестной ментальной силой. О боги! Кто же это сделал?
Тит Квинкций не заметил, что повторил вопрос вслух.
– Мой генерал, мы обнаружили его минуту назад и сразу послали за вами…
Хриплый голос, почти срывающийся на крик, вывел консула из оцепенения. Совладав с собой, он оторвал взгляд от мертвого тела и увидел перед собой солдата с эмблемами декуриона на плаще и шлеме. Солдатская выдержка, закаленная во многих сражениях, взяла в нем верх, и приказы последовали незамедлительно.
– Вериний! Оцепить дом, обыскать здесь все, каждый угол, поставить стражу на каждом выходе! Послать человека, чтобы остановил вифинский отряд! Десяти всадникам прочесать окрестности! Кто бы это ни был, он не мог уйти далеко!
– Все выходы уже заблокированы, мой генерал, он не мог ускользнуть!
– Значит, он все еще в доме!

***
«Приветствую тебя, неизвестный странник!
Кто бы ты ни был, порабощающий другие народы римлянин или далекий потомок нашей расы, сын не рожденных еще империй, сквозь время я, Ганнибал Барка, обращаюсь к тебе. Позволь поведать свою историю войн, странствий и печали, я расскажу все без утайки, каждый мой шаг с тех пор, как я себя помню, до этого момента, когда, я чувствую, моя жизнь подходит к концу.
Великие правители строят великие империи, а с появлением истинного полководца рождается непобедимая армия. Одно без другого не может существовать, однако, в одном человеке задатки правителя и полководца – явление не самое редкое. И тем и другим руководит мудрость, накопленная опытом, и именно мудрость и знания являются исключительными и в то же время бесконечными. Каждый рождается со способностями, но не каждый имеет возможность их развить. Словно семена самых нежных и редких растений, они требуют безграничного терпения и бережного ухода, едва только пустят ростки. Их рост и долговечность зависят от окружающих людей и только потом, когда ты осознаешь всю их значимость, от тебя самого. Это – выбор, который принесет тебя в падение в опыт, что откроет для тебя новые пути и возможности.
Честь и хвала моему покойному отцу Гамилькару, истинному сыну Карфагена, ибо он был для меня примером и взрастил во мне и моих братьях все самое лучшее, что только может дать отец сыновьям. Мы смело и без колебаний пошли по его стопам и продолжили его дело, мы переняли его любовь к родине и ненависть к врагам и без сожалений  ринулись в гущу сражений, познали сладость побед и горечь поражений.
Падение!
Есть много причин, но имеет ли смысл теперь винить кого бы то ни было, кроме себя? Сейчас, с накопленным годами опытом, я оборачиваюсь назад и вижу все свои ошибки. Ребяческая игривость и безрассудство молодости сейчас меня умиляют, а ведь тогда я думал по-другому. Я хотел славы и побед, и я делал все, чтобы добиться их в неравной борьбе, я хотел низвергнуть врагов Карфагена и возвеличить родной город, я ненавидел Рим, и каждый римлянин стал для меня личным врагом. Любовь и ненависть разрывали мое сердце тогда, и с годами только росли, и, думаю, я умру вместе с ними, породненный навечно.
Я помню как сейчас, как девятилетним мальчиком в тайном святилище Мелькара поклялся на крови в вечной вражде к Риму. Отец провел священный ритуал, и я почувствовал его ненависть и любовь. Я осознанно принял их, и с тех пор они захватили меня. Они двигали мной на протяжении многих лет, и я не считаю свой путь напрасным, я ни о чем не жалею. Каждый шаг, каждый день – лишь опыт, и не существует ошибок или правильных ответов в нашем мире неоднозначности и многомерности. Цель одна, но путей к ней – неисчислимое множество, и я, в своем тщеславии, выбирал не те.
Я выбирал, и, вспоминая свой путь, я вижу те повороты и тропинки, на которые тогда не обращал внимания, или не замечал, но теперь не имеет смысла прослеживать их до конца. Жизнь невозможно пережить дважды, и память в следующем твоем воплощении не вернется к тебе.
Жизнь! Я понял слишком рано всю ее хрупкость и красоту, когда впервые увидел, как она покидает. С детства я жил в военных лагерях, в окружении солдат, и главным моим образованием стала война. Глядя на отца, я учился у него всему, что он знал. Во снах я видел себя руководящим битвами, выигрывающим сражения, направляющим свою армию в опустошительный рейд по вражеской территории. Очень скоро юношеские сны обернулись реальностью, и с тех пор рукоять моего меча никогда не остывала, а клинок почти не хранился в ножнах.
Увидев смерть, я понял всю ценность жизни, жизни любимых людей, друзей, жизни своей страны, ибо человек без родины неполноценен; я, потерявший ее, сейчас осознаю это в полной мере.
Смерть оборачивается потерей, и рождается скорбь. Я помню заключение унизительного мира с Катулом, когда мы потеряли Сицилию, а вместе с ней и власть над морем. Скорбь отца передалась мне, когда мы возвращались на родину, и я впервые осознал, как жадность, страхи и малодушие политиков могут повлиять на исход войны.
Много ли я пережил? Я считаю, что да, однако ни о чем не жалею. Познавая жизнь, я познавал смерть, и, видя вокруг разруху, переживая потерю близких людей, закалялся изнутри. Трудно себе представить все ужасы Ливийской войны, коим я был свидетель. Именно тогда, еще мальчиком, я осознал, насколько важно поддерживать внутреннее равновесие и порядок в своей стране, ибо гражданская война – шаг к гибели всего государства, и я всегда стремился оградить от этой участи родной Карфаген. У меня на руках умер отец, раненый в битве, я видел смерть его преемника Гасдрубала, подло убитого, я видел смерть тысяч людей и сполна познал весь кровавый ад, что несет война, и всеми силами стремился оградить своих людей от поражения, защитить свое отечество. Став главнокомандующим, я получил возможность довершить то, ради чего жили и умерли мой отец и зять.
Война стала моей наукой, и я изучал ее всю жизнь. Стремясь оградить родной город от жадных римлян, я первый начал неизбежную войну, и перенес ее на территорию врага. Я сделал все возможное, чтобы низвергнуть Рим в пучину времен и потерпел поражение. Опять завистливые политики во главе с Ганноном, жалкие трусы и двуличные лжецы, жадные до власти и денег, всеми силами пытались помешать мне. Партия мира, борющаяся прежде всего ради личных интересов! Партия глупцов, в своих лживых заблуждениях утверждающих, что с Римом можно мирно сосуществовать! Увы, время показало, насколько далеки были их личностные идеалы от реалий действительности, от последствий их бездеятельности и бездарности!
Карфаген, мой любимый город, находился в руках предателей, и я слишком поздно осознал те ошибки, которые совершал сначала мой отец, потом – зять, и, наконец, я. Но неужели они не видели, что мы не хотели переворотов и диктатур, одной ливийской войны нам было достаточно, мы не хотели разрушать родной город? Увы, наши ожидания не оправдались: олигархи, чуждые до нужд государства, цвет аристократии, заботились прежде всего о целостности своих кошельков. В результате я не получил поддержки после перехода Альп, Карфаген никак не отреагировал после разгрома римлян на Треббии, даже после того, как воды Тразимена окрасились римской кровью, и дорога на Рим была открыта, совет ничего не предпринял. А после разгрома Варрона и Павла они отвернулись от меня, тогда, когда я так нуждался в помощи, и я был предоставлен самому себе. Что ж, я начал свою войну с Римом, полную потерь и поражений, но войну, в которой дух мой не будет побежден! Только в последний момент, когда возникла непосредственная угроза Карфагену, обо мне вспомнили, но было поздно, поражение при Заме – следствие, а не случайность, предательство союзников явно показало, насколько город утратил свое влияние, находясь в руках глупцов!
С головой увязнув в войне, я позабыл все чувства, и только ненависть владела мной. Ведь как сейчас я все еще помню отсеченную голову Гасдрубала, выпавшую из мешка римлян. О мой брат! Ты всецело доверял мне и был предан до глубины души нашему делу, ты был моей единственной опорой тогда, когда все отвернулись от меня, и ты до последнего момента надеялся на меня. Прости меня! Я не оправдал твоих надежд, я не смог тебе помочь, я не успел! Коварный враг оказался слишком быстр, и мне оставалось только мстить за твою гибель. В тот момент умерла часть моей души, и я стал по-другому смотреть на эту войну, на всю жизнь. Я никогда так не делал, считая осквернения тел врагов кощунством, всегда уважал врагов, но, оказалось, что не у всех в сердцах живет благородство, как жаль! Низость римлян пошатнула меня, и моя душа обливалась кровью.
Магон, мой младший брат, прости меня и ты! Ты неотступно следовал за мной и никогда не сомневался в моих решениях. С твоей смертью я всецело познал то одиночество и пустоту в сердце, когда человек остается один среди могил своей родни. Мои братья, так безвременно ушедшие, сестра, которую я не видел с тех пор, как покинул Испанию. Передо мной стоит ее гордый лик, мне передалась ее воля, не сломленная смертью мужа, ее скорбь, ее сила. Прости, я не могу преклонить колена на твоей могиле, я только иногда во снах вижу тебя смеющейся, и тогда я осознаю, что ты – рядом, как было всегда в трудные минуты. Ты всегда помогала мне в детстве и поддерживала в юности. Я никогда не забуду тебя!
Мои сестры, мои братья…
В своих кошмарах я стою на поле, залитом кровью моей родни. Я взываю к ним и тяну руки, я молю их забрать меня к себе и не получаю ответа. Я – один! Я – последний!
Что мне делать? Я всецело отдался войне, ставшей для меня святой, и лишь в глубоких мечтах уделял время любви. О моя дорогая Имильчия, возлюбленная жена! Прости меня! За всю свою жизнь я знал так много сражений и так мало любовных ласк. Но я никогда не забывал тебя, твои нежные руки, твои губы, опьяняющие своим прикосновением, волны твоих волос, что скрывали меня от мира покровом ночи, твое тело… Твой прекрасный образ я храню в сердце и унесу с собой в могилу, ты всегда оставалась единственной женщиной для меня, в тебе я видел всех, и больше никто не был мне нужен. Моя гордая принцесса, прости меня за те годы одиночества, на которые я тебя обрек, за не выполненные обещания и не осуществленные мечты. Слезы покрывают этот пергамент, слезы из глаз старика, в котором еще живут человеческие чувства. О, если бы ты была рядом! Я хочу уйти за тобой, в другой мир, мир грез и радости, и быть с тобою вечно, всецело отдавшись тебе, ведь в этом мире я был так далек от тебя. Я чувствую, что есть что-то еще, Аид – не единственное место, куда попадают души после земной жизни, скоро я узнаю это, я найду тебя там!
О Карфаген, великий город! Мое сердце наполняется трепетом и любовью при упоминании твоего имени. Я так мечтаю снова очутиться там, вдохнуть полной грудью его воздух, пройтись по извилистым улочкам с женой, вместе насладиться его видами цветущей зелени и изящной архитектуры, преклониться перед его величием. Я вижу себя в старинном доме нашего рода, где собралась вся моя семья. Там отец и мать, там братья и сестры, там все родственники, жены и мужья, там – Имильчия, рядом со мной, и на лицах у всех – улыбки и понимание. Я слышу веселый смех, радость охватывает наши сердца. И там – наши дети…
Передо мной проплывают все лица, в своих мечтаниях я далеко, на родине, которую потерял, среди близких мне людей, которых лишился.
Я не хочу просыпаться от грез, потому что когда открываю глаза, то вижу себя в тени. Необъятная громада Рима заслоняет от меня небо, неприступная и несокрушимая, и весь мир стонет под его пятой, а свободные когда-то народы завоеваны, и нет больше никого, кто бы мог им противостоять. Где они, сверкающие сталью фаланги Филиппа, где победоносные армии Антиоха, где стройные быстрые корабли Карфагена, бороздящие морские просторы? Где все те, кто следовал за мной и делил со мною радости и невзгоды? Наши победы были общими, общей была слава, но теперь все обратилось в пыль, утоптанную сандалиями римлян. Все тщетно!
Удача сопутствует умным, и если они помедлят, то потеряют свой шанс, как потеряли его те, кто, объединившись, отбросив взаимное недоверие, могли бы стереть Рим с лица земли.
Я устал. Усталость прожитых лет давит на меня, и я ощущаю себя стариком. Я устал ненавидеть, я хочу лишь покоя, но мысль о том, что мои родные так и не отомщены, гложет меня, заставляет колебаться. Я хочу простить, но вижу лишь непонимание отовсюду. Я устал быть загнанным зверем, я хочу лишь мира, плывя по течению жизни, такой длинной и полной печали. Я не хочу больше бежать, я чувствую, что в этой жизни я уже сделал все, что мог. Ничто не вечно, и даже Рим когда-то падет, я знаю, минуют года, и новые народы поднимутся из пепла сожженных империй, их силы сметут римские легионы, и тогда я буду спокоен. Закрывая глаза и направляя взгляд в будущее, я вижу пламя, поднимающееся до небес. Я вижу Рим в огне!
Так выслушай меня, странник, здесь я опишу все, мою жизнь и историю, историю величия Карфагена и его увядания, и тогда, быть может, ты по-новому взглянешь на события этих лет, глазами правды, глазами Ганнибала Барки…»
Тит Квинкций Фламинин опустил пергамент, на котором явно виднелись следы высохших слез. Перед ним стоял образ человека, которого он никогда лично не знал, но представление о котором полностью изменилось. Из главного злодея, за которым Рим гонялся долгие годы, он превратился в человека, которому не чужды никакие человеческие чувства. Да, он был врагом, но врагом, заслуживающим уважения. Римлянин всегда был рассудительным человеком и не принимал поспешных решений, он не был злым и жестоким, и сейчас чувствовал только жалость. А ведь когда-то он мечтал лично убить Ганнибала, но теперь это уже не имело значения.
Консул взглянул на стол, заваленный бумагами, на стеллажи с многочисленными свитками, обвел глазами этот зал, где бывший полководец принял смерть, последнее пристанище сокрушенного врага Рима, и подумал о тех превратностях судьбы, которые могут изменить не только человеческую жизнь, но и историю цивилизации. А ведь могло все быть по-другому, и Ганнибал полностью прав в своих рассуждениях.
Что ж, миссия Тита Квинкция выполнена, еще одно важное задание, доверенное ему отечеством. Его карьера не терпела неудач с тех самых пор, как он был назначен консулом и принял командование над легионами востока. Он сокрушил Македонию и Спарту, и влияние римлян распространилось по всей Элладе. Окончательное завоевание последних – лишь вопрос времени, все соседи ослаблены междоусобными войнами, и Римской республике теперь ничто не мешает расширять свои границы. Лишь Ганнибал оставался камнем преткновения, несмотря на все неудачи последних лет, его услугами полководца еще мог воспользоваться какой-нибудь царек. И вот пуниец нашел убежище в Вифинии и снова отличился, в морском сражении обратив корабли Евмена в бегство. Однако Прусия оказался слишком недальновидным царем: после победы он удалил полководца со двора, и этой ошибкой невозможно было не воспользоваться, поэтому Тит не сомневался в успехе. Возглавив посольство в Вифинию, он добился санкции на арест Ганнибала, и трусливый Прусия даже выделил ему отряд своей гвардии в помощь. Римлянин ликовал и одновременно презирал царя. Он предвидел каждый свой шаг, но Ганнибал его опередил, предпочтя смерть плену. Что ж, читая пергамент, посол думал, что так оно и к лучшему. Лицо мертвого полководца было умиротворенным, словно перед смертью он сбросил с души весь тяжкий груз, накопленный за долгую жизнь. Он был счастлив последовать за своей семьей, воссоединиться с женой, оставив живым проблемы этого мира. Может, поля Аида не так уж и плохи, как их описывают смертные?
Теперь Тит не сомневался, что сам бы предложил своему пленнику испить яд, он не хотел триумфа над ним, не желал видеть унижения побежденного. Свои победы он привык добывать в сражениях, но сейчас – не тот случай, ему не прибавиться славы за пленение старика.
– Что будем делать со всей этой писаниной? – заметил Квит Мобий. – Этот пуниец на старости лет совсем свихнулся, переведя столько бумаги.
– Нет, он не сошел с ума, – покачал головой посол, – и я уверен, что он точно и подробно описал свою историю. Для потомков эти записи могли бы быть очень полезными.
– Сжечь эту ложь! – воскликнул претор. – Вон, огонь в камине уже утихает, так накормим же его снова! Пламя с радостью займется такой легкой добычей.
Дверь в зал отворилась, и в сопровождении декуриона вошел сгорбленный старый хозяин этого дома, неся в охапку свитки пергамента, исписанные мелким ровным почерком.
– Это последние, господин, – выдохнул он, складывая их на полу у стола.
Кряхтя, он выпрямился, насколько позволяла ему фигура, с ожиданием смотря на полководца.
– Золота здесь нет, – доложил декурион. – Это все, что было у пунийца.
– Это богатство ему уже не нужно, – усмехнулся Квит, – ну а потомкам незачем захламлять мозги этой ложью, так что для огня она сгодится.
– Нет! – закричал вдруг старик, и Тит вздрогнул, так пронзителен был его голос. – Умоляю, не надо…
Теребя в руках пергамент, посол наконец решился.
– Я думаю над его словами: «Рим в гоне». Какая чушь! Ты прав, Квит, это нужно все сжечь.
– Нет… – умоляюще прошептал старик.
– Вериний, уведи его отсюда, – приказал Фламинин.
Декурион схватил кинувшегося было к столу человечка за шиворот, и, встряхнув его тщедушное тело, потащил к выходу, не замечая сопротивления.
– Если и нужно кому-то описывать историю, то это должен быть римлянин! Лишь победители, хозяева мира, имеют право наставлять своих потомков, воспитывая в них достойных преемников.
Он убедил себя окончательно и без колебаний сунул пергамент в огонь. Тот мгновенно занялся, исчезая в пламени, безвозвратно унося в забвение последние слова когда-то великого полководца.
Бегло просмотрев лежащие на столе свитки, Тит один за другим побросал их в камин.
– Займись остальным, Квит, – сказал он, беря со стола сверкающий позолотой в свете огня шлем. – Снаружи еще есть дела.
Поправив полы плаща, посол вышел, прикрыв за собой дверь, и уверенно зашагал к выходу. В конце коридора, под присмотром одного из солдат, сжался в комок маленький старик, и беззвучные рыдания сотрясали его высохшее тело.

***
Фламинин был в бешенстве. Его люди никого не нашли, а вокруг уединенного жилища гулял лишь ветер. В лучах предрассветного солнца всадники безрезультатно рыскали, загоняя коней, и вернулись ни с чем. Вифинский отряд терпеливо ждал, когда им, наконец, позволят отвезти тело Ганнибала к месту захоронения.
Они обыскали каждый уголок в доме, перевернули всю мебель и простучали каждую стену, они обшарили абсолютно все, и, не желая признавать поражение, Тит свою растерянность прикрывал злобой. Сверкая голубыми глазами, нервно теребя волосы, он гонял своих людей по всему дому, заставляя вновь и вновь искать всевозможные лазейки и тайники. Из дома вели семь выходов, три из них были потайными, и у каждого выхода все время дежурили солдаты, а внутри каменных коридоров была лишь пустота, и никакого намека на скрытую дверь или рычаг, открывающий еще один, никому не известный ход.
Вспоминая всех богов, старый хозяин клятвенно заверял, что его дом больше не хранит никаких секретов, и никакие угрозы ничего из него не вытянули.
– Генерал, все произошло только в этом зале, – заверял Вериний. – Люди сторожили все выходы и коридоры, отходящие от него, и никто не выходил. Претора нашел я, делая очередной обход, и сразу поднял тревогу.
Теперь зал был освещен факелами, а ставни на двух окнах открыты. Толстые прутья решеток пресекали саму мысль о побеге этим путем, среди них не мог протиснуться даже ребенок.
– Во имя Плутона, позвольте прикрыть его лицо… – подал голос один из солдат.
– Нет! Смотрите, ротозеи, на последствия своей беспечности! – взревел Тит.
Никто не осмелился упрекнуть его в том, что он сам последний видел живым своего претора.
– Убирайтесь! – приказал посол.
– Что передать вифинцам? – спросил Вериний.
– Пусть ждут. Всем ждать на своих постах!
Оставшись один, Тит нервно шагал среди разбросанных свитков, которые Квит не успел предать огню, предметов обихода, пиная ногами перевернутые табуреты и обходя опрокинутые стеллажи. «Проклятие! В этом зале не может быть потайных ходов, их просто не существует, ведь мы простучали каждый камень на полу и стенах, осмотрели потолок и камин, и если солдаты дежурили во всех коридорах, отходящих отсюда, значит, разгадка только здесь. Но убийца не мог просто испариться! Не задушил же Квит сам себя! Ведь что-то же его напугало!»
Тит не решался взглянуть еще раз на лицо мертвеца, его передергивало от отвращения и ужаса при виде того, как может измениться внешность человека, встречающего смерть. Но должна же быть зацепка, хоть самая малая подсказка!
– Тупые болваны, – пробормотал посол при виде беспорядка, учиненного его подчиненными, машинально расстегивая фибулу на плече и бросая свой плащ на стол.
Он собрал все оставшиеся записи Ганнибала и без сожаления бросил их в огонь, замечая, что холод смерти постепенно испаряется, и в зале становится теплее. Наводя порядок, поднимая стеллажи и табуреты, римлянин надеялся найти то, что солдаты пропустили, в спешке переворачивая мебель, освобождая доступ к стенам. Вернув последний стеллаж на место, среди раскиданных чернильниц, палочек для письма и черепков битой посуды он заметил небольшой деревянный цилиндр. С удивлением подняв его и приблизив к факелу, Фламинин отметил, какой он холодный. Этот тубус для писем был перевязан крепкой бечевой и запечатан. Проведя пальцем по восковой печати, Тит почувствовал тепло, как будто письмо запечатали недавно. Воск затвердел, но сама печать…
– Проклятие!
Римлянин качнул головой, прогоняя наваждение. Это все нервы, успокаивал он себя, разгадка где-то здесь, только без нервов.
На тубусе было вычерчено по-гречески: «Публию Корнелию Сципиону Африканскому, консулу Римской республики, от Ганнибала Барки», а сама печать выражала некий замысловатый символ, словно несколько узлов накладывались друг на друга, образуя воедино непонятный узор, окруженный финикийскими письменами.
Последнее письмо пунийца. Тит захотел бросить его в огонь, но вдруг замешкался, обвинив себя в скоропалительности принимаемых решений. Чтобы убедиться в достоверности послания, посол снял с пояса кошель и извлек большой, превосходно гравированный золотой перстень тонкой работы, украшенный бриллиантами по периметру печатки – драгоценность, снятая с руки карфагенянина, как доказательство сенату о выполнении возложенной на него миссии. Сравнив оттиск и печатку, он больше не сомневался: да, это действительно письмо Ганнибала своему победителю, последнее, быть может, предсмертное письмо. Наверное, старик считал, что именно Сципион придет за ним, чтобы окончательно добить или препроводить в Рим, значит, он не знал, что влияние его врага после победы над Антиохом подорвано, и полководец отстранен от всех занимаемых должностей и добровольно принял изгнание. Что же это, последнее приветствие и предложение примирения, или предсмертное проклятие? Так или иначе, но Фламинин не имел привычки читать чужие личные письма, если они, конечно, не касались его самого или Рима в целом, а тут, пусть это и было посланием врага, нет ничего постыдного в том, если оно попадет в руки адресата невскрытым, ведь этот враг уже мертв и не представляет больше угрозы.
Тит поставил тубус на стол, одернув себя мыслью о том, что к разгадке смерти своего претора он не приблизился ни на йоту. Внимательно освещая перед собой факелом, римлянин осмотрел каждую плитку пола и ничего интересного больше не нашел. Оставалось только тело Квита, оно все еще лежало посреди зала, ничем не прикрытое, в той позе, в которой настигла его смерть. Подавив отвращение, Тит присел рядом и дотронулся до руки мертвеца. Тело претора было холоднее каменных плит пола, на которых оно лежало, как будто сама стихия мороза высосала из него жизнь, наполняя холодом космических глубин, оно закоченело и было твердо как камень, несмотря на то, что с момента смерти прошло минут двадцать, от силы – полчаса. Содрогаясь, Фламинин обыскал мертвеца и не нашел никаких внешних повреждений, только отметины рук убийцы синели на бледной шее, да и его лицо…
– Что же здесь произошло? – прошептал Тит, чувствуя озноб всем телом. – Что ты видел, Квит?
Что-то заволокло его глаза. Он не заметил, как с волос и со лба стекают капельки пота на лицо. Прошибаемый холодным потом, римлянин с упрямством продолжал ощупывать тело товарища и проверять пол под ним. Внимательно осматривая следы на шее, стараясь не заглядывать в остекленевшие выпученные от ужаса глаза Квита Мобия, он вдруг заметил утолщение в одном из синих борозд. Значит, на среднем пальце левой руки убийцы был перстень или кольцо! Снова достав перстень Ганнибала, Тит приложил его к синей отметине, и с дрожью во всем теле отметил их совпадение. Ганнибал носил перстень именно на среднем пальце левой руки, значит…
Тит не верил в суеверия, но сейчас его волосы поднялись от страха, он готов был взвыть, опрокинуться на спину и в истерике дергать ногами, царапать пол и биться головой о каменные плиты. Напрягая все силы воли, он все же не поддался искушению сойти с ума и забыться в пучине сумасшествия, он глухо зарычал, прогоняя начавшее было охватывать его безумие.
– Спокойно, Тит, спокойно, придержи нервы, дурак, ведь тебя хотят обмануть!
Действительно, как мог Ганнибал воскреснуть и явиться сюда, проскользнув мимо сорока солдат и предварительно незаметно вытащив из кошеля Квинкция свой перстень, задушить Квита, который намного сильнее его, потом обратно, также незаметно, вернуть перстень, догнать вифинский отряд и лечь в повозку, на которой его везли? Чушь какая-то! Тит нервно засмеялся, трезво оценив ситуацию, чувствуя, что чуть не поддался бессмысленной панике.
– Чудес не существует, – пробурчал он, окончательно приходя в себя, – не существует!
К тому же, колец такой ширины великое множество, и стоит ли искать мистику там, где ее нет? Однако где прятался убийца? Помещение было полутемным, и под потолком можно было укрыться, используя железные «кошки» или веревки, зацепленные на штырях. «Квит лежит посреди зала, между столом и стеллажом, под которым я нашел тубус с письмом, ногами к камину, голову держит прямо, значит, убийца прятался над камином…» – мысли Тита пролетали мгновенно, преподнося всевозможные детали преступления, однако, осветив факелом потолок, он не нашел там ни балок, за которые можно было бы уцепиться, ни штырей, ни даже царапин от «кошек». Ничего!
Борясь с нахлынувшим головокружением, он внимательно осмотрел щели между камнями, залепленные раствором. Но ведь их уже осматривали, и каждый камень простукивали и старались пошевелить, не мог же убийца прятаться в камине, когда там такое сильное пламя?
Руки опускались сами собой: никаких зацепок, никаких следов, ничего! Все походило на ночной кошмар, и Фламинин мечтал проснуться, однако сон не проходил, и понимание реальности становилось все сильнее. Реальность давила, словно скала, и сжимала стальными тисками сердце, она наполняла воздух запахом разложения и смерти, она поглощала, не давая снисхождения и не зная пощады, она настигала внезапно и цеплялась своими когтями в душу, она предлагала единственную альтернативу – забвение.
Однако оставалась еще одна версия, почти невозможная: убийца среди них, ведь жертва была небезоружная, и при малейшей опасности Квит мгновенно выхватил бы меч и позвал на помощь. Значит, все произошло внезапно, и Мобий просто не успел достать оружие. Но как кто-либо мог проскользнуть незамеченным мимо Вериния? Из зала ведут два выхода. Кто дежурил на втором? Клавдий, декурион, заместитель Вериния, был старший над охраной второго выхода. Однако все солдаты были тщательно отобраны самим Титом, и об убийстве его претора никто не помышлял, но все же, расспросить каждого еще раз не помешает.
Окончательно убедившись, что в этом зале искать больше нечего, посол вызвал декуриона и приказал вынести тело Квита. Содрогаясь, два солдата накрыли плащом и осторожно подняли мертвеца, похожего сейчас на статую, высеченную из мрамора, негнущуюся и хрупкую. Вспоминая всех богов, они несли его, словно это был ящик Пандоры, боясь задеть стены и косяки и тем более уронить.
Тит вышел наружу и еще раз проверил повозку, запряженную парой волов, где все также, прикрытый шкурами, лежал главный враг Рима, в мертвом спокойствии и умиротворении, всем своим видом внушая, что не проводить его в последний путь было бы просто кощунством.
– Почему мы вернулись, господин? – не слезая с коня, спросил один из воинов.
Его шлем греческого типа был увенчан роскошным плюмажем из перьев цапли, грудь защищала позолоченная кираса, а плечи покрывал белоснежный плащ. Слева на поясе его красовалась махайра в богато украшенных ножнах, а справа к конскому черпаку был приторочен тяжелый чекан.
Тит отрешенно посмотрел на капитана царской гвардии, словно впервые увидел его, не удосуживаясь даже вспомнить его имя.
– Все твои люди на месте? – осведомился он.
– Да, господин. Что произошло?
В невиновности этих вифинцев сомневаться не приходилось: все они покинули двор еще до того, как Тит вернулся в дом, чтобы разобраться в бумагах Ганнибала.
– Уводи людей, – он махнул рукой. – Повозку оставь здесь и подготовь нам переправу через пролив. Мы возвращаемся.
Капитан кивнул и, развернув коня, кликнул своих конников, созывая за собой.
Отвернувшись, не посмотрев им вслед, Тит вернулся к дому. Он проверил руки каждого из своих солдат, однако никто из них не носил похожие кольца, и каждый был под присмотром товарищей в минуту убийства. Подозревать больше было не кого. Даже старый хозяин дома был все время на виду у Вериния. Следствие Тита зашло в тупик.
Старик, который в это время безучастно сидел у входа в дом под охраной солдата, вдруг поднял голову, когда мимо него проносили тело претора. Край алого плаща свесился вниз, открывая лицо убитого, и человек закричал, увидев его.
– Пламя Гадеса! Пламя Гадеса! – вопль отдавал безумием, а его обладатель покатился по земле.
Ноги отказывали ему, и он отчаянно пытался отползти, мимо застывших солдат. Те, которые впервые увидели мертвеца, побелели как мел, и ужас плясал на их лицах. Квинкций вздрогнул, при свете восходящего солнца заметив, что волосы на голове претора, когда-то светло-русые, теперь все седые.
– На повозку! – беря себя в руки, рявкнул Тит носильщикам и подбежал к старику.
С рычанием римлянин схватил того за шиворот, приподнял и, сильно встряхнув, отбросил его хрупкое тело к стене. Спата молнией сверкнула в его руке, и мгновение спустя острие клинка смотрело в лицо своей жертве.
– Говори! – прорычал посол.
Вифинец задыхался, еле переводя дух после удара. Судорожно хватая ртом воздух, сползая по стене на землю, старик силился что-то сказать, и Титу пришлось ждать, когда он сможет, наконец, отдышаться.
– Говори все, что знаешь, или я буду разрезать тебя по кускам!
– Я… все сказал… – пролепетал тот. – Вы не в силах найти убийцу… только теперь я понял: ваш человек столкнулся с демоном!
– Демон? Что ты несешь, дед? – Тит надавил острием спаты в плечо вифинца, но тот, казалось, не заметил укола. – Кто еще был в доме?
– Никого, клянусь Гадесом! Только я, мой хозяин был уже мертв, а того мальчика вы сами пропустили, перед тем, как ворваться в дом.
– Мальчика? – голос римлянина звучал сдавленно.
– Да, он очень странный был. Хозяин недавно с ним встретился, и с тех пор они подолгу беседовали, закрывшись в зале…
– Какого мальчика? – взвыл Тит. – Здесь не было никакого мальчика, никто не выходил из дома!
– Но вы сами его выпустили... – испуганно лепетал старик. – Он прошел мимо вас и скрылся за холмом.
– Скрылся за холмом? – словно загипнотизированный, прошептал Тит.
– Очень странный, не говорил со мной, только хозяин с ним общался, встретил его, как старого друга, хоть мне и сказал, что не знает его имени.
– И… и как… – заикнулся римлянин. – Как выглядел этот мальчик?
– Господин, я даже его лица при свете не видел, – забормотал старик, – все под капюшоном прятал, как будто солнца боялся. Со мной никогда не разговаривал, да и на все мои вопросы никогда не отвечал, только с хозяином говорил наедине. Один только раз, случайно за дверью я услышал его голос, такой нежный, далекий, детский. Да и сам он выглядел как не от мира сего, безучастный ко всему, маленький такой, беззащитный...
– Откуда же он взялся?
– Не знаю, господин, как будто из ниоткуда появился за пару дней до вашего прихода. Он не местный точно. Я спросил вчера господина, кто же это такой, на что тот с усмешкой ответил: «Это тот, кого ты видишь. Тебе важно знать имя? Пусть будет, к примеру, Ламах».
– Ламах… – пробормотал Тит.
– Но настоящее его имя никому неизвестно, – торопливо перебил старик, широко раскрывая бесцветные глаза. – Хозяин сказал мне, что он сам не знает, что немногим суждено узнать, кто же это такой, и узнают они только в момент своей смерти!
Не хриплый лепет вифинца заставил Фламинина снова задрожать, хотя слова его и звучали, словно наводя транс, но истинный смысл сказанного, открывая в разуме страшные откровения того, что он раньше не замечал никогда. Да и увиденное в доме, одно лицо мертвого претора дополняло безумие, которым стал вдруг наполняться весь мир. Как хорошо не замечать, просто не знать этого!
– Куда он пошел? – выдавил Тит.
Морщинистая рука вытянулась, указывая направление, и Фламинин автоматически повернул голову. Лишь кусты терновника и выжженная на солнце трава покрывали склоны холмов. Дорога на Никомедию, откуда они прискакали, пролегала справа, а слева и прямо – лишь холмы и песок, постепенно заполняющий степной ландшафт. Римляне обыскали каждый холм на расстоянии мили вокруг дома и никого не встретили, и последние слова старика звучали как бред безумца. Да, это точно безумие, с которым надо кончать!
– Эй, болваны! – очнулся Тит. – Кто из вас видел ребенка?
На лицах его людей читалось неподдельное удивление.
– Его не было, генерал, – доложил Клавдий. – С моей стороны все было чисто.
– Он прошел прямо здесь, перед вами, – заметил вифинец. – Я еще тогда удивился, почему вы его не задерживаете…
Тит вспомнил, что дверь главного входа немного приоткрылась перед ними, когда они спешивались, но тогда дул ветер, и от сквозняка такое – не редкость. Нет, он никого не видел, его отряд, усиленный вифинскими солдатами, не мог никого пропустить, но старик говорит, что ребенок проходил мимо него самого, чего абсолютно не может быть, Тит задержал бы даже младенца.
– Ты спятил! – прохрипел Квинкций.
– Нет, он был, клянусь! Я не знаю, откуда он, увидев его впервые, я решил, что хозяин нашел нового слугу… Ах! – вдруг вскричал старик. – Я понял!
Фламинин свободной рукой снова схватил за шиворот дрожащее дряхлое тело, заглядывая в выпученные покрасневшие глаза.
– Что? Что ты понял?
– Однажды лишь раз заглянул я под капюшон, и там, я увидел, как сверкало пламя Гадеса! Пламя Гадеса в его глазах! Хозяин доверял ему, я же боялся к нему после этого приближаться, и теперь понимаю, что это был демон!
Вздрогнув, римлянин машинально разжал руку, отпуская ворот хламиды. Он вспомнил, как было холодно в помещении, где нашли мертвого претора, а ведь до этого теплый воздух наполнял его. Да, все сходится, и слова старика, и факты! Он вспомнил, что никто не нашел никаких следов убийцы… Нет! Этого не может быть! Фламинин зарычал, осознавая, что не может найти другого объяснения, но в упрямстве своем упорно не желал принять такой ответ. Нет, не существует ни демонов, ни ада, это все лишь сказки для глупых баб и непослушных детей! Он не желал верить в это безумие!
– Демонов ада вы не увидите, – продолжал вифинец, трясясь как в лихорадке, – если они не захотят… Это он, этот Ламах… Он убил…
– Проклятый безумец! – закричал Тит. – Заткнись!
– Это бы демон! – твердил тот, и от его слов веяло ледяным холодом. – Демон приходил за нашими душами, и он еще придет! Он придет за вами!
Тит заревел, яростью подавляя суеверный страх, готовый захлестнуть изнутри. Его кулак с размаху угодил в морщинистое лицо, и от удара старик покатился, завывая. Размазывая по лицу кровь, он катался по земле в истерике, дергая ногами, разрывая на камнях ветхую хламиду, что прикрывала его тело, а потом вдруг залился смехом, прерывая его бессвязной речью.
– Проклятый безумец! – прошептал Тит, пряча меч в ножнах, не желая пачкать клинок кровью сумасшедшего.
Его голубые глаза метали молнии, одним взглядом он готов был сжечь свою беспомощную жертву, превратить человека в кучку пепла, что развеется на ветру. Римлянину захотелось подскочить к старику и запинать его ногами, принуждая умокнуть навсегда, вбить в глотку те слова, заставляющие впадать в панику солдат и его самого, заставляющие ощущать себя лишь жалкой игрушкой в руках более высоких существ, развлекающихся в управлении судьбами этого мира. Нет! Такого не может быть!
– Генерал, – произнес кто-то за спиной.
Тит стремительно обернулся и столкнулся с тревожным взглядом старого декуриона.
– Сын сенатора мертв, что мы скажем в Риме?
– Это моя забота! – проскрежетал Тит. – Все, что нужно знать, так это то, что Квит Мобий пал от руки убийцы, нанятого Прусией. Прах претора мы привезем на родину, ну а об остальном… Дни Вифинии сочтены, это убийство можно будет использовать как повод для начала новой кампании, и вся Азия скоро будет нашей. Огнем и мечом мы пройдемся по этой проклятой стране, и ничто нас не остановит, ничто!
– А как же слова старика? Он что-то видел...
– У сумасшедшего галлюцинации, что тут думать! – прервал Фламинин.
– А этот Ламах?
– Простое греческое имя. Сколько тут этих Ламахов? Нас посылали за пунийцем, про его слуг не было указаний! – вскипел уже который раз консул. – Разговор окончен!
Мысленно стараясь убедить самого себя, Тит затряс головой и вдруг заметил странный взгляд Вериния, обращенный на его лицо.
– Что такое? – прорычал он. – Подай мне шлем, мы уезжаем!
Вериний повернулся, выполняя приказ. Он так и не осмелился сказать, что в темных волосах его молодого командира появилась седина, а сам Фламинин за последние полчаса значительно постарел.


2. Взгляд медузы

Сад уединенного имения, окруженного высокой каменной оградой, близ Литерна, походил на райский уголок, огражденный от большого внешнего мира, не тронутый войнами и насилием, не знающий бедствий и людских страстей. Лужайки мягкой зеленой травы окружали кусты роз, журчание ручейка и перезвон птичьих голосов успокаивали сознание, действуя почти усыпляюще, а воздух был наполнен ароматом трав и цветов, разбавленный запахом хвои стройных высоких кипарисов, чьи ряды пересекали сад, образуя аллейки. Магнолии среди клумб хризантем и пионов дополняли картину зелени и цветов, была пора их цветения, и большие белые бутоны на тонких ветвях притягивали взгляд, обещая раскрыться и подарить свой аромат.
Под раскидистыми ветвями акации, на лужайке у пруда, выложенного камнем, чьи берега утопали в цветах белых лилий, встретились два полководца. Один, с отрешенным взглядом серых глаз, одетый в нарядную, обрамленную золотом по краям тогу, поднялся со своего ложа, расстеленного на траве, не расставаясь с кубком красного вина, чтобы поприветствовать гостя. Он лениво поднял руку ладонью вперед, будто делая одолжение потревожившему его покой и уединение, по его неподвижному лицу и расслабленной позе казалось, будто он больше не принадлежит этому миру, и все проблемы и события, происходящие за стенами его виллы, его не интересуют. Этот человек полностью ушел в себя, среди зелени и цветов, отрекшись от мира, посвятив все свое время семье и размышлениям в этом дивном саду, обещающим покой и освобождение от всех забот и тревог.
Его гость, в полную противоположность ему, буквально излучал волнение и усталость. В пропыленной лорике пенате, в выцветшем плаще на плечах, держа в усталой руке поблекший шлем, утомленный долгой скачкой под палящим солнцем, он с трудом стоял на ногах, однако весь вид его выражал непоколебимую волю и решительность, а длинный меч на левом бедре выглядел устрашающе. Обветренное лицо гостя выражало беспокойство, а взгляд голубых глаз постоянно бегал, но, тем не менее, тонкие губы были сжаты, и по волевым чертам было заметно, что он упорно и не без успеха борется с трудностями и каким-то внутренним страхом.
– Приветствую, Публий Корнелий, – твердым голосом произнес он.
– Приветствую, Тит Квинкций, – ответил хозяин ничего не выражающим голосом. – Сколько времени прошло, я с трудом тебя узнал.
Фламинин улыбнулся, про себя отмечая, что время и тревоги последних лет также отразились и на Сципионе, прибавляя морщины его лицу, искажая аристократичность черт и начиная окрашивать в серебряный цвет его пшеничные волосы, уже изрядно поредевшие.
Хозяин махнул рукой, отсылая полуобнаженного раба, сопроводившего сюда гостя, и, приглашая  присесть, сам вернулся на ложе, а затем, не спрашивая, наполнил из кувшина свободный бокал. С благодарным видом Тит принял его, замечая, как приятно серебро холодит ладонь, и быстро осушил до дна, чувствуя, как прохладный терпкий напиток бежит по внутренностям, освежая его разгоряченное тело. Он отставил бокал на бронзовый поднос, лежащий прямо на траве, и Публий вновь наполнил его, все с таким же отрешенным видом, полный спокойствия и, казалось, без грани интереса о цели визита гостя.
– У меня радостные вести, – произнес Тит.
Пригубив еще немного вина, он, наконец, позволил себе расслабиться, принимая уют и умиротворение, излучаемые эти садом, и полуприлег, с наслаждением протягивая ноги.
– Имеет значение сам факт происходящего и его последствия, – равнодушно проговорил Публий, – а остальное – однонаправленность характера событий позволяет нам воспринимать их как радость или горе с последующей реакцией.
– Ну, события складываются как нельзя в нашу пользу, да что там, в пользу всего Рима!
– И что же решили в сенате на этот раз?
Сципион явно напускал на себя вид безразличия, хотя на самом деле внимательно следил за всем происходящим в столице, не упуская даже незначительных слухов. Все его отношение к отечеству, отвернувшемуся от него, диктовалось обидой и разочарованием, Фламинин знал о ходе политической борьбы в сенате, в которой противники Сципионов одержали верх. Война в Азии, так блестяще завершенная, окончилась личным поражением для Публия и его брата Луция. Что ж, малейшие промашки оборачиваются серьезными проблемами, как полководец Тит Квинкций хорошо понимал это, и, если ты взял в руки правление, хотя бы незначительное, то с этого момента ты должен продумывать каждый свой шаг, опережая все возможные последствия на несколько ходов вперед. Но военачальник, победитель во многих битвах, и сокрушенный там, где нет места кровопролитию – случай нередкий, так и Публий Корнелий, взявший на себя ответственность в критической ситуации, когда все другие считали невозможным что-либо предпринять. Это его заслуга – завоевание Испании, также как именно ему принадлежит слава завершителя самой опасной из всех войн, что вели римляне. Однако слава быстро меркнет, а деяния забываются, стоит лишь опасности отойти, а миру воцариться в стране, тогда на арену выходят другие герои, другие воители, жадные до власти и денег, и именно они диктуют дальнейшие условия жизни общества и государства. Лишь единовластие ведет к политической стабильности, это понимает каждый полководец, каждый консул, но добиться его, минуя гражданскую войну – вот случай действительно редкий.
– Наоборот, я направляюсь в Рим, – Тит отставил бокал и взял с подноса мягкий персик. – И ты, мой друг, узнаешь раньше всех, что злейший враг Рима мертв!
– Ганнибал Барка мертв? – Публий, казалось, не был удивлен. – Что ж, видно, так тому и быть.
Фламинин знал, что его собеседник ненавидит Ганнибала. Сципион постоянно пытался очернить его имя, выставляя его злодеем, он хотел уничтожить своего врага, добить окончательно, отвергая саму мысль о пощаде. Это был по-своему мелочный и жестокий человек, и своих врагов он не щадил. Однако к друзьям Сципион относился более мягко, покровительствуя слабым и помогая в беде, но никогда не прощал людям ошибок, стремясь к превосходству над другими, в своем тщеславии и гордости желая возвеличить себя. Он любил себя, вино и женщин, был подвержен похоти и разврату, несмотря на наличие семьи, и Тит был уверен, что его жена в лучшем случае просто закрывает глаза, устав от измен мужа. Однако личная жизнь – дело каждого, Фламинина дома тоже ждала та, на которую он когда-то надел ошейник, и такие осуждения со стороны излишне. Теперь, смотря на собеседника, Тит замечал, что тот многое пересмотрел в своей жизни, но невозмутимость Сципиона к его новости удивляла.
– И ты так спокойно это воспринимаешь?
– Нет, право, хорошо, что он умер, – вздохнул Сципион. – Я как-то предвидел это, и для меня не является неожиданной эта новость, я даже ждал ее, был готов принять, и сейчас я не чувствую ликования в душе, хоть мы и ненавидели друг друга, только сожаление о том, что он вообще жил.
Сочная мякоть плода показалась Титу амброзией богов. За последние месяцы он забыл о том, что существует такая вкусная еда.
– Он был источником твоей славы, – заметил он. – Победа в любой войне возвышает.
– Слава, величие, что это такое? – перебил Публий. – Посмотри на меня, и ты поймешь, что это только пустые звуки. Прославляем тот, кто ведет народ к возвышению, возвеличен тот, кто движет государство к процветанию, и при этом никто не пытается оспорить его решения. Что это, утопия? Когда у власти стоит группа людей, объединенных общими идеалами и целью, или один человек, обожествляемый, не совершающий никаких ошибочных действий с точки зрения окружающих, кто они все, марионетки? Но в обоих случаях свобода выбора есть у каждого человека, и тогда один превращается в тирана, а другие разделяются на группировки, оспаривающие власть и влияние. Что же хуже для государства?
Он отпил большой глоток и вытянул руку в сторону, медленно и демонстративно переворачивая бокал. Вино тоненькой бардовой струйкой полилось на траву.
– Видишь, часть этого напитка наполнила меня, я насладился его вкусом. Признай, это вино прекрасно, густое и терпкое, оно заставляет кровь быстрее бежать по жилам, тело расслабляться, а сознание успокаиваться. Но тогда что я делаю сейчас и зачем?
Публий резко перевернул бокал вверх дном, выливая остатки, а затем медленно разжал пальцы, выпуская бокал, даже не посмотрев, как он падает.
– Только не говори мне, что возможности патриция позволяют мне делать это, – усмехнулся он.
– Тогда это намек на некое разделение, – предположил Тит.
– Разделение – возможно, но я бы назвал это отражением. К примеру, когда Ганнибал приблизился к стенам Рима, Катон молчал, дрожа от страха, не зная, куда спрятать свои деньги, и он был не один такой, но лишь удача повернулась к нам лицом, и из Испании изгнали пунийцев, а большинство городов Италии вновь стали нашими, так он сразу обратил на себя внимание. Все крысы повылезали из своих нор!
– Ты стал не нужен, когда война была выиграна. Отпив глоток, они вылили остатки, то есть пресекли возможность сосредоточения власти в твоих руках.
– К сожалению, часто так бывает, что всех равняют, не давая никому выделиться, пресекая развитие талантов и возвышая бездарность. Не только в Риме, но и в том же Карфагене такая же ситуация. Ганнибал старался изо всех сил упрочнить свое положение и захватить власть, чтобы начать новую войну с нами, где под его началом выступит вся страна, весь его народ, но вспомни, каким хлипким оказалось все то, что он пытался построить. Нет, пока страна в руках глупцов, ее легко уничтожить, единственное различие сената и совета Карфагена лишь в том, что римляне единодушно выступают за разгром противника, никакого мира, никакой пощады! Лишь только с помощью захватнических войн можно обезопасить свое государство, только на войне прогресс! Ни один сенатор, никто не жалел денег, средств и людей во имя победы, в противоположность карфагенским аристократам, пытающимся утаить любой грош в дрожащей руке! Я всех их презираю, ибо это не граждане своей державы, но лишь воры, и это мнение – единственное, что я разделяю с Ганнибалом.
– Но есть ли выбор, когда тебе угрожает уничтожение?
– Выбор всегда есть, ты знаешь это не хуже меня, все зависит от того, какой путь из всех возможных ты углядишь до конца. Если бы Ганнибал сразу после Канн получил подкрепление, то не беседовать бы сейчас нам, а тебе некуда было бы возвращаться. Если бы Карфаген после битвы при Заме продолжил войну, то уже был бы разрушен. Замечаешь противоположность и одинаковость ситуаций?
– В единстве сила, – заметил Тит.
– Это подтверждено неоднократным опытом. Однако на нашем примере ты не усмотрел моего третьего действия. Заметь, я выбросил пустой бокал, даже не взглянув на него.
– Использованные вещи выбрасывают, – пожал плечами Тит. – То же можно проделывать и с людьми.
– Люди – не вещи, мудрец понимает это и уж тем более не отворачивается от тех, кто по-настоящему полезен. Человек не может износиться подобно вещи, если ты, конечно, понимаешь, о чем именно я говорю. Идеи и мысли – нечто эфемерное, но их можно воплотить. Это ли не настоящее богатство, которое никогда не иссякнет в мозгу того, кто обременен опытом и знаниями?
– Человек действия только накапливает его.
– Действие, направляемое только этим, – Публий дотронулся пальцем до виска, – имеет цену. Антиох Сирийский не сидел на месте и был в какой-то степени удачлив, но он не увидел разницы между дикими племенами и слаженной военной машиной. Своих бунтарей он подчинил немалыми силами, но армия Рима – нечто другое, слишком отличающееся от азиатских орд. У него был козырь – Ганнибал, знающий лучше всех тактику наших легионов и неоднократно побеждавший нас, однако в решающий момент он не воспользовался им, а когда спохватился – было уже поздно. Что это, результат недальновидности и недоверия, или просто глупости? А вспомни Филиппа и свой триумф при Киноксефалах, была бы вообще эта война, напади Македония на Рим, а не на слабые греческие государства, соединив усилия с Сирийским царством тогда, когда Ганнибал еще был в Италии? Мы разбили их всех поодиночке, так что это, не результат ли их гордыни и самодовольства, или просто глупости?
– Недальновидность, гордыня, самодовольство – следствие глупости, – ответил Фламинин. – Одно вытекает из другого.
– Невежество – вот главный ответ. Глупость подразумевает невежество, тогда как невежество не означает глупость. Знания приходят с годами и опытом, и, на своем примере, лишь полностью изучив тактику Ганнибала и опыт ведения им войны, я бросил вызов ему самому, зная, что смогу его победить. Ты сам руководствовался тем же в Македонии.
– Частично я обязан случайностям, что приносили мне удачу.
– Проницательность и предусмотрительность – два дара, которые определяют случай и обращают его в твою пользу. Прибавь сюда интуицию, ловкость и личное обаяние, и ты станешь непобедим, а твоя харизма станет притягивать к тебе все больше людей. Да впрочем, ты сам все это знаешь не хуже меня.
– Но твои диалоги весьма впечатляют, – заметил Тит. – Было интересно послушать.
– Все это – слова, и философствовать можно до бесконечности на любую тему, не бери в голову. В конце концов, у всего происходящего может быть несколько объяснений, абсолютно непохожих друг на друга. Ведь я мог выпить вино только для того, чтобы просто расслабиться в этом дивном саду, и неудивительно, что оно слегка вскружило мне голову, а остатки его я вылил, только потому что я патриций и не хочу опьянеть сильнее, потеряв эффект эйфории, и кубок я выронил, потому что он тяжелый и в ближайшее время мне не пригодится.
Сципион сонно потянулся, похожий на большого кота, впадающего в дрему.
– Расслабься, мой друг, вдохни глубже этот аромат, послушай щебетание птиц. В последнее время Эмилии нездоровится, и поэтому я провожу здесь утро и вечер в одиночку. Не обращай внимания на мою болтовню, я просто слишком много времени провел в раздумьях, поэтому так рад вспомнить былые времена.
– А как дела у Луция? – спросил Тит.
– О, небеса, мой брат уже там. Ты знаешь о событиях сенате, нас обвинили во многих преступлениях, и эти обвинения опровергнуть мы не смогли. Мы покинули Рим и больше не желали возвращаться, но Луций не смог выдержать позора, как он считал, и принял яд.
– Мне жаль, – произнес Квинкций.
– Ладно, в конце концов, ты принес нам действительно радостную весть, я уверен, Эмилия устроит праздник по этому поводу. Знал бы ты, как она ненавидит Ганнибала, убийцу ее отца. Скажи, как он умер?
– Отравился, не захотев сдаться.
– Вот оно что, – задумчиво проговорил Публий. – Все так же, как в моих снах. Знаешь, он приходил ко мне, с пеной у рта, сказал, что уведет меня за собой, что мне нечего больше делать в этом мире. Он схватил меня за руку, и я не смог вырваться, я кричал, но он тащил меня куда-то, а потом мы полетели в неизвестность, и от этого становилось еще страшнее. Я проснулся от собственного крика.
– Ужасный сон, – признал Тит.
– Да, мне снятся иногда вещие сны, вот поэтому твое сообщение не было для меня новостью. Что ж, все мы смертны, и теперь, долгое время проведя в размышлениях, я перестал бояться смерти. Я думаю, я никогда ее не боялся. В нашей семье принято делать посмертную маску, и знаешь, моя уже готова, потому что я хочу, чтобы меня помнили живого!
– Брось, Публий, ты еще полон сил, и не время думать о смерти. Я думаю, в Риме еще вспомнят о твоих заслугах.
– Я не вернусь в Рим, я даже завещал похоронить себя здесь, в Литерне, в этом саду, где я нашел настоящий уют и понимание.
Тит Квинкций приподнялся.
– Извини, но за приятной беседой я забыл о еще одной новости для тебя. Это письмо.
Он достал из поясной торбы запечатанный тубус и протянул его Сципиону.
– Холодное, – заметил тот, рассматривая надпись и печать. – Интересно, что это за дерево?
– Не знаю. Я нашел его в доме, где он жил, и решил, что тебя оно заинтересует.
– Я узнаю печать. Его последнее письмо, последняя воля. Что ж, спасибо, я непременно прочту его, хотя бы из уважения. Впрочем, все равно, все это – уже история.
Публий отложил тубус и посмотрел на собеседника, возвращаясь к разговору.
– Значит, ты возглавлял посольство в Азию и вот вернулся с удачей.
– Не знаю, что можно считать удачей, – угрюмо ответил Тит, – смерть Ганнибала или мое возвращение в Италию. Я потерял половину отряда, не говоря уже об убийстве моего претора!
– Убийстве? – брови Сципиона поднялись.
– Мы везем его прах в Рим, и я открыто объявлю о коварстве Прусии. Вифинии недолго существовать!
– А что с твоим отрядом?
– Несчастные случаи, словно все боги прокляли нас! Мы переправились через Босфор и сразу похоронили пунийца. Лишь только мы покинули Либисс, как ситуация вышла из-под моего контроля, будто урна с прахом Квита Мобия притягивала к себе все беды. Во Фракии и Македонии я потерял пятнадцать человек, они просто исчезли в горах и лесах. Исчезли! Никаких засад, никаких разбойников, ничего! Я знаю ту страну, ведь я воевал там, и никогда еще со мною такого не приключалось. Мои люди в панике, предлагали захоронить прах, но я то хорошо знаю, как в таком случае отреагируют в сенате! Нет, я доставлю прах домой! Вот так мы добрались до Эпира, загоняя коней, и, наконец, сели на корабль. В Брундизии мы высаживались, недосчитав еще восьмерых. Свидетели говорили, что они просто прыгали в воду в ночное время плавания, и никто не успевал их остановить. Что ими двигало, я не знаю, это надо сумасшедшим стать, чтобы вытворять такое! Однако я не видел их смертей, я ничего не видел, и только люди вокруг меня постоянно толкались в панике! По дорогам от Брундизия до Капуи я потерял троих. Они просто сваливались с коней, ломая себе шеи, отличные наездники. В итоге от моей турмы осталось только десять человек, и я ничего не смогу сказать их родственникам. Несчастный случай? Но до такого количества несчастных случаев просто не может доходить! Моя миссия проклята!
– Твоя миссия удачна, а любое явление можно объяснить. Успокойся, Тит, мы что-нибудь надумаем. Оставайся у меня гостем до завтра, тебе и твоим людям действительно требуется отдых.
– Спасибо, но вынужден отказаться. Мне нужно без задержек в Рим.
– Хорошо, хотя бы отобедай, скоро будем накрывать столы.
– Не могу, Публий, дорого время. Как ни чудесен твой сад, но все же он не смог заставить меня забыть о долге. Я буду благодарен, если ты снабдишь нас пайком.
– Не сомневайся, я дам тебе еще и свежих коней. Что ж, в Риме скоро будет праздник.
***
Его супруга буквально помолодела и расцвела, стоило только ей услышать эту новость. Эмилия пребывала весь оставшийся день в прекрасном расположении духа, и болезнь, казалось, совсем покинула ее. После праздничного обеда они погуляли в саду, и усталость не осмеливалась оставлять свои тени на ее прекрасном лице. Мать четверых детей, она снова выглядела все той же веселой и миловидной женщиной, словно годы никак не отразились на ней, она была все так же желанна, как и прежде, и Сципион заразился ее энергией и страстью. Между ними все было как в молодости, и даже старший сын Публий, гостивший в это время на их вилле, умилялся, глядя на родителей. Последние тревоги покинули этот мирок, здесь царили любовь и веселье, здесь была радость.
Публий Корнелий Сципион улыбался, представляя себе наступающую ночь, обещающую быть полной услады. Стройное тело Эмилии звало его, а объятия нежных рук ждали, ее мягкие губы шептали, обещая подарить наслаждение. Скоро он присоединиться к ней, скоро он даст ей вновь почувствовать себя женщиной, счастливой и страстной, он утонет в океане ее глаз, как было каждой из их ночей, скоро, и необходимость утолять свои плотские желания с двумя рабынями-служанками его жены отпадет сама собой, по крайней мере, на время, ибо ему всегда было мало одной, он хотел много женщин, и втайне завидовал восточным правителям с их гаремами. Что ж, он мог восполнить этот недостаток многочисленными рабынями, что с удовольствием и делал, несмотря на недовольство жены. Женщины... Что ж, этот наркотик Публий любил больше всего, и скоро вновь его попробует, скоро.
Он сидел за столом в своем рабочем кабинете, где обычно предавался чтению перед сном, где составлял списки, подсчитывая доходы с полей и расходы, занимался перепиской с друзьями и решал деловые вопросы. Улыбка, наконец, исчезла с его губ, оставляя лицо невозмутимым и бесстрастным, когда его взгляд остановился на блестящем в свете масляных светильников тубусе для писем, выглядящим каким-то чужеродным предметом среди бумаг и письменных принадлежностей на его рабочем столе. Зачем его враг написал это письмо, о чем он думал? Ганнибал мертв, и изменивший его судьбу сидит сейчас здесь, такой же отверженный, не осмеливающийся вернуться в родной город. Их судьбы во многом схожи, и Публий вдруг почувствовал горечь, вспоминая ту войну, забравшую столько жизней. Нужны ли были их потуги? Тогда, находясь в зените своей славы, честолюбивый римлянин не думал об этом, стремясь уничтожить того, кто заставил его познать страх.
Сципион усмехнулся, прогоняя депрессивные мысли. В конце концов, это просто жизнь, в которой люди хрупки, как и их судьбы, и поколения сменяют одно за другим с незаметной быстротой. Война отнимает жизни, но заставляет задуматься о многом, она приносит большие изменения, и мир вращается в головокружительном танце перед ликами богов, бессмертных и надменных. Наверное, так будет всегда, и человеческая природа никогда не изменится, пройдут тысячи лет, и новые имена будут звучать на устах у людей, а старые изгладятся из памяти. Он же сделал все от него зависящее, он действовал тогда, когда у остальных опустились руки, доказав, что человек способен жить, отвергая безвольное существование. Теперь же Публий не сомневался в своих действиях: не стоит жалеть о прошлом, все идет так, как человек этого хочет, в том свете, в котором он воспринимает события. Это некий выбор, отражение многогранности этого мира. Однако, есть ли выбор у раба или у плебея, зажатого в социальных рамках общественного строя? Раньше Публий считал, что у побежденных его нет, теперь же, отвергнутый и почти позабытый, он начал совершенно другую жизнь в построенном им самим мире, и постепенно она ему нравилась все больше. Ему нравилось его поместье на окраине Литерна, ему нравился его сад, который они с Эмилией создали, с трепетом и любовью наблюдая, как приживаются саженцы деревьев и цветочные побеги тянуться к солнцу, распуская разноцветные лепестки. Вернувшись сюда год назад, они обнаружили его разросшимся, утопающим в зелени, плод их труда. Управляющий поместьем заботился о нем в период их долгого отсутствия, и Публий даже пожалел, что потратил столько лет на бесполезные дебаты в сенате, занимаясь болтологией тогда, когда душа его жаждала действий. Теперь он считал, что сам выбрал свое мнимое поражение, уступив Порцию Катону свое пространство в сенате, кресло прнцепса, отдавая ему в руки бразды правления, так тяжело доставшиеся ему самому. Да, выбор есть даже у побежденного: бросить меч и преклонить колени перед победителем, либо подороже продать свою жизнь. В этом мире раб может стать господином, стоит лишь только пошатнуть социальный строй. Выбор был и у Ганнибала.
Он придвинул поближе к столу треножник со светильником, обеспечивая побольше света, и взял в руки тубус. Пламя в чаше всколыхнулось, словно почувствовав приближение возможной добычи, и отразилось в темной полированной поверхности.
– Великий Марс! – прошептал Сципион.
Он никогда не видел богов, однако на протяжении всей своей жизни чувствовал их незримое присутствие. Этот мир не так прост и совсем не изучен, как считают некоторые, и человечество в нем – лишь крохотная песчинка, носимая ветром в океане песка. Мифы рождаются не из фантазий сознания, это не плод воображения, что-то действительно имело место быть в далеком прошлом, что-то и сейчас наблюдает за людьми, под покрывалом невидимости заглядывая в дома и людские души, поселяясь во снах. Сципон раньше часто обращался к богам, посещая их храмы и беседуя с оракулами и сивиллами, он до сих пор видит сны, которые потом сбываются, он чувствует эту связь с миром других, совершенно отличимых от человека созданий по облику и форме мышления. Они сильнее, они могут помочь или наслать безумие, они не вмешиваются и в то же время контролируют, они живут где-то рядом и наблюдают, и их глаза без тени эмоций прожигают взглядом разум, обнажая все мысли.
Публий почувствовал, как мурашки покрывают кожу, а внутри рождается тревога. Поверхность тубуса была холодной, почти ледяной. Он поспешно прогнал тревожные мысли, усиливая самообладание. Материал, из которого был сделан цилиндр, был ему неизвестен, скорее всего, дерево, оно подходит по структуре и весу, но Сципион не знал таких деревьев. Впрочем, в природе немало неизвестных растений, и Ганнибал мог достать его откуда-то с востока. Однако не холодная поверхность его встревожила – восковая печать была теплой, как будто недавно застывшей, словно Ганнибал только что запечатал послание.
Впрочем, прочь все ложные страхи, материал дерева и печати разный, и стоит ли искать таинственность там, где ее нет? Это письмо он прочтет, вспомнит полководца, который был для него одновременно врагом и учителем, он сохранит его как память о той войне и о человеке, которого он по-своему уважал.
Все же, хорошо, что он умер. Каждый римлянин теперь будет спать спокойно, сенат избавится от давней головной боли, а его Эмилия уже расцвела, да и сам Сципион как полководец останется непобежденным. В свои пятьдесят два года он почувствовал, что жизнь начинается заново, у него есть все, что нужно для жизни, семья и дети. Завтра вместе с женой они будут снова гулять по парку, держась за руки, заниматься любовью, как двадцать лет назад, укрывшись в буйной листве от всех посторонних глаз, они будут жить только для себя, ни во что не вмешиваясь и никем не тревожимые.
Он глубоко вздохнул, наслаждаясь спокойствием и тишиной. Что ж, теперь ему предстоит еще один разговор. В своих снах он ответит Ганнибалу, если тот посетит его призраком давно минувших лет, и, быть может, они придут, наконец, к соглашению и даже пожмут друг другу руки, что, Сципион считал, было бы невозможно, ведь каждый римлянин ненавидел пунийца, и себя бывший полководец считал во главе этой ненависти. Однако все может быть, лишь время знает все ответы.
Публий Корнелий взялся за конец бечевы, намереваясь размотать ее, вскрывая печать, и открыть крышку цилиндра.
***
Пронзительный крик, страшный и истошный, как будто кричащий терял самое дорогое, разрушил тишину и покой дома.
Публий выронил из рук свиток с греческой поэмой, которую читал перед сном, и вскочил на ноги. В диком крике, отдающим ужасом и безумием, он узнал голос матери.
Сладкие слова романтической поэзии мгновенно изгладились из памяти, все его существо охватил страх за жизнь родителей. Стряхнув с себя остатки дремоты, он молнией выскочил в коридор, и, сорвав со стены факел, помчался в сторону родительских покоев.
– Стража! – его голос, несмотря на хлипкое тело, был настолько звучен, что, могло показаться, сотрясал стены.
Не дожидаясь воинов и слуг, Публий бежал, готовый обогнать все свои тревоги и страхи, не замечая мебели на своем пути, не останавливаясь, чтобы пнуть какого-нибудь раба, сонно озиравшегося вокруг в непонимании, что случилось.
– В покои отца! – закричал он, слыша топот ног за собой.
Спальня его родителей находилась в другом крыле дома Сципионов, и ему пришлось перебежать через внутренний дворик с бассейном, зовя на помощь. Он сейчас не задумывался о том, как громко нужно закричать, чтобы его услышали в другом конце дома, только крик матери еще отдавался в мозгу, заставляя шевелиться волосы на голове и застывать кровь в венах. Публий никогда раньше не слышал, чтобы так кричали, никогда не испытывал такого страха. Больше всего ужасало то, что крик не повторялся, и мысль о смерти самого родного человека вселяла панику в разум.
– Сюда, господин!
Задыхаясь, Публий остановился перед спальней родителей, с трудом соображая, что она пуста. Сквозь полупрозрачные вуали занавесей проема, ведущего в опочивальню, он не увидел никакого движения, только очертания огромного ложа с балдахином, освещенного изнутри масляными лампами-светильниками.
– Сюда! – крикнул кто-то опять, и Публий увидел охранника с обнаженным мечом в руке.
Только сейчас он услышал вой и плачи, раздававшиеся из коридора слева, ведущего в рабочий кабинет отца.
Обливаясь потом, спотыкаясь о раскиданные подушки на полу, он силился ринуться туда, но тело больше не слушалось его. Комната с проходом в дальнем конце кружилась перед глазами, а пол вдруг стал стремительно приближаться.
Чьи-то руки не дали ему упасть, удерживая на весу его слабое тело, пылающий факел из его ослабевшей руки подхватили и теперь им освещали проход. Приходя в себя, Публий увидел своего личного телохранителя Критуса, ведущего его по коридору, стражник из охраны поместья помогал ему.
В сопровождении нескольких воинов они вошли в освещенный факелами зал, где собралось уже несколько человек, охранников и слуг, и с белых как мел лиц у всех на Публия взирал ужас. Две девушки-рабыни из личной прислуги его матери тряслись, завывая, на полу у раскрытой двери, ведущей в кабинет отца.
– Великие боги… великие боги… –  бормотал кто-то из слуг.
– Пустите меня! –  прохрипел Публий, вырываясь из сильных рук.
Перед глазами все плыло, и он с трудом держал равновесие, на подкашивающихся ногах минуя порог.
Посреди комнаты хрупкая фигурка сидящей на коленях женщины раскачивалась, словно пыталась повторить движения пляшущего в каменных чашах на треножниках пламени, и тени от нее на полу, казалось, принадлежали какому-то другому, неведомому существу. Она сидела спиной к входу, держа на коленях голову мужчины, неподвижно лежавшего тут же, и лиц обоих Публий не видел. Женщина что-то бормотала, странно дергая головой, тряся распущенными седыми волосами, она казалась старухой, так хрипл и бесцветен был ее голос. Душа была готова выскочить у Публия из груди, когда он по столе, покрывающей ее трясущиеся плечи, узнал свою мать. Только знатная патрицианка, римская матрона могла одеваться так, только Эмилия носила такую нижнюю одежду!
– Мама, это ты? – позвал он срывающимся голосом.
В комнате было холодно, словно зима поселилась здесь, пар от дыхания вырывался в воздух, и Публий ощутил, как пот застывает на его теле. Не получив ответа, он сделал шаг вперед, отказываясь верить в происходящее.
– Кто… вы?
Публий закричал, когда обошел женщину и увидел их лица. Он не осознавал, что взметнул руки к груди, словно желая отгородиться от всего мира, что его крик перерастает в истерику, что ужас увиденного куда-то уходит, уступая место безумию.
Вместо Эмилии, всегда молодой и красивой женщины, на полу раскачивалась, что-то бессвязно бормоча, морщинистая старуха, седая и скрюченная, не замечающая ничего происходящего вокруг, уставившись застывшим взглядом куда-то в одну точку перед собой. Публий просто знал, что это его мать, несмотря на то, что облик ее совершенно преобразился, и это знание его шокировало. Но не вид преобразившейся Эмилии заставил его извергнуть дикий крик, а тело коченеть от ужаса. В лежащем человеке, одетом в распахнутую на груди тогу, он увидел своего отца.
Публий Корнелий Сципион был мертв. Его голова покоилась на коленях у жены, вцепившейся руками ему в плечи, а его лицо превратилось в демоническую маску. Абсолютный ужас, неведомый этому миру, будто вырвавшийся из самых темных глубин вселенной, отразился в остекленевших выпученных глазах, почти вылезших из орбит, он поселился в них, излучался с невероятной силой, грозя поглотить все живое вокруг, и невозможно было заглянуть в них и остаться бесстрастным, невозможно было сохранить свой разум нетронутым, безумие вдруг рождалось в нем и разрасталось с невероятной быстротой, когда сознание пробивала мысль о том, что же видели эти глаза. Кровь из носа и ушей казалась черными потеками на его мраморно-белой коже, белыми стали и волосы, а его рот был так широко распахнут в беззвучном крике, что, казалось, челюсть сломана, а сама голова страшно деформирована, вытянутая неведомой силой. Распухший язык вывалился изо рта, а по краям губ виднелась пена. Следы от рук синели на его горле, но на фоне поселившегося на лице ужаса смерть от удушения казалась незначительным малозаметным фактом. Сципион держал руки у груди, словно перед смертью боролся с кем-то, пытаясь отцепить от себя неведомого врага, но его скрюченные пальцы хватали лишь воздух.
Ужас на лице мертвеца действовал, заражая, заставляя сердца живых останавливаться, волосы подниматься дыбом, кровь леденеть, а тела коченеть. Публий готов был окончательно впасть в безумие, он уже не чувствовал абсолютно ничего, мир перестал для него существовать, и только демоническое лицо отца плясало перед глазами, но скоро и оно обещало померкнуть, уступая место сладкой тишине в сознании.
Вдруг что-то затрясло его, его голова задергалась от сильных ударов по щекам, и против его воли мир стал возвращаться к нему. С удивлением приходя в себя, Публий увидел Критуса, трясущего его и грязно ругающегося.
– Очнись же ты, слабак!
– Отстань от меня! – взвизгнул Публий.
– Отлично, господин, – пробасил Критус, единственный, кто, казалось, не потерял самообладание, и повернулся к двери. – Что застыли, остолопы? Искать! Прочесать здесь все, быстро!
Его приказания возымели свою силу, охранники очнулись, словно разбуженные его громовым командным голосом.
– Всех разбудить! – заревел Публий, скорее, чтобы вывести себя из состояния окоченения, чем от гнева. – Всем искать!
Он наклонился к матери, которая не обращала ни на кого внимания и все так же сидела, раскачиваясь, и что-то бормотала. Стараясь не смотреть на лицо отца, пересиливая позывы рвоты, он взял ее за плечи, поразившись, насколько холодна была она.
– Мама, пойдем, а? Пойдем отсюда…
Он уже не слышал команды Критуса, подгоняющего слуг, не видел суеты вокруг, и все звуки мира для него затихли, когда он разобрал в бессвязном бормотании слова знакомой песни, которой женщины запугивали своих непослушных детей.
Засыпай, мое дитя,
Глазки закрывай,
Пусть накроет сон тебя,
Ты увидишь рай.
Слушайся же мать свою,
Слушайся всегда,
Слушай, что тебе пою,
Вырастишь тогда.
Непослушных же детей
Ганнибал убьет,
Волей черною своей
Души заберет.
Публий почувствовал, что не может вздохнуть, сердце его готово было остановиться, а тело, подвластное холоду, царящему в комнате и исходящему от матери, стало коченеть. Что-то капнуло с его волос, но он уже не ощущал, что пот ручьями стекает по его телу. Из последних сил он пытался выдохнуть, позвать ее, заставить замолчать, потому что эта песня, казалось, воспевала нечто страшное, неведомое этому миру, она предвещала еще больший ужас, чем тот, что уже здесь был.
– Мать! – прохрипел он из последних сил.
Но песня, вдруг громом зазвучавшая в ушах, сковывала мозг, вытесняя все мысли, она оглушала.
Если будешь делать зло,
То однажды в час ночной
Тебе будет суждено
Жертвой стать его одной.
Там снаружи, под окном
Ганнибал таиться зверь,
Может он схватить потом,
Своей матери поверь.
Смотрит глазом он одним,
Ищет он, кого бы съесть,
Неотступно движет им
Только ненависть и месть.
С трудом оторвав руки от плеч матери, Публий закрыл ладонями уши, взвыв от отчаяния. Эта песня гипнотизировала, порождая панику в душе. Хотелось убежать от этого кошмара, хотя в самом отдаленном уголке сознания еще осталось понимание того, что это – реальность, в которой все можно объяснить.
Твердая рука Критуса вновь встряхнула его, возвращая из нагрянувшего было небытия.
– Факелы сюда! – рявкнул телохранитель. – Больше тепла!
Вместе с ним Публий пытался поднять мать с колен, но она вцепилась в тело мужа мертвой хваткой, не замечая их.
– Кто-нибудь, накройте его лицо! – закричал Публий.
Облегчение проникло внутрь, растекаясь по телу, едва труп накрыли плащом и, наконец, отцепили от него Эмилию. Одного раба вырвало, когда край материи завернулся, открывая лицо Сципиона, и Критус с проклятием пнул его за небрежность. Двое слуг подхватили Эмилию под руки и повели к выходу, но она вдруг захрипела.
– Нет! Отдайте его мне! Это мое дитя!
Она вырывалась, и Публию пришлось подскочить к ней.
– Все хорошо, мама…
– Отдайте моего ребенка, – причитала она.
– Мама, что здесь случилось? – сын обхватил ее плечи, чувствуя, что тепло начало возвращаться в ее тело.
– Отдайте, а то Ганнибал заберет его…
– Мама, пожалуйста, кто здесь был?
– Пустите, а то Ганнибал…
– Мама, Ганнибал мертв! – закричал Публий, тряся ее за плечи. – Отца убили, скажи, что ты видела?
– Нет, он хочет забрать моего сына…
– Я – твой сын! – взмолился он.
Только теперь Эмилия на него посмотрела, и удивление читалось на ее глазах. Она явно не узнавала его.
– Слушайся же мать свою, слушайся всегда, – вдруг запела она.
Публий почувствовал, как слезы полились из глаз, лицо его скривилось от осознания того, что с ней стало. Эмилия дотронулась до его щеки, озабоченно рассматривая лицо сына.
– Вот видишь, как бывает? – проговорила она. – Я все расскажу отцу, и он накажет тебя.
– Уведите ее, – прошептал Публий.
– А где мой муж? – вдруг спросила она. – Он опять на войне? Почему не сказал?
– Все в порядке, мама, иди отдыхать, я скоро приду к тебе…
Она вдруг позволила себя отвести, напевая песенку, что заставляла покрываться потом двух человек, что помогали ей.
Там снаружи, под окном,
Ганнибал таится зверь…
Публий резко обернулся, поразившись догадкой.
– Окно!
– Там никого, – сказал Критус, – никаких следов. Стража прочесывает сад, но пока никого не нашли.
– Тогда убийца в доме?
– Нет, господин. Рабыни клянутся, что из комнаты никто не выходил. Госпожа была обеспокоена долгим отсутствием мужа, и, когда входила, они видели какую-то тень, что позволяет мне думать, что убийца был в комнате в это время, и твоя мать столкнулась с ним.
Публий посмотрел на двух полуголых девушек, съежившихся за порогом, и мысль о том, что эти две служанки были одновременно любовницами его отца, наполнила его гневом.
– Вы, рабыни! – жестко проговорил он, заставив их вздрогнуть. – Теперь будете неотступно следовать за госпожой. За то, что оставили ее, вас высекут, и, если теперь отойдете от нее больше, чем на два шага, я сам убью вас!
– Нет, хозяин, прости нас… – заплакали они.
– Где ваша хозяйка? Вас убьют прямо сейчас, если помедлите хоть секунду!
– Что делать с телом? – спросил потом Критус.
– Сжечь, сейчас же! – Публий почувствовал горечь в горле. – Никаких благовоний, только заверните его покрепче и подготовьте погребальный костер побыстрее: я не могу уже все это переносить.
Два стражника подняли тело Сципиона.
– Великий Юпитер! Он окаменел!
Сердце Публия не переставало биться в ускоренном ритме. Еще одно ужасное открытие потрясло его, переворачивая все его представления о строении этого мира, открывая правду, способную свести с ума простого человека. Ему казалось, что вот-вот его и так слабое сердце не выдержит и остановится, не в силах отреагировать на бесконечный поток нервных импульсов готового взорваться мозга. Сразу вспомнился миф о медузе Горгоне, чей взгляд обращал в камень всех, кто посмотрит ей в газа. «Значит, все это правда, василиски – не миф, и вот как выглядят их жертвы! Но это невозможно! Так что же здесь произошло? Кто убил его? Почему тогда…»
– Критус, – просипел он, – почему тогда убийца не тронул мою мать?
– Не знаю, – развел плечами тот. – Возможно, она его не интересовала, а может, он посчитал, в таком состоянии, как сейчас, для тебя будет намного больней ее видеть, чем если бы она умерла. Я только думаю, кто в таком случае может так ненавидеть твою семью?
Публий вздрогнул, припоминая слова песни, что так потрясла его.
– Ганнибал… – прошептал он.
– Но он мертв. Вспомни, Фламинин сам похоронил его тело, а этому человеку можно верить.
– Тогда кто?
– Возможно, наемник македонян, или сам Катон является заказчиком.
– Но это вздор! Отец больше не командует армией и, к тому же, ушел из сената и из самого Рима!
– Я только предположил. В любом случае, подозрения без доказательств ничего не значат.
– Так найди мне эти доказательства!
– Найдем, – уверенно сказал Критус. – Следы должны быть.
Публий в который раз обвел глазами весь кабинет, недоумевая. Все оставалось нетронутым, убийца словно испарился, завершив свое дело. Единственный вариант – окно, но там нет никаких следов. Сейчас повсюду ищут, вся вилла освещена факелами и заполнена вооруженными людьми, и у беглеца мало шансов спастись, ведь отреагировали они достаточно быстро, и даже если он уже покинул поместье, то по свежим следам его быстро нагонят, ведь каждый стражник – опытный охотник за людьми. Его взгляд остановился на рабочем столе отца. Там, среди свитков и развернутых листов пергамента, лежал запечатанный тубус. Его поверхность была холодна, но Публий не придал этому значения, понимая, что в помещении холод еще оставался. Держа в руках нераскрытое письмо, он рассмотрел странную печать и надпись адресата.
– Письмо Ганнибала, – прошептал он.

***
Все было тщетно. Ни в саду, ни в доме и окружающих его постройках никого не нашли, не было нигде и следов постороннего присутствия, и даже невозмутимый Критус недоумевал. Литарий, управляющий поместьем, не позволял слугам и рабам даже присесть, стражники были высланы прочесать близлежащие поля и виноградники, но и они вернулись ни с чем. Предложение выслать гонца в Литерн Публий отверг, ему не хотелось придавать это дело огласке. Смотря на погребальный костер, он не замечал слез, он простился с отцом и поклялся сделать все возможное, чтобы найти убийцу.
Сидя за столом, наблюдая за начинающимся рассветом за окном, Публий нервно перебирал свитки пергамента. Он не спал всю ночь и чувствовал себя постаревшим на десять лет. Последней его надеждой было отыскать какую-нибудь зацепку в переписке отца или в его деловых книгах, но он уже все пересмотрел и рыться снова в этом ворохе записей не видел смысла. Перед ним лежал тубус с посланием злейшего врага Рима, и молодой человек не знал, как с ним поступить. Наконец он обернулся к стоящим в ожидании Критусу и Литарию.
– Критус, возьми это письмо, отец не успел его прочесть, а я не хочу. Что мог написать Ганнибал? Мне неинтересно. Может, в сенате заинтересуются им? После завтрака выезжай в Рим и привези его в дом Гракхов, пусть представят его как документ, подтверждающий смерть врага. Затем сразу возвращайся.
– Будет исполнено, – ответил воин.
Его рука дрогнула, когда полированная поверхность тубуса коснулась его кожи, обдав холодом.
– Неизвестно, что это за материал, но он холодный как металл, – заметил Публий, наблюдая за тем, как Критус прячет тубус в поясной торбе. – И вот еще что: никто не должен узнать о насильственной смерти моего отца. Он умер от остановки сердца, и все. Литарий, проследи за этим. Кто будет болтать, того сразу убери. Я сам напишу историю Рима! – вдруг пылко произнес он. – И никто из потомков не узнает о сегодняшней ночи, никто не узнает о сумасшествии моей матери и о настоящей смерти отца! Мои родители – великие люди, и судьбы такой недостойны!
– Все будет выполнено! – ответил управляющий.
– Как моя мать? – потеплел Публий. – Рассудок вернулся к ней?
– Сейчас спит, господин, будем надеяться, что волей Юноны она поправится. Рабыни и стража постоянно при ней.
– Проследи о наказании этих сучек. По десять ударов плетьми каждой. И чтоб всю жизнь отныне они были при ней, с этого момента ни один мужчина не должен дотрагиваться до них, только плети! Я им устрою любовные связи!
– Будет сделано! – Литарий дотронулся до кнута, скрученного у него на поясе, и, положив другую руку на эфес короткого меча на бедре, повернул свое грузное тело, чтобы уйти, но Публий остановил его.
– Что донесли последние посыльные?
– Ничего, господин. Даже потайные выходы проверили неоднократно.
– Убийца не оставил никаких улик, – досадно заметил Критус. – Я впервые сталкиваюсь с подобным.
– Так от чего же умер отец? – спросил Публий.
– От страха, – уверенно ответил телохранитель. – Его лицо говорило лучше слов.
– А следы рук на шее?
– Убийца оставил их после.
– Но мертвец не вываливает язык изо рта, даже если тот раскрыт. Это происходит спазматически от сдавливания горла живого человека.
– Значит, смерть могла произойти от двух причин одновременно, – предположил Литарий.
– Скорее всего, но скажите мне, что его могло напугать так? Отец никого не боялся, и уж перед человеком не стал бы даже пятиться. И почему, во имя Юпитера, в помещении было так холодно?
Они не могли ничего сказать. Лишь боги знают ответы.
– Это не человек, – вдруг прошептал Публий. – Оно убило и улетело в окно, и мать видела его. Тело отца было твердым как камень, словно василиск сковал его взглядом, но из василисков летают только медузы. Им нельзя смотреть в глаза. Мама посмотрела ей в спину, когда та улетала, поэтому осталась жива, но, великий Юпитер, как же нужно выглядеть, чтобы одним видом свести человека с ума?
– Что ты говоришь? – воскликнул Критус. – Какие медузы? Никто никогда не видел их, это все сказки суеверных греков.
– Конечно, живые их не видели, – горько усмехнулся Публий. – Мы же хорошо смогли рассмотреть последствия того, что может означать взгляд медузы!


3. Сильнее ужаса.

Злосчастный случай, непредвиденные обстоятельства, сделали свое дело: после той злополучной миссии его отстранили от командования легионами, да и его вмешательство в политическую жизнь Рима прекратилось само собой. Сенат не жаловал полководцев, могущих пошатнуть влияние аристократии, и, к тому же, сами они, да и их дети, мечтали о славе и завоеваниях. Любая война, оканчивающаяся победой над врагом, приносила баснословные богатства, его же состояние ограничивалось небольшим поместьем на окраине Рима, все, что он смог уберечь от жадных взглядов сенаторов. Таким образом, последние девять лет Тит Квинкций Фламинин посвятил самому себе, объявив себя богом в пределах своей виллы, все свои неудачи отыгрывая на рабах.
Он посмотрел на рабыню, съежившуюся у его ног, и усмехнулся, протягивая ей пустой кубок. Не ожидая приказа, та сразу поднялась на колени, склонив голову, и наполнила его до краев, стараясь не пролить ни единой капли из кувшина, что она держала в руках.
Тит отпил несколько глотков густого вина, чувствуя, что пьянеет.
Он возлежал на подушках в зале отдыха и музыки в своем доме, наслаждаясь тишиной, вином и обществом женщины, на стройную белую шею которой он собственноручно надел стальной ошейник. Когда-то она была свободной, дочерью оратора, занимавшего не последнее место в совете Коринфа, когда-то, свергнув македонское иго и провозгласив свободу Эллады на Истмийских играх, он обещал на ней жениться. Тогда она только начинала расцветать, ей не было и шестнадцати, а через несколько лет он увез ее в Рим, намереваясь соединиться в браке, как она считала. Глупая девчонка, как и большинство греков, поверивших в свою свободу, не заметивших, что они только меняют своих господ! В Риме ее ждала судьба рабыни, личной игрушки человека, которого она страстно любила. Очень скоро Тит женился на римлянке, узнав, что его гречанка бесплодна, очень скоро застегнул ошейник на шее шокированной девушки, очень скоро она позабыла гордость, потеряв все, даже свое имя. Прошли годы, у него больше нет супруги, его сын пошел своим путем, строя свою карьеру, и теперь он один, но зато у его ног одна из самый красивых женщин, что он когда-либо видел. Ей давно уже больше тридцати, но она не лишилась своей красоты, а только усилила ее, приобретя опыт, и Тит знал, что лучшей любовницы и покорней рабыни ему уже не найти.
Иногда ему казалось, что она ненавидит его, но в то же время он чувствовал ее любовь. Тит не был жесток с ней, он обращался с этой женщиной так, как хозяин обращается с любимой вещью, она знала его ласку и гнев, прикосновения губ к нежной коже и поцелуи кнута, она полностью приняла свою судьбу рабыни. И Тит всегда при виде ее тела воспалялся страстью, он всегда получал от нее все, что хотел, и рабыня всегда старалась угодить ему, особенно последнее время, когда она боялась, что хозяин предпочтет ей более молодую женщину. Она, как самая старшая, страшно ревновала к другим рабыням в доме и даже дралась с ними из-за него, но хозяин никогда не вмешивался в их склоки, он от всех них требовал лишь полного подчинения. Сейчас же ему нужно было только ее общество, с ней он хотел провести этот вечер и ночь: она все еще оставалась его любимицей.
Тит облизнулся, рассматривая ее обнаженное тело, обещающее подарить ему наивысшее наслаждение, и рабыня, заметив его взгляд, улеглась поудобней на мягком ковре, выставляя напоказ все свои прелести, подперев рукой свою белокурую головку, а другую руку протянув вдоль тела. Одна стройная ножка приподнята, чуть согнутая в колене – классическая поза для соблазнения. Огромные глаза блестели голубыми сапфирами из-под длинных ресниц, томно взирая на него, пухлые губки чуть приоткрыты, казалось, вот-вот с них сорвется стон вожделения, при этом на ее лице была аккуратно наложена косметика, превращая и без того правильные черты в лик богини. А она очень хороша, заметил Фламинин, любуясь ее телом, украшенным золотыми браслетами и цепочками с драгоценными камнями, переливающимися в неровном свете масляных светильников, все еще хороша, и кроме золота и каменьев ей не нужно никакое одеяние, тряпки лишь закроют ее свет от него, лишь спрячут ее сексуальность, поэтому при нем она всегда раздевалась. По отношению к хозяину у рабыни не было никакого стыда, он сам привил ее телу вожделение, а разуму – похоть, из года в год все возрастающие, и из хрупкой наивной девушки получилась настоящая самка, порой до безумия жаждущая прикосновения мужчины.
Он отвел взгляд от соблазнительницы, понимая, что уже не выдерживает силы влечения, и откинулся на подушки, приводя в порядок свои мысли, отгоняя желание наброситься на женщину и изнасиловать ее. Свое внимание Тит приковал к обстановке зала, проходясь взглядом по дорогим гобеленам и коврам на стенах и полу, любуясь красочными фресками на потолке, изображающими богов и людей. Некоторые фигуры художник изобразил переплетенными в любовных позах, но это действовало скорее успокаивающе, с целью выгнать прочь все тревоги из головы посетителей и окунуться в теплый уют помещения.
Тит услышал тихий стон и приподнялся, ухмыляясь, видя, что рабыня уже сменила позу; сейчас она стояла на коленях, подавшись вперед, опершись руками о пол, пожирая его глазами. Ее светлые волосы были заплетены в толстую тугую косу, сейчас свисающую до пола, драгоценности качались, издавая тихий звон, звенья золотых цепочек переливались, а камни сверкали, также как и ее глаза, излучающие вожделение и не утихающую страсть. Среди ожерелий на ее шее темнела тонкая полоска стального ошейника с пристегнутой к нему цепочкой, конец которой лежал под рукой Фламинина – единственная вещь не из драгоценного металла, напоминающая, что все золото на ней, да и само ее тело ей не принадлежит, и этот контраст действовал более возбуждающе, нежели сам ее вид.
Он почувствовал, что ее возбуждение снова передается ему, и вновь пересилил желание опрокинуть ее жаждущее ласки тело и впиться властным поцелуем в эти приоткрытые губы.
– Ну какой же был глупец мой братец Квинт, – усмехнулся Тит, – раз не замечал прелестей женского тела, не правда ли, Ира?
Когда-то это имя принадлежало ей как свободной женщине, но сейчас оно было именем рабыни, которым хозяин соизволил ее назвать.
Рабыня по имени Ира томно облизнула губы, прогибаясь всем телом, еле сдерживая себя, чтобы не приблизиться к хозяину без позволения. Она уже начинала дрожать от возбуждения, и Тит, довольный от этого зрелища согревался мыслью о том, что это он сам является ее создателем и хозяином.
– Иру не интересуют другие мужчины, кроме ее хозяина, – прожурчала она. – Ира хочет только хозяина…
Ее полустон-полушепот проник Фламинину в мозг, сея безумную страсть и вожделение, и он чувствовал себя юнцом, неспособным противостоять женскому соблазну, несмотря на то, что прожил уже полвека и был искушен в общении с противоположным полом. Резко сев, Тит, нащупав под рукой конец цепи, судорожно схватил и потянул на себя.
Рабыня прекрасно знала, что сейчас с ним происходит, и продолжала игру, сама все больше возбуждаясь, ей нравилось то состояние исступления, в которое она ввергала хозяина, и сама без промедления следовала за ним, она упивалась его властью, давно превратившись в сексуальную куклу.
Ира тяжело задышала, чуть сопротивляясь натяжению цепи, и поползла вперед, склонившись над вытянутыми ногами хозяина. Тит чувствовал, как ее полные груди трутся о его кожу, но, тем не менее, сдерживал себя, медленно наматывая на руку цепь, он не желал сдаваться первым, зная, что и она сейчас на пределе. Он вдруг осознал, что все еще держит в правой руке чашу с недопитым вином, и резко дернул на себя цепь, вызывая у женщины сладострастный стон.
– Пей, – приказал он, протягивая ей бокал.
Довольно улыбнувшись, Ира прикоснулась губами к краю, не поднимая рук, и Тит постепенно наклонял чашу, слушая, как она громко глотает, почти давясь. Она старалась не пролить ни капли, но, тем не менее, две тоненькие струйки потекли из уголков ее рта, и густые капли упали Фламинину на бедра.
Отбросив пустой бокал, не давая ей опомниться, он резко притянул к себе ее лицо и накрыл поцелуем ее губы, одновременно слизывая остатки вина. Огромные глаза прикрылись от удовольствия, а нежные мягкие руки обвились вокруг его шеи, и Тит, ловя ртом ее стоны, чувствовал свою победу. Всем телом она подавалась навстречу его правой руке, властно гуляющей по ее гладкой коже, постепенно опускающейся вниз.
Почувствовав, что еще немного, и она взорвется, вцепившись в него, Тит резко прервал поцелуи и ласки, наблюдая за ней. Все ее тело била дрожь, стон сожаления сорвался с ее губ, а на сапфировых глазах, смотрящих с укором, вдруг показались слезы.
– Пожалуйста… – всхлипнула Ира.
Она вновь предстала перед ним миленькой девочкой, как было когда-то давно, но Тит, понимая, что это еще одна уловка опытной женщины, молча указал ей на свои бедра, где блестели потеки пролитого вина. Облизнувшись, Ира склонилась к его ногам, слизывая сладкие капли и страстно целуя, пробираясь все выше, задирая тунику, и Тит вновь натянул цепь, отрывая ее голову от себя.
– Умоляю, хозяин…
– Да? – осведомился Фламинин, удовлетворенный ее покорностью и излучаемой похотью.
– Возьми рабыню…
– Какая же ты извращенка, Ира!
– Да, хозяин…
Больше всего его радовало то, что он сам сотворил ее такой, и теперь может получать все от нее, самозабвенно, как ни от кого. Гречанки – прирожденные рабыни, Тит был уверен в этом с самого начала, едва только окончилась война с Ганнибалом, и ему вверили командование легионами, направляя к берегам Эллады. И за всю свою жизнь он не встречал чувственнее женщин, кроме как в той стране, что одарила его славой.
– Умоляю… изнасилуй меня… –  коснулся разума ее шепот.
Тит улыбнулся, видя, что она уже не владеет своим телом, не замечает слюны, вытекающей из уголка рта, и только сильная рука хозяина сдерживает ее, словно собаку на поводке. Настоящая самка! Он заметил, что крепкое вино начало действовать, притупляя сознание женщины.
– Эй, Ира, очнись! – прикрикнул на нее Тит.
Рабыня разочарованно захныкала, готовая разрыдаться.
– Хозяин, почему ты так мучаешь меня?
– Ты сама себя возбудила, и теперь меня обвиняешь? – грозно спросил он.
– Нет, хозяин… Я просто очень люблю тебя… – простонала Ира. – Я хочу всегда быть твоей…
Тит был доволен. Еще никогда ей не удавалось выходить победителем из их игр, а сегодня у него был особый повод провести время со своей живой игрушкой.
– Позже, Ира, позже я тебе позволю претворить в жизнь все свои желания, похотливая шлюшка!
– Спасибо, хозяин… – рабыня готова была вновь распалиться, но Тит вдруг быстро отстегнул от нее цепь.
– Вина! И себе налей.
– Да, хозяин…
Она поспешно вскочила, не веря своему счастью, ведь если хозяин разделяет напиток со своей рабыней, что было очень редко, это значит, что она занимает особое место в его сердце, это означало любовь.
И, тем не менее, Тит видел, как двигались ее берда, как изгибалось ее тело, и звон драгоценностей сопровождал каждое ее движение. Ее женственность, грация, чувственность наделяли соблазном и заставляли забыть обо всем на свете, принуждая броситься в пучину удовольствия, которое обещало все ее существо. Неизлечимая шлюха, прирожденная рабыня! Нет, Тит никогда не избавится от нее, он всегда будет держать конец ее цепи, а на тонком стальном ошейнике женщины будет всегда выбито его имя.
Ира, встав на колени, поцеловав край чаши, с поклоном преподнесла ее хозяину, и Тит почувствовал легкое прикосновение ее пальчиков, как бы невзначай прошедшихся по его руке. Словно не заметив этого, она отвернулась, наполняя вином вторую чашу, при этом демонстрируя ему свое тело. Тит по себя усмехнулся, думая, что она сейчас может себе это позволить, ведь именно для этого она и была рождена, для него одного!
– За что хозяин желает выпить? – проворковала Ира, поднимая свою чашу, с удовольствием ощущая, как его взгляд скользит по ее обнаженному телу, задерживаясь на интимных местах.
– Скажи, – спросил он вдруг, – ты хотела бы стать свободной?
На миг тень легла на ее лицо, но потом Ира нервно хихикнула, пряча лицо за кубком, что она держала в руках.
– Хозяин изволит шутить?
– И все же, что ты думаешь?
– Если бы я стала свободной, – с жаром проговорила она, – то вновь бы мечтала об ошейнике с твоим именем!
– Рабыня! – усмехнулся он.
– Да, хозяин, и я бы вновь доказала, что тебе не нужна больше никакая женщина!
– У тебя это хорошо получается.
– Спасибо, хозяин.
– Я никогда не сниму с тебя ошейник.
– Спасибо, хозяин, – прошептала она, странно смотря на него.
– Двадцать лет назад я обратил тебя в рабыню, и с тех пор ни разу не пожалел об этом. Скажи, ты помнишь свободу?
– Свободной я была бы несчастной. Я не могу иметь детей, и ты мог бы бросить меня ради другой, но вместо этого ты дал мне то, что по-настоящему превращает женщину в женщину...
Она замолкла, краснея, пытаясь спрятать глаза за кромкой бокала.
– Продолжай.
– Ты раскрыл меня изнутри, и очень скоро я осознала это счастье – принадлежать тебе всецело, абсолютно!
Ира прикрыла глаза, опять замолкнув, и едва заметная дрожь свела ее тело.
– Открой глаза, Ира, смотри на меня, – мягко сказал Тит.
– Да, хозяин...
– Продолжай, я хочу знать все, что ты чувствуешь, и тогда подумаю, освобождать тебя или нет.
Она опустила руки, открывая лицо, и на мгновение Титу показалось, как противоречивые чувства рвутся у нее изнутри, но потом она выпалила, сдаваясь лишь перед одним – страстью.
– Я словно проснулась, я начала жить по-другому, я обрела свободу в твоих руках! И сейчас, видя всех этих надменных матрон, я жалею их, потому что им никогда не дано познать счастья быть рабынями!
– Ты, как и все гречанки, рождена для рабства, таких, как ты, легко удается превратить в истинных женщин, потому что вы горячее римлянок, все твое существо просило этого, и я только помог тебе.
– Я твоя, хозяин, – улыбнулась Ира, и Тит с удовольствием увидел, что она снова неровно дышит, с трудом сдерживая свои руки, вцепившиеся в чашу.
Лукавила ли она? Тит так по-настоящему и не знал, что творится в ее голове. Ира была умна и хитра, и свои переживания могла скрывать под видимой пошлостью и плотскими желаниями. Несомненно, она мечтала о любви и семейном счастье, детях, но Тит дал ей только то, что, как он считал, для нее было нужней. Возможно, он и ошибся, но, смотря сейчас в сапфировые глаза, видел, что в них отражаются все его желания. Ира – всего лишь рабыня, бесправное существо, подчинившееся сильному мужчине, и, быть может, лишь в постели она чувствует себя свободной с ним, равной и даже госпожой. Тит вновь и вновь ловил себя на мысли, что он любит ее, но не решался признаться ей, он боялся, что этим признанием падет в ее глазах. Сначала нужно сделать ее свободной и жениться на ней, как он когда-то обещал, но теперь, после стольких лет ее рабства, он знал, это лишь докажет его слабость. Нужно потом поговорить с ней, тщательно выпытывая все ее мысли, решил Тит, и тогда он примет окончательное решение. Одно он знал, что она ему необходима, он знал, что она все еще самозабвенно любит его, но он не знал, сможет ли она простить его, став свободной.
– Значит, с самого начала судьба приготовила для тебя этот путь, – задумчиво проговорил он.
– Рабыня благодарна этой судьбе!
– Тогда за судьбу хочу я выпить, которая готовит нам взлеты и паденья, строит неисчислимое множество дорог, по одной из которых мы идем каждый день, и каждый день мы видим множество поворотов и разветвлений, но выбираем только один путь!
Серебро граней бокалов негромко звякнуло, соприкоснувшись друг с другом, и густое вино обдало горло Фламинину, согревая внутренности. Рабыня подождала, когда он начнет пить, и только потом прикоснулась губами к чаше. Тит, отставив пустой кубок, проследил, чтобы она выпила до дна, и, когда Ира опустила руки, тяжело дыша, притянул ее к себе, чувствуя, что сладость опьянения начинает захватывать его.
– Сегодня особый день, – заметил он, прижимая ее к себе.
– Обещаю, хозяину не забудется и ночь, – шепнула она. – Однако что за новость ты приготовил для меня?
– Обо мне вспомнили в сенате, и, если меня вновь призовут на войну, то я возьму тебя с собой.
– И что тебе передали, хозяин? – выдохнула Ира, не веря своему счастью.
– Посылку, опечатанную самим Катоном, – разоткровенничался Тит. – Этот маразматик каждый раз призывает к разрушению Карфагена, и, наверное, они решились. А может, направят войско в Македонию, ведь Персей стал готовить нам войну, едва переняв власть у старика Филиппа. Впрочем, давай посмотрим, что там. Живее принеси!
Он указал на столик у стены, на котором лежал сверток из конопляной ткани, крепко замотанный и опечатанный. Рабыня вскочила и вскрикнула, когда рука хозяина громко шлепнула ее по заду, поторапливая, и быстро принесла ему посылку, присев перед ним на колени и с поклоном протягивая.
Вскрыв печать, Тит размотал жесткую ткань и выдохнул от неожиданности, когда в его руках оказался тубус для писем, тоже опечатанный, но уже другой печатью, смутно знакомой. Темная поверхность тубуса сверкала, изготовленная из неизвестного материала, она излучала холод, через руки проникающий в тело и стремящийся заморозить сердце. Алкоголь разом испарился из его головы, когда он узнал этот предмет.
– Что случилось, хозяин? – прошептала обеспокоенная Ира.
– Письмо Ганнибала… – выдавил он, не замечая дрожи, вдруг охватившей все его тело.
Девять лет назад он привез его из Вифинии Сципиону, и его так и не распечатали. Печать была тепла, словно воск недавно затвердел, и тогда Тит не придал этому особого значения, но теперь, девять лет спустя, ничего не изменилось, странный тубус так и оставался невскрытым, и сам его вид вдруг зародил в душе римлянина страх. Сципион вскоре умер, и его сын отослал письмо в Рим. Что с ним делали в сенате, Тит не знал, но, по крайней мере, его так и не прочли, видимо, никого не заинтересовало последнее послание Ганнибала, но почему его вернули только через девять лет? И зачем это было сделано, что это за намек?
– Хозяин?
Тревожный голос рабыни только рассердил Фламинина, доказывая, что он поддался непонятным страхам.
– Пошла прочь! – крикнул вдруг он, бросая в нее сверток, из которого достал посылку.
Ира испуганно вскочила, готовая заплакать от неожиданной грубости, и попятилась, отчаянно пытаясь спрятать свою наготу.
– Прости, хозяин…
– Жди в коридоре!
– Да, хозяин…
Тит даже не посмотрел, как она выходит, скрываясь за шелковыми занавесями, прикрывающими выход из зала, его взгляд был прикован к цилиндру, что он держал в дрожащих руках. Что все это значит? Почему он такой холодный, этот все еще не распечатанный тубус? Это письмо, без сомнения, после Сципиона побывало во многих руках, и никто не захотел его вскрыть. Что это, страх перед Ганнибалом? Но Ганнибал мертв, Тит Квинкций лично наблюдал за его погребением, он видел, как запечатывают каменный саркофаг, оставляя навечно в его темноте покоиться тело того, кто мог уничтожить Рим. Однако избавление от врага не принесло ожидаемой радости: люди все так же страшились самого имени ненавистного пунийца, боясь его произносить, матери пугали им детей, воины считали упоминание о нем к неудаче, а жрецы – плохим предзнаменованием, пророчествующем смерть и разрушения. Более того, по городу стали ходить странные слухи о его призраке, заглядывающем в окна домов и забирающих жизни тех, кто его увидит. Каждую смерть связывали с Ганнибалом, каждую болезнь или неудачу. Тит в душе смеялся над всеми этими суевериями, однако и он не мог никак объяснить таинственные смерти некоторых сенаторов за минувшие девять лет, неразгаданные убийства полководцев, сражавшихся во второй войне с Карфагеном, принесших победу республике, да он и не пытался. Когда-то Фламинин сам пережил неприятный и страшный эпизод в своей жизни, и это письмо, вернувшееся обратно к нему, напомнило о нем, разбудив позабытый ужас девятилетней давности. Без сомнения, во все времена совершались и будут совершаться преступления, которые останутся нераскрытыми!
Он нервно рассмеялся, припомнив, что собственноручно доставил перстень пунийца в сенат, и самовнушение помогло ему прогнать часть страхов. Без сомнения, письмо вскрывали, однако почему Катон не наложил на него свою печать, как на сверток, и почему его вернул? Тит давно уже отпустил легионера, доставившего посылку, да и знать ответ может только сам Катон. Что ж, стоит все-таки узнать, что хранит эта печать, что написал Ганнибал своему победителю, и может, действия сенатора объяснятся тогда сами собой.
Заинтересованный, Тит потянул за бечеву, разрушая печать, размотал и осторожно снял крышку, стараясь не обращать внимание на то, что поверхность тубуса до сих пор не нагрелась в его руках.
– Проклятие, что это, шутка?
Внутри ничего не было, ни свитка, ни сложенного листка пергамента. Тит растерянно заглядывал внутрь, но кроме пыльной дымки ничего не видел. Повернувшись к столику за спиной, он перевернул над ним тубус, и лишь горстка пыли высыпалась на полированную поверхность. Что же хотел сказать этим отправитель, что все со временем обратится в пыль? Ганнибал, конечно, прав, но важно то, как человек проживет свою короткую жизнь, и стоило ли напоминать об этом? Решив потом встретиться с Катоном и расспросить его, Тит постарался выкинуть из головы все тревожные мысли и вернулся на свое место, откинув тубус, поудобней располагаясь. Сейчас его способно только одно отвлечь от всех событий, коими так богат этот мир, от бессмысленных страхов и сожалений.
– Эй, Ира, иди-ка ко мне, моя похотливая шлюшка! – крикнул он.
Настроение вернулось к нему, и Тит с удовольствием смотрел, как раздвигаются занавеси прохода, и рабыня осторожно, крадясь словно кошка на охоте, на четвереньках вползает в зал, внимательно разглядывая своего господина, боясь увидеть хоть тень недовольства на его лице.
– Хозяин больше не сердится? – промурлыкала она, прогибаясь всем телом и перебирая руками по полу.
Тит облизнулся, отмечая, насколько она очаровательна.
– Иди сюда, распутница, – прошептал он, чувствуя зарождение страсти.
В дрожащем свете масляных светильников она медленно и грациозно приближалась, вместе с собой неся вожделение, таинственно улыбаясь и кокетничая, и Тит в предвкушении подался вперед. На полпути Ира остановилась и привстала на коленях, сменяя вдруг томность на лице на тревогу, ее глаза расширились, внимательно рассматривая его, и Фламинин усмехнулся, предчувствуя новую игру: «Ну, ничего, скоро ты у меня застонешь, стерва!».
Тягостный вздох, почти крик сорвался с губ женщины, ее рот вдруг начал широко раскрываться, в глазах заблестел страх, и вся она затряслась мелкой дрожью, словно попав под струю ледяного воздуха. В этот момент ее тело, на протяжении двадцати лет способное завести Фламинина до исступления страсти, дарящее безграничное наслаждение, показалось ему вдруг выцветшим и увядающим, страшно потасканным, словно она все эти годы прожила портовой девкой, оно с каждым содроганием теряло свою сексуальность и притягательность, порождая в сознании мужчины ростки брезгливости и отвращения, и даже драгоценности переставали украшать ее.
– Эй, ты что кривляешься? – Тит начинал уже сердиться.
Вместо ответа она закряхтела, выпученными глазами уставившись на него, конвульсивно содрогаясь, широко открытым ртом пытаясь вдохнуть, и в этот момент Фламинин заметил, как пар от дыхания растворяется в воздухе, становящимся холодней с каждой секундой. Недоумение сменилось растерянностью, а потом он понял, что Ира охвачена ужасом, и этот ужас начал передаваться ему. Что с ним происходит? Почему она так испугалась?
Вопросы так и остались незаданными, и в морозный воздух сорвалось лишь его дыхание. Он не понимал, откуда жарким летним вечером мог прийти такой холод, он смотрел на женщину во все глаза, не в силах оторвать взгляд, не в состоянии оставаться беспристрастным, видя, как она изменяется.
Захрипев, Ира нашла в себе силы откинуться назад, упершись руками, и судорожно пыталась отползти от него. Она буквально старела на глазах, покрываясь морщинами. Обливаясь потом, скованный ужасом, Тит наблюдал, как ее белокурые волосы седеют, и скоро длинная коса уже сверкала серебром, утратив свой цвет. Дергая ногами, пытаясь оттолкнуться от невидимой преграды, женщина билась, словно бабочка в паутине при приближении кровожадного паука, с широко открытого рта закапала пена, а все лицо было искажено до безумия.
Наконец он очнулся, злостью подавляя страх, и вскочил на ноги, намереваясь схватить ее, и замер, позабыв о гневе, оставив в сознании только ужас, потому что понял, что выпученные глаза рабыни, на которые уже ложилась тень безумия, следили не за ним. Они неотрывно смотрели теперь на что-то за его спиной. Пораженный внезапной догадкой, Тит почувствовал присутствие кого-то еще в зале, и волосы зашевелились у него на голове, когда он заметил, что на его дрожащую на полу тень ложится еще одна, неясная и бесформенная. Что-то надвигалось на наго сзади, что-то, источающее страшный холод, сковывающий тело, и адский ужас, проникающий в душу.
С криком Фламинин обернулся и замер, увидев. Все мысли в его голове мгновенно испарились, уступая место ужасу, и он даже не догадывался, что ужас может так разрастить, поглощая полностью, абсолютно, отнимая у человека все способности, отнимая тело и порабощая душу.
Сначала неясная, но быстро материализующаяся и плотнеющая, пыльная фигура перед ним приобретала очертания человеческого тела, покрытого странными облегающими одеждами. Он был высоким и сильным, Фламинин безумным застывшим взглядом видел, как мускулы заиграли под тонкими одеждами, когда незнакомец зашевелился, протягивая к нему руки. Сама тьма скрывала его лицо, хотя в комнате было светло, и лишь два глаза горели красными огнями, как две ярких звезды на ночном небе.
Что могло так напугать человека? Тит Квинкций Фламинин был не в состоянии ответить на любой вопрос, вытянувшись перед страшным гостем, не чувствуя тела, не осознавая, что его глаза вылезают из орбит, рот широко раскрывается, а волосы седеют, шевелясь, словно на ветру. Одного знания о том, что это не человек, а существо, не принадлежащее земному миру, стало бы достаточно, чтобы онеметь от страха, постарев лет на двадцать, но пришелец не был просто существом. Обладающий силами, непостижимыми человеческим разумом, источающий холод неведомых глубин и тысячелетнюю ненависть, он лишь своим присутствием открывал сердца навстречу страху. Волны ужаса исходили от темной фигуры, проникая в мозг, разрушая разум, заставляя коченеть тело, а сознание отступать перед другим, неземным разумом, чуждым человеческому пониманию.
Тит Квинкций теперь мог бы дать ответ на загадку девятилетней давности, однако в его сознании теперь царило только что-то, порожденное другим миром, превышающее по силе любой страх, живущий на этой планете, и это чувство было чуждо всем земным существам.
Прикосновение сильных рук к его шее было почти нежным, но потом пальцы начали сжиматься, перекрывая воздух. В тот же момент неведомая сила позволила человеку двигать руками и немного освободила мозг, позволяя думать, но лишь для того, чтобы наполниться еще большим ужасом и осознанием неизбежности. Тело незнакомца оказалось бесплотным, Фламинин беспомощно задергал руками, скрюченными пальцами пытаясь нащупать плоть душителя. В тот же момент лицо существа вдруг осветилось, и Тит узнал. Это лицо невозможно забыть, он видел его издалека и вблизи, живое и мертвое, лицо старика, но сейчас оно было молодое и нечеловечески красивое, словно нетронутое жизнью.
Лик Ганнибала!!!
Тит хотел кричать, выть и дергаться в истерике, когда в его разрывающемся мозгу родилась мысль, что это уже не человек, но страшная хватка становилась все сильней, и одновременно неземная воля ударила вновь, и кроме ужаса он больше уже ничего не чувствовал. Он не ощущал тело, окаменевшее, но еще с живой душой внутри, он не почувствовал треска кости и боли от сломанной челюсти, не ощущал языка, вываливающегося изо рта и распухающего от прилива крови. Последней была мысль, что его душа сейчас поглотится демоном.
Словно пытаясь порвать руками дорогой ковер, обезумевшая от страха рабыня хваталась, чтобы продвинуть свое тело еще на йоту подальше от этого страшного места. Когда Фламинин обернулся, загородив собой существо из пыли, Ира смогла перевернуться на живот и отчаянно старалась сдвинуться с места, но сознание, переполненное ужасом, не могло отреагировать. Не способная уже здраво рассуждать, придавливаемая к полу чужим присутствием, чувствуя силу другого разума, ослепленная страхом, она даже не слышала приглушенного коврами звука падающего тела хозяина. И тут ее сознание под напором разящей действительности растрескалось и разлетелось на тысячи радужных осколков, которые уже не предстояло возможности соединить заново, помутневшими глазами она вдруг узрела впереди неясную пелену, обещающую укрытие и защиту. Всеми силами рванувшись туда, она почувствовала, как эта пелена безумия окутывает ее разум, неся облегчение и забвение.
Не в силах больше понимать происходящее, она закричала, и вдруг все показалось ей настолько смешным, что она захохотала, дергая в воздухе руками и ногами, клубком катаясь по полу. Схватившись за что-то твердое, Ира дернула это на себя, и тот час же адская боль свела все ее тело, когда треножник со светильником рухнул вниз, проливая на нее горящее масло.
Она больше ничего не видела, отдавшись боли, не замечая, что превращается в живой факел, поджигающий все вокруг. Это было приятно, ведь главное, она избавилась от этого ужаса.

***
Собрав все свое мужество, Марк Вителлий мчался по коридору навстречу дыму и истерическим крикам, раздающимся из зала для отдыха в доме Фламинина. Больше всего его беспокоила судьба рабыни, в которую он был влюблен, но которая ему не принадлежала. Все женщины в имении являлись собственностью хозяина, и даже он, начальник стражи, не имел права без позволения прикоснуться ни к одной из них.
Горящие занавеси преграждали ему путь, но Марк, не боясь обжечься, бросился вперед, весь его разум был заполнен только криками и страшным хохотом, принадлежащим гречанке. Остро отточенное лезвие гладиуса в его руке прорубило себе путь сквозь огонь, и когда занавеси упали к его ногам, он ринулся в проем, но, едва вбежав в зал, вдруг остановился, пораженный. Крик страха вырвался из него, когда осознание увиденного поглотило весь его мозг, вытесняя все мысли и эмоции, наполняя сознание каким-то другим, неведомым доселе чувством, намного сильнее обычной боязни.
Здесь было холодно, несмотря на бушующее пламя, в своей неутомимой жажде поглощающее все вокруг, и даже пар от дыхания римлянина успел развеяться в воздухе, перед тем, как он застыл. Марк Вителлий был молод и не славился мощным телосложением, но в сражениях доказал свое мастерство и ловкость и ничего не боялся, но теперь он столкнулся с тем, что его разум был не в силах переварить. Он уже не видел ни тела Фламинина, ни дико хохочущую, катающуюся в огне Иру, не слышал ее воплей, его взгляд был прикован к третьей фигуре, которой здесь не должно было быть. Краем разума Марк понимал, что ее не должно быть вообще в этом мире, ибо она ему не принадлежала. Человеческими были только очертания этой фигуры – тело, руки и ноги, но вместе с тем что-то демоническое просматривалось в этом облике, страшная сущность, чужая и ужасающе сильная, перед которой человек не в состоянии выстоять.
Пораженный воин забыл даже о мече в руке, он стоял, дрожа, как осиновый лист, ничего не осознавая от страха. А между тем существо, сотканное, казалось, из пыли, не обращало никакого внимание ни на него, ни на женщину, ни на огонь, пляшущий на коврах и портьерах. Повернувшись боком, оно держало в руках какой-то предмет цилиндрической формы, приближая его ко рту, словно сосуд, из которого оно намеревалось пить. Однако оно не опрокинуло его, вливая в себя жидкость, а лишь склонило голову над ним, разверзнув рот, и человек увидел, как частицы пыли, словно отвергнутая желудком пища, высыпаются вниз, наполняя цилиндр. И вместе с этим Марку показалось, что тело демона начинает как-то светлеть, нарушая плотность, становясь прозрачнее, обретая призрачные неясные очертания.
Разум человека готов был взорваться от напряжения, он только наблюдал, не отдавая себе отчета, не замечая больше ничего. Он видел, что демон закрыл крышкой цилиндр и замотал бечеву вокруг корпуса, а затем языком, словно змея, проверяющая пространство вокруг себя, дотронулся до предмета, в котором Марк узнал, наконец, тубус для хранения писем, и приложил перстень на левой руке, единственный предмет, кажущийся материальным.
– Кто… ты…
Марк смог выдавить эти слова, потому что почувствовал, что может говорить, а демон, поставив на низкий столик тубус, вдруг обернулся к нему. По охваченному огнем ковру скользящей и плавной походкой он двинулся к человеку, протягивая руки, и Марк впервые осознал, насколько близок к смерти. Огонь не причинял никакого вреда пыльной фигуре, на затененном лице которой красными звездами сверкали два глаза, излучая силу и лучась неземным разумом, а воин беспомощно стоял, взирая, как сама смерть тянет к нему свои руки.
Марк Вителлий ощутил легкое прикосновение к своей шее, а затем темнота вдруг спала с лица демона, и человек истошно закричал, узнав в этом неземном лике того, кого боялся весь Рим. Его глаза начали вылезать из орбит, а рот раскрываться теперь уже в немом крике. Марк увидел свой язык, вываливающийся изо рта, когда страшные руки сжались на его горле, и вдруг Ганнибал исчез, развеялся пылью, так и не успев задушить свою жертву. Земные звуки ворвались, неся облегчение, в готовый разорваться мозг римлянина, и вместе с тем он ощутил боль. Он стоял в огне, и пламя извивающимися языками скользило по его тунике и плащу! Теперь он закричал от боли, но был не в силах что-либо предпринять, находясь еще во власти шока.
Марк начал падать прямо в огонь, и в то же время поток холодной воды обдал его обессиленное тело. Боль ненадолго отошла, а потом он очутился в чих-то руках, его потянули назад, и очнулся он уже в коридоре, среди слуг и воинов.

***
Огонь удалось потушить, но они не спасли тех, кто находился в зале. Два обгорелых тела извлекли из зала, одно, женское, с оплавленными драгоценностями, было скрючено и изогнуто, словно перед смертью женщина заходилась в безумном хохоте, катаясь по полу, другое, принадлежащее Титу Квинкцию Фламинину, окаменевшее, походило на обожженную статую, вытянувшуюся и прижимающее руки к груди. Марк Вителлий с ужасом взирал на его лицо с распахнутым ртом и боялся представить себе его в момент смерти.
Им устроили погребальный костер этой же ночью, и молодой воин со слезами на глазах провожал в последний путь ту, которую любил. Он не находил сил винить себя, находясь еще в шоке от пережитого, лишь скорбь накладывала печать на его лицо.
– Ира, – шептал он, – почему ты выбрала его? Почему ты не со мной?
Еще в коридоре, когда он пришел в себя, то увидел, что за его сандалию зацепилась какая-то материя. Сначала он ее откинул прочь, но теперь, когда ее вновь принесли ему, он с недоумением перебирал в руках жесткую ткань, наполовину съеденную огнем.
Рабыня омыла его тело и теперь покрывала маслами ожоги, облегчая боль, но воин совершенно забыл обо всем, наполняясь смешанным чувством удивления и страха.
– Это та самая?
– Да, хозяин, – ответила рабыня, принесшая ему ее. – Это был сверток, и в складках я нашла записку.
Марк Вителлий, как старший по должности, теперь взял на себя заботу о поместье до рассмотрения прав наследования в сенате.
– Спасибо, Лита, – пробормотал он, извлекая полуобгорелое послание. – Странно, что Фламинин не заметил его…
Он развернул записку и прочитал, осмысляя каждое слово, погружаясь, словно в сон:
«...наводят меня на мысль, что это письмо имеет связь со всеми убийствами. Во имя республики приказываю тебе без промедления отправляться на восток и захоронить тубус у могилы Ганнибала. Ни в коем случае не открывай его! За все эти годы ты единственный, кто не поддался влиянию проклятия, что несет этот предмет, поэтому именно тебе поручаю это дело. При его успешном выполнении твоя кандидатура будет представлена в сенате на рассмотрение на должность легата в армию, направляемую в Галлию.
Во имя Рима!
Марк Порций Катон.»
– И вот это письмо нашли в зале отдыха, когда потушили пожар, – заметила Лита, возвращая его в земной мир. – Его принесли сюда, оно чудом не сгорело, и говорят, что оно от самого Ганнибала...
Рядом с ним на столике стоял тубус, который он сначала не заметил, подавленный горем. Огонь не причинил письму никакого вреда, и на полированной поверхности плясали блики пламени светильников. Марк Вителлий дотронулся до него и сразу одернул руку: тубус был холоден, словно лед, и лишь печать на нем теплела, будто наложенная только что.
Марк задрожал, вспоминая. Он терял сознание, и, очнувшись, совершенно забыл происходящее, теперь же каждое мгновение произошедших с ним событий всплыло в его памяти, ярко и красочно. Никто, кроме него, ничего не видел, и лишь он знал, что случилось по-настоящему.
– Хозяин… – позвала рабыня.
– Что?
– Ты... ты теперь…
Марк в недоумении на нее смотрел, ничего не понимая. Тогда рабыня подала ему бронзовое зеркало. Эта маленькая юркая девица всегда старалась ему услужить, и в обычной ситуации Марк, раздражаясь, прогнал бы ее, ведь он мечтал только об Ире. Но теперь воин со страхом смотрел на свое отражение: в его темных волосах проглядывала седина, лицо осунулось и покрылось морщинами, постарев лет на двадцать, а на горле отчетливо виднелись следы удушающих рук.


4. Не называющий имя.

Звуки сражения неумолимо приближались. После взятия приступом стен акрополя бои завязались в каждом переходе огромного дворца, охранники-кельты стояли насмерть, разя врагов, но их ряды постепенно редели, а кольцо нападавших сужалось, волнами накрывая все больше пространства, погребая под собой трупы своих и чужих.
Крики, предсмертные и победные, ругательства и стоны не заглушались звоном бьющихся мечей, теперь в опустевшем тронном зале ясно было слышно, что творится снаружи.
Он знал, что с каждым его вздохом новые жизни покидают тела, и множество душ отлетают в Аид, однако теперь его смерть не принесет спасения тем, кто все еще сражался за него. Нападавшие, озлобленные большими потерями, никого не щадили, да и мало кто просил пощады: каждый воин понимал, на что идет, еще когда последнее предложение сдаться было с презрением отвергнуто.
Митридат Эвпатор, владыка когда-то великого Понтийского царства, сидел на троне, бесцветными глазами, уставшими от боли и горя, уставившись перед собой. Что он делал, чего достиг? На протяжении пятидесяти лет, когда его чело украшала золотая китара, весь его путь был устлан только трупами и полит кровью. Он убивал, не задумываясь, друзей и врагов, даже родственников, он умерщвлял свою мать, своих детей, жен и наложниц, сожалея только о том, что все они не такие, как он, что каждый из них мог пошатнуть его величие. Теперь он видел свой трон со стороны, как он воздвиг его на костях тех, кого лишился жизни по его приказу и от его руки, он видел, как с подлокотников капает свежая кровь, и он упивался этой кровью.
Царь-кровопийца, чудовище!
Хрип раздался с пересохших губ, и в звуке этом говорила лишь ненависть. Она вела его все эти годы, и именно она сделала его таким, каким он является и поныне. Ненависть его закалила и превратила в тирана, она не давала ему покоя, заставляя отнимать все новые жизни, принуждая развязывать новые войны, где врагов убивали немилосердно, войны, погубившие его державу. Ненависть к Риму!
Он не понимал, почему так все происходит, и этим его ненависть только усиливалась. Понтийцы убивали римлян тысячами, по приказу царя во всех городах вырезались целые кварталы италиков, не щадили никого, и владыка всерьез вознамерился стереть с лица земли даже упоминание о Риме. Захватывая одну провинцию за другой, Митридат укреплял свою власть победами, его армия была самой многочисленной, разбивая легионы врага, но потом все обернулось прахом, все его достижения были в один миг разрушены, обратившись в пыль. На место погибших приходили другие, новые армии спешили на битву с ним, новые полководцы вели свежие войска. Откуда у римлян такие силы, где они берут столько воинов, где обучают таких талантливых военачальников? Не в силах ответить на эти вопросы, Митридат ненавидел все сильнее, не задумываясь, стремился стереть в пыль врагов, но в последние годы боги от вернулись от него, и лишь злые гении оставались с ним, ведя его к поражению. Все его рати были бессильны перед легионами римлян, неумолимо надвигающимися на его страну. Сначала Сулла, так легко отвоевав у него Грецию, всего в нескольких сражениях наголову разбил его элитные войска, многократно превосходившие римлян числом, потом Лукулл провел свою армию по всей Азии, не потерпев ни одного поражения. Митридат не жалел денег, набирая все новые отряды, но все они были бессильны, все его военачальники, да и он сам, оказались не в силах остановить римлян. Тогда он прибегнул к тактике партизанской войны, выжидая удобного случая, изматывая противника постоянными передвижениями по жарким горам. К чему это привело? Города один за другим захватывались римлянами, но у него появлялась возможность перегруппировать свои силы, пополнить их новыми войсками, однако его авторитет постепенно угасал. Лукулл оказался талантливейшим полководцем, и вопрос, кто кого пересилил в этом противостоянии, так и остался неразрешенным. Митридат потерял больше, нежели приобрел, и когда место Лукулла занял Помпей, ему оставалось только бежать. Помпей не давал ему передышки, он постоянно напирал, но при этом действовал весьма осмотрительно. Он последовал за противником в Армению, перешел горы и достиг даже Колхиды, и все племена, которые Митридату удавалось настроить против него, все союзники терпели поражение. Оставался лишь Боспор под властью царя, но Помпей вдруг повернул назад, отказываясь от дальнейшей погони, он сам был порядком измотан постоянными стычками с горцами и направился в Сирию.
Таким случаем невозможно было не воспользоваться, и Митридат, прибыв в Тавриду, готовился к новой войне. Все ошибки предыдущих кампаний были учтены, новая армия, обученная по римскому образцу, готовилась в поход, но произошло то, что от человека никак не зависело. Сами боги прокляли тирана, шептали люди, отворачиваясь от него, когда разгневанная Деметра сотрясла землю, разрушая целые города. Боги на стороне римлян, им неугодна новая война! Митридат обрушил свой гнев на этих суеверных малодушных глупцов, но семена заговора были уже посеяны, и вскоре врагами стали свои же люди.
Фарнак, единственный из всех его сыновей, на которого он возлагал свои надежды, возжелал занять трон. Теперь с именем нового царя воины шли в атаку, Митридат низложен, кричали на улицах Пантикапея, и уставшие от его тирании люди радовались переменам. Он остался один.
Хоть его и считали деспотом, но он всегда в своих действиях руководствовался здравым смыслом, он понимал, что все его начинания нужны его стране, и все жертвы были попросту необходимы. Так сделал бы каждый умный политик, а глупцы недолго восседают на троне. Скорбь охватывала каждый раз царя, когда он видел непонимание на лицах людей, окружающих его, горе проникало в душу, когда родные люди стремились предать, и лишь слезы на его лице говорили о внутренних переживаниях и борьбе, когда вся его борьба, отнявшая столько сил, оканчивалась неудачей, когда он видел смерть тех, в чьих жилах текла его кровь. Те, кто замечали эти слезы, оставались с ним до конца, другим же он ничего не хотел объяснять: царь должен быть гордым и не обязан отчитываться за свои действия, иначе это уже не царь. Воспитанный как дикий зверь, с рождения окруженный враждой и ненавистью, он, тем не менее, вырос человеком и не был лишен благородства и справедливости, в глубине его души жило милосердие. Он познал любовь и ненависть, все чувства, присущие людям, и немногочисленные друзья считали его великим человеком, достойным правителем своего народа. Однако судьба наградила его тяжкими испытаниями, ей было угодно видеть его поражение. Как жаль, что на все это потрачено столько жизней, как жаль, что все это впустую!
Глухой звон привел его в себя, отвлекая от невеселых мыслей. Ослабевшая рука выронила кубок, и драгоценный сосуд покатился по плитам пола, теряя последние капли.
Горестный вздох выдавил владыка, окидывая взглядом зал. У подножия его трона застыли мертвые тела дочерей, не пожелавших покинуть отца. Их тела сведены болью, но лица выражают лишь покой, они ждут своего отца и царя на границе Аида, но сети жизни еще крепко держат старика. Яд, способный умертвить любого, оказался бессилен: Митридат с молодости укреплял свой организм противоядиями, и теперь чувствовал только слабость. Митридатис и Нисса, самые любимые из дочерей, теперь мертвы, а он не может оправдать их ожидания, не может последовать за ними. Когда-то могучий и рослый воин, теперь на троне сгорбился высохший старик, не способный себя убить, в своем бессилии не умеющий направить в сердце теперь свой собственный меч! Слабость прожитых лет, горечь поражений и измен лишили его последних сил, бежать было некуда, последние верные сторонники в неравном бою скоро умрут, как уже мертвы все его надежды и ожидания, а ненавистный Рим будет процветать, отбрасывая тени своего могущества на весь мир.
– Повелитель! – крик заставил его вздрогнуть.
Тяжело дыша, огромный воин приблизился к трону, кланяясь в почтении. Свой шлем и щит он потерял в бою, его доспехи были изрублены, и кровь сочилась из многих ран, однако он стоял твердо, всем своим видом показывая, что может еще драться, а длинный широкий меч в мускулистой руке выглядел очень внушительно. Весь в зазубринах и обагренный свежей кровью, капающей на пол, клинок нес с собой смерть.
– Повелитель, последняя линия обороны прорвана, Евлупор с гвардейцами стоят насмерть, но все кончено, мы окружены!
Царь поднял на него усталый взгляд.
– Битоит, верный воин, ты весь в крови...
– Мой повелитель! – прервал кельт, тряхнув гривой спутанных черных волос. – Это лишь царапины. Умоляю последовать за мной, Евлупор нашел тайный проход, о котором забыли еще со времен Дария, ты еще можешь спастись, поторопимся же!
Митридат на секунду вскинул голову, и вновь былая воля заблестела в его глазах, но потом он устало откинулся на спинку трона, тяжело вздыхая.
– Это лишнее, Битоит, мне уже ничего не нужно...
– Государь, опомнись! – торопил воин. – Ты спасешься, соберешь племена скифов и сарматов, ты поднимешь горцев, скуешь новую армию, ты отомстишь за себя!
– Успокойся, Битоит, – Митридат взмахом руки заставил его замолчать. – Ты видишь смерть, ты видишь Митридатис и Ниссу, они ждут меня. О боги, если бы они сейчас были живы! Но упрямые девчонки не захотели покидать отца. Я бы поручил тебе заботу о них, мы бы бежали вместе, но теперь все тщетно! Я лишь старик, уже проживший свою жизнь!
Где-то раздался страшный треск и грохот, а потом крики и звон мечей раздались сразу за широкими дверями зала.
– Они прорвались в смежные покои! – Битоит затравленно оглядывался, сверкая синими как лед глазами. – Мой царь, опомнись пока не поздно, не дай мятежникам схватить себя! Еще есть время...
– Нет! – рык Митридата был настолько грозен, что кельт замолк, испуганно уставившись на него. – Битоит, есть время для тебя, но для меня же – только смерть, и поэтому приказываю тебе...
– Ох, как хорошо, что я как раз вовремя!
Мягкий вкрадчивый голос был тих, но прозвучал он подобно грому в мозгах у людей, заглушая все звуки.
Битоит резко обернулся, принимая боевую стойку, готовый рубить своим страшным мечом, Митридат невольно подался вперед, нервно сжав подлокотники трона, у обоих сердца готовы были выскочить из груди, у обоих от неожиданности пропал дар речи, ибо никто из них не понимал, как посреди зала оказалась еще одна фигура, низкорослая и гибкая, словно девичья. Черный плащ скрывал своего обладателя, и невозможно было понять, юноша это или девушка, либо вообще ребенок, полутьма, царящая в зале, не давала присмотреться к нему, появившийся непонятно откуда незнакомец казался плотной тенью, материализовавшейся по неведомой воле. Митридат Эвпатор был готов поклясться, что пару секунд назад его здесь не было, никто не мог войти в зал незамеченным.
Не обращая никакого внимания на воина с мечом, ни на мертвые тела двух прекрасных девушек, незнакомец плавной походкой, словно его ноги не касались пола, прошел вперед и встал перед троном. Полы плаща чуть шевелились, а капюшон закрывал голову и лицо.
– Кто ты? – изумленный кельт забыл о мече в своей руке.
А от фигуры исходило нечто странное, не принадлежащее этому миру, какой-то холодок, вместе с собой несущий непонятный страх.
Вместо ответа полы плаща зашевелились, и тонкая рука белоснежного цвета откинула с головы капюшон, открывая взорам застывших людей лицо гостя. Единый вздох сорвался с губ мужчин, ибо такое лицо не могло принадлежать человеку.
Перед ними стоял молодой юноша, почти мальчик, хрупкий и нежный, как девушка, его лицо было прекрасно, достойное кисти художника и воспевания поэтом, оно притягивало взгляд, поражая красотой изящных правильных черт, кожа, белая как мрамор, делала похожим это лицо на лик бога, выточенного умелым скульптором, и лишь внутреннее чутье подсказывало людям, что перед ними стояла не девушка. А может, это юный незнакомец каким-то образом дал понять, что он мальчик?
Черные вьющиеся волосы обрамляли лицо и высокий лоб, его губы были тонки, подбородок плавен, а нос ровный и правильный как у девушки. И только заглянув в его глаза, Митридат вздрогнул, пораженный догадкой, несущей страх. Это не были глаза человека, как и все его тело!
В этих глазах плясал, казалось, огонь самого Гадеса. Они были темны и вместе с тем сверкали, как звезды, в неясном свете они показались царю двумя льдинками, так холоден и неподвижен был их взгляд, они не отражали абсолютно никаких эмоций или напряжения, они светились неземной волей, нечеловеческим разумом!
– Приветствую тебя, Митридат Эвпатор.
Его губы чуть приоткрылись, шевелясь почти незаметно, но царю показалось, что этот голос, ничего не выражающий, спокойный и мягкий, звучит у него в голове. Голос мог бы убаюкать, погрузив в освежающий сон, если бы не казался таким неземным.
– Кто ты, мальчик? – вскричал Битоит, дрожа, ибо впервые почувствовал страх. – Почему не кланяешься царю?
– О, я вижу, твой слуга тоже меня заметил, – тонкие губы расплылись в легкой улыбке, но голос все также оставался бесцветен. – Это хорошо, я чувствую в нем ненависть.
– Ненависть? – изумился Митридат.
Его голос был хрипл и дрожал, Битоит угадал в нем страх. Он вдруг осознал, что не может сдвинуться с места, защитить своего царя, и вместе со страхом сознание наполняло недоумение и любопытство. Незнакомец не выражал враждебность и не делал никаких движений, он казался застывшей статуей, сделанной руками, не принадлежащими человеку. Битоит всматривался в его профиль, пытаясь уловить хоть мимолетную эмоцию, но мимика у мраморного лица отсутствовала, и кельт ужаснулся, поразившись догадкой.
– Ты бог или демон? – содрогнулся воин, силясь преодолеть первобытный страх, что вдруг начал разрастаться внутри его огромного тела. – Как тебя зовут?
Однако гость смотрел лишь на царя, даже не удосуживаясь бросить одно слово на его телохранителя. Мраморный лик был неподвижен, как у покойника, но Битоит никогда не видел живых мертвецов, по крайней мере, они не выглядели бы и не вели бы себя так полноценно. Значит, это не мертвец и не человек вовсе!
На секунду тонкая рука показалась из-под полы плаща и сделала слабый жест, отмахиваясь от кельта, как от надоевшего насекомого, при этом гостя лицо все так же было обращено лишь к царю, и Битоит понял, что не добьется от него ни слова. Целью его визита был лишь владыка на высоком троне.
– Кто ты? – прошептал Митридат. – Что ты хочешь?
– О цели моей ты скоро узнаешь, царь, имя же мое доступно лишь тем, кто видит, ибо я его не называю. Но ты сможешь понять, если заглянешь.
– Кто ты? – царь хотел закричать, но вместо этого смог лишь прохрипеть: – Куда заглянуть?
– Загляни к истокам.
– Истокам... – машинально повторил Эвпатор.
– Истокам ненависти. Проследи, откуда льется эта река, и тогда ты найдешь ключ.
– Ключ ненависти?
– Да, ненависти. Неужели ты не видишь, как ненависть связывает людей в единый клубок, побуждая совершать немыслимые поступки, проливать кровь, губить души? Ты столько лет шел по этому пути, и ты, так глубоко познавший это чувство, не был одинок. Тот, кто ненавидит, может меня видеть, другие же меня не замечают, если я этого не захочу, но учти, эта ненависть однонаправлена, и лишь выбрав правильное русло, ты найдешь ответы в конце пути.
Митидат неотрывно смотрел на это юное лицо, и с каждым словом гостя воздух в зале наполнялся все большим страхом. Чувствуя его тиски, сжимающие сердце, царь ужаснулся, поняв, что оболочка, представляющая собой такое молодое и хрупкое тело, скрывает нечто древнее, старше всех живущих ныне людей, старше всех существующих империй, оно несет с собой мудрость земли и вместе с ней тысячелетнюю злобу и ненависть.
– Это не тот путь, – голос звучал в мозгу, будто издеваясь, тешась беспомощностью человека, но его обладатель при этом не шелохнулся.
– Что же тебе нужно от меня? – царь нашел в себе силы выпрямиться на троне, но дрожь по-прежнему владела его телом.
– К сожалению, времени совсем мало, и поэтому отбросим лишние слова, – заявил гость. – Учитывая твое положение, твое желание умереть, я предлагаю тебе здесь и сейчас начать строить свою месть всем врагам, которые лишили тебя всего, что ты заслуживаешь.
– Месть? О чем ты говоришь, мальчик? Сейчас сюда ворвутся мятежники, и ни о никакой мести не будет и речи! Посмотри на меня: я старик!
– Я предлагаю тебе возрождение через смерть. Ты обретешь силы, о которых не может мечтать ни один человек, и вот тогда-то… впрочем, времени нет, сейчас выбор за тобой, и я надеюсь, что не зря пришел к тебе, проделав такой долгий путь. Пусть твоя ненависть, что живет с тобой столько лет, не даст тебе колебаться.
– Я… не понимаю тебя…
– Твой выбор, царь! Или ты сдашься перед Римом, захочешь, чтобы твое имя произносили со смехом?
– Нет! – выкрикнул Митридат. – Я ненавижу Рим! О боги, если бы у меня были силы! Я согласен, я хочу отомстить Риму!
– Отлично, – в неземном голосе вдруг появились довольные нотки.
Полы плаща распахнулись, и незнакомец протянул Эвпатору свои руки. В правой царь увидел хрустальный фиал, наполненный какой-то жидкостью, в левой мальчик держал небольшой цилиндр, перевязанный бечевой. Удивленный Митридат угадал тубус для писем, какими пользовались повсеместно для хранения пергамента, только изготовлен он был из неизвестного материала, гладкого, отполированного до блеска.
– Что это, нектар или яд? И зачем тубус?
– Это яд, который не убивает, он заставляет покидать тело, сохраняя память и все силы человеческой души, а это – посылка, и имя врага ты должен написать своей рукой. Только осторожно, не раскрывай ее сам!
Митридат задрожал еще сильнее, когда тубус оказался в его руках. Поверхность была холодна как лед, она почти обжигала.
– Не бойся, возьми эту стилу, напиши имя врага, которого ты бы хотел убить своими руками.
Царь машинально взял протянутый металлический стержень, заостренный на конце.
И в этот момент гробовая тишина вдруг охватила зал. За дверями последнего убежища Митридата больше не было слышно криков и звона стали, последние защитники дворца полегли, он понял это, и прочные двери ненадолго будут служить препятствием разбушевавшимся воинам.
– Именем царя Фарнака, открой! – раздалось за дверьми. – Митридат, ты низложен, тебе некуда бежать, открой, или выломаем двери!
– Мой царь! – простонал Битоит.
Воин больше не дрожал, он готовился к последней схватке, решив не покидать владыку до конца. Вся его жизнь была связана служением, и со смертью Митридата эта связь стала бы бесполезной, как бесполезной стала бы вся борьба, затянувшаяся на долгие годы.
– Асандр хорошо промыл мозги твоему сыну, – заметил мальчик. – Ты можешь написать его имя, или имя Фарнака, только не медли.
– Нет, кто тогда займет трон? Асандр умен, а Фарнака я всегда считал своим преемником. Без них мое царство перестанет существовать…
– Тогда напиши римское имя, – торопил гость. – Кто тебя победил?
Снаружи на двери посыпались беспорядочные удары. Рубили мечами и топорами, но потом вдруг грохот сотряс бронзовые створки: мятежники воспользовались ручным тараном, и когда они распахнуться, вопрос лишь времени.
– Повелитель! – крикнул Битоит. – Не слушай этого демона…
– Боги, демоны, какая разница? – прервал вдруг мальчик, впервые обратившись к кельту. – Одни занимают Олимп, а другие скрываются в чертогах Аида. Ты глуп, воин, так что не напрягай свои мозги, готовься лучше задержать врагов, если они ворвутся сюда раньше, чем мы закончим.
– Это моя воля, Битоит! – сказал Митридат.
– Имя, царь!
– Луций Корнелий Сулла, – пробормотал Эвпатор. – Только это имя я бы написал, ибо он страшно унизил меня, разгромил мои лучшие войска, но он уже пятнадцать лет как мертв…
– Вспомни Луция Лициния Лукулла, это именно он тебя потеснил, или Гнея Помпея, что преследовал тебя до самой Колхиды.
Наконец Митридат что-то вывел на тубусе и вернул его и стилу.
– Что дальше?
– «Рим», – прочитал мальчик. – Но почему? Ты издеваешься, человек?
– Нет, – устало выдохнул Эвпатор. – Пойми, от смерти одного человека не зависит судьба всей страны, его место займут другие, как Суллу заменил Лукулл, или Помпей Лукулла. Я много лет сражался с римлянами, я убивал их тысячами, но они снова и снова лезли, как осы из гнезда. Поэтому я хочу смерти всего Рима! Этот гнездо заразы должно быть разрушено, и если это будет сделано с помощью магии, мне все равно, ведь даже Ганнибал не смог взять его силой оружия.
– Ганнибал в свое время принял мое предложение, он захотел отомстить своему победителю, Сципиону, и сделал это, и эта смерть была не единственной, он отомстил всем тем, кто пролил кровь его братьев, кто сделал его несчастным. Долгие годы Рим боялся Ганнибала, многие сенаторы и простолюдины погибли, проклятие Ганнибала переходило от жертвы к жертве, пока его письмо не вернули к его праху. Но даже до сих пор его имя вспоминают со страхом.
– Ты? – удивленно воскликнул Митридат.
– Да, я. Что ж, имя все же написано, пусть это и имя города. Мне даже уже интересно, что из этого выйдет. А теперь, царь, выпей это.
Размеренные удары сотрясали двери, осыпалась штукатурка, поднимая пыль, и постепенно преграда раскачивалась все сильнее, угрожая рухнуть в любую минуту.
– Яд не возьмет меня, – заметил царь. – Я сам принял самый сильный, что у меня был, и, как видишь, жив. Пусть это будет клинок. Битоит!
Воин шагнул вперед, но мальчик преградил ему путь.
– Стой, кельт, – в ледяном голосе впервые послышалось волнение. – Оботри свой меч.
– Сделай это моим клинком, – приказал Митридат.
Выронив свой меч, Битоит схватился за украшенную драгоценными камнями рукоять царского акинака и извлек его из ножен, ничего не понимая, действуя как сомнамбула. Мысль о том, что его повелитель скоро будет мертв, шокировала его, и он ничего не соображал, не зная, как изменить судьбу, выбранную Митридатом.
– Это должно попасть в твое тело, царь, – сказал мальчик, открывая фиал и покрывая бесцветной клейкой жидкостью острое лезвие меча в замершей руке кельта. – А теперь приготовься.
Он размотал бечеву и осторожно открыл крышку тубуса.
– Твой последний вздох должен попасть сюда.
– Что там? – спросил царь. – Уж на этот вопрос ты можешь ответить прямо?
– Там пыль, собранная мной в других измерениях, непостижимых человеческим разумом, населенных другими существами, отличными от земных по строению и по форме мышления. Этот тубус также изготовлен там, ты сам почувствовал холод такого мира, ему не угрожает ни огонь, ни вода, и поэтому такие письма всегда находят своего адресата, и даже многих других, взявших их в руки, и тогда от воли самого человека зависит, поддастся ли он искушению открыть письмо. Смертным нет дороги сквозь вуали сфер, смертные не выживут там, они не вернутся оттуда. Пыль, взятая в других мирах, несет лишь энергию, на этой планете она может быть истолкована как стихия, но, соединившись с душой, наполненной ненавистью, родится поистине великая сила. Ненависть к Риму, и ничего более. Ты смог бы обрести новое тело, ты впитал бы в себя силу других миров, как это сделали до тебя многие, кому я предлагал такое, но ты выбрал своей жертвой целый город, и я не могу тебе обещать ничего определенного. Я сам доставлю это письмо и с вершины Капитолия развею эту пыль над городом, и мы посмотрим, что из этого выйдет. Тебе не придется вновь и вновь запечатывать послание.
– Значит, это был бы замкнутый круг?
– Нет, все они уже обрели покой, и Пирр, и Ганнибал, и другие. Стоит лишь не поставить печать, или вернуть письмо отправителю, и тогда месть завершится. Выбор всегда есть, и мне не нужны человеческие души, я хочу всего лишь видеть смерть римлян, я хочу наблюдать гниение и огонь, пожирающие этот проклятый город!
Митридат удивился той ненависти, которая ощущалась в словах незнакомца. По сравнению с ней его чувства казались ему лишь детской обидой, капризом, недовольством на родителей, наказавших ребенка за шалость. Эта ненависть дышала столетиями, проведенными в отчаянии и темноте, и во все этом виноват Рим?
– Приготовься, царь, наполни своей душой этот сосуд. Воск уже готов отметить его, твой перстень будет с тобой и одновременно останется здесь, я запечатаю его, не волнуйся.
– Но какова причина? Что движет тобой? Почему ты сам не разрушишь Рим?
– Сколько вопросов, ставших бы ненужными, узри ты ключ. Я не могу воздействовать на судьбы этого мира, вот и все, я вижу лишь ненависть к Риму в сердцах тех, кто обижен, кто обречен, и я помогаю им. Если бы мне вернуться в этот мир по-настоящему! Увы, я обрел лишь эту оболочку, лишь эти силы, а тот, кто виновен, сейчас покоится, ничего не ведая, но его покою придет конец с исчезновением Рима, ведь Рим хранит часть его души! Только тогда я буду отомщен! Однако пора, царь, если ты не хочешь стать пленником глупцов, что рвутся сюда. Скоро ты все поймешь.
– А как же ты?
– Никто из них не увидит меня, – заверил мальчик, – мне ничего не грозит, поверь.
– Хорошо, – вздохнул Митридат. – А теперь давай, воин, направь мой меч мне в сердце!
– Нет, повелитель! – прохрипел Битоит. – Я не могу убить тебя!
– Я приказываю, бей, или будешь проклят.
– Умоляю…
– Я поступил бы так в любом случае, и теперь вижу смысл в своей смерти. Рим скоро разрушится изнутри, я это знаю, его падение будет незаметным, но оно произойдет по моей воле! Гражданские войны сотрясут республику, моральное гниение и нравственное разложение – вот что будет происходить с людьми, и после этого такое государство, находясь во власти грехов и извращений, ослабнет само по себе, любое варварское племя уничтожит его, и причиной буду я! Приказываю, бей!
Двери в зал вот-вот грозились упасть, впуская внутрь толпы врагов, шум и крики снаружи заглушались ударами тарана, победные кличи, предвкушающие окончательное свержение тирана, перекликали команды командиров. Скоро все свершится, и Битоит больше ничего не мог сделать. Со слезами на глазах, зная, что это единственный путь, он исполнил волю владыки. Остро отточенное лезвие вошло в грудь Митридата, разрезая мышцы и кости, находя сердце.
«Кто ты?» – кричали глаза умирающего, когда мальчик поднес к его рту раскрытый цилиндр.
– Найди ключ ненависти к Риму, – произнес незнакомец, как бы прощаясь.
В этот момент царь не чувствовал боль. Чужеродный предмет, вошедший в его тело, излучал странную энергию неземного холода, замораживающего душу, выталкивающую ее из тела. Мозг еще был в состоянии думать, и Митридат, наконец, нашел то русло, о котором говорил гость. Теперь он не сомневался, что имел в виду его странный собеседник, он должен был понять во всей полноте тот смысл непроизносимых слов, ведь именно с пониманием они обретали значение. Имя – лишь звук, но, находя свой смысл, оно начинает излучать силу.
Ненависть его самого, ненависть Ганнибала, Пирра и многих других, кто посвятил свои жизни войне с Римом – все это было лишь притоками огромной реки, в истоках которой лежали чувства этого существа в облике хрупкого мальчика. Откуда она истекает? Следя за направлением, перемещаясь сквозь столетия, в своем сознании двигая время назад, к тому моменту, когда был возложен первый камень на месте поселения, что потом назовут Римом, он увидел. Первая смерть и первое равнодушие, первое проклятие дало силу родиться новому источнику безграничной ненависти и жажде мщения, жажде обратить на себя внимание, доказать правоту и отбросить безразличие, которое родило тайную вражду и презрение, следствием чего стало подлое убийство, не оправданное ни какими мотивами. Так сильный убивает слабого, только потому что тот слаб, не задумываясь о чувствах и переживаниях своей жертвы. Ревность и малодушие двигают в грехопадение, но грешник не чувствует за собой вину, этот грешник находится во власти безмятежности и покоя, он уже не вспоминает о совершенном деянии, и весело принимает все дары жизни, забыв о том, что руки его в крови, не зная, что его грех может обернуться местью, вернувшись к нему!
Митридат был сам убийца, но он убивал, накладывая обвинения, не ради забавы, и был шокирован той правдой, которую прочитал в нечеловеческих глазах, смотрящих на него с ожиданием. Всякая жертва может отомстить по-своему, ведь смерть – это лишь переход души в другое состояние. Душу нельзя убить, но она может сохранить память, и, исследуя бесконечные миры мироздания, имеет ничтожный шанс обрести силы вернуться в мир, где тело было жестоко и неоправданно умерщвлено и оставалось не отомщенным.
Чувствуя, как душа стремится наружу, к свободе, но все еще сохраняя последнюю связь с телом, он смотрел в глаза, ставшие огромными на детском лице, и видел в них печаль, какой земля никогда не дышала. Он сделал правильный выбор, приняв предложение, он знал это, как знали это те, кто был до него.
– Рем! – выдохнул Митридат, и в то же мгновение ему открылся новый путь, вне бренного тела, пронзенного мечом.
____________________
 
Примечания
Тит Квинкций Фламинин (227-174 гг. до н.э.) – римский полководец и политический деятель.
Претор – буквально «адъютант», должность в римской армии, помощник главнокомандующего.
Декурион – аналог современного сержанта, командующий турмой всадников – отрядом кавалерии в 32 человека.
Вифиния – древнее государство существовавшее на севере Анатолии (Малой Азии) в V веке до н. э. – 74 до н. э.
Ганнибал Барка, более известный как просто Ганнибал (247-183 до н. э.) – сын Гамилькара Барки, один из величайших полководцев и государственных мужей древности, заклятый враг Рима и последний оплот Карфагена, родился в 247 до н. э., имел 9 лет от роду, когда отец взял его с собою в Испанию, где искал для своего отечества вознаграждения за потери, понесенные в Сицилии.
Гамилькар Барка (Молния) (ок. 270-228 гг. до н. э.) – карфагенский генерал и государственный деятель, отец Ганнибала, участник Первой Пунической войны на стороне Карфагена, вел результативные боевые действия с римлянами в Сицилии. После войны инициировал начало завоевания Карфагеном Испании, с целью увеличения ресурсов государства к моменту следующей войны с Римом. Участвовал в подавлении восстания карфагенских наемников после окончания Первой Пунической.
Гай Лутаций Катул – римский консул, в 242 г. до н. э. разбил карфагенский флот у Эгатских островов и этой победой положил конец 1-й Пунической войне; он же начал с карфагенянами переговоры о мире, но не довёл их до конца, и мир был заключен уже без его содействия.
Ливийская война – восстание наемников 241-239 гг. до н. э., недовольных не выплачиванием жалования, потрясшее Карфагенскую державу. Было с трудом подавлено армией во главе с Гамилькаром Баркой.
Гасдрубал – вождь демократического движения на момент политической борьбы между сторонниками мирной политики и партией Гамилькара Барки, призывающей к войне с Римом. Был женат на одной из дочерей Гамилькара. После смерти последнего возглавил армию, продолжая завоевания в Испании, подготавливая плацдарм для похода в Италию. В 221 г. до н. э. Гасдрубал был убит на охоте кельтом – наемным убийцей. Имя заказчика так и осталось неизвестно, источники утверждают, что убийцей был раб, мстивший за казнь своего господина, что, конечно, не соответствует действительному укладу общественного строя того времени.
Ганнон – политический деятель Карфагена, лидер партии мира, противник Баркидов, один из самых влиятельных олигархов.
Битва при Треббии (12 декабря 218 г. до н. э.) – сражение Второй Пунической войны, в которой карфагенский полководец Ганнибал Барка одержал победу над римской армией консула Тиберия Семпрония Лонга.
Битва при Тразименском озере (24 июня 217 до н. э.) – сражение Второй Пунической войны. Сорокатысячная армия под командованием Гая Фламиния была уничтожена, запертая в теснине на берегу Тразименского озера.
Разгром Варрона и Павла – имеется в виду битва при Каннах – крупнейшее сражение Второй Пунической войны, произошедшее 2 августа 216 до н. э. около города Канны в Апулии на юго-востоке Италии. Карфагенская армия Ганнибала нанесла сокрушительное поражение превосходящей ее по численности римской армии под командованием консулов Луция Эмилия Павла и Гая Теренция Варрона.
В 202 г. до н. э произошла битва при Заме в Африке, римляне победили главным образом из-за предательства Массиниссы – начальника нумидийской конницы карфагенян, перешедшего на их сторону.
У Ганнибала были две старшие сестры (описание их жизни история умалчивает) и два младших брата – Гасдрубал (ум. в 207 г. до н. э.) и Магон (ум. в 203 г. до н. э.). Оба были талантливыми полководцами и политическими деятелями. В 207 г. до н. э. Гасдрубал возглавил шедшие на помощь Ганнибалу силы, пересёк Альпы и вступил на территорию Италии, однако не смог соединиться с братом из-за подоспевших двух римских армий и был разбит в битве на реке Метавре. Брат Ганнибала Магон после битвы при Каннах был отправлен в Карфаген за подкреплениями, но в результате противодействия партии мира его миссия оказалась неудачной. Однако он смог навербовать несколько тысяч солдат в Испании, но вынужден был, отказавшись на время от Итальянского похода, остаться из-за сложившейся там опасной ситуации. Пробыв там с 215 по 206 гг. до н. э., он двигается в Италию, стремясь поднять против Рима племена галлов и лигуров. Летом 203 г. до н. э. был разбит в долине реки По римскими войсками. Получив приказ вернуться в Африку, он умер в пути от полученных ран.
Имильчия – жена Ганнибала, иберийская принцесса союзного карфагенянам города Кастулона.
Филипп V (238-179 гг. до н.э.) – царь Македонии (династия Антигонидов), правил в 221-179 гг. до н. э. Враг Рима.
Антиох III Великий (242 до н. э. – 187 до н. э.) – сирийский царь из династии Селевкидов (с 223 г. до н. э.). Враг Рима.
Евмен II Сотер – царь Пергамского царства на территории Малой Азии в 197-160 гг. до н. э., активнейший союзник римлян в войнах с Македонией и Сирией.
Прусия II – царь Вифинского царства 182-149 гг. до н. э.
Публий Корнелий Сципион Африканский Старший (ок. 235-183 гг. до н. э.), римский полководец. Во 2-й Пунической войне разгромил войска Ганнибала в битве при Заме (202 г. до н. э.).
Махайра – широкий изогнутый меч, имеющий внутреннюю заточку клинка.
Чекан – ударное ручное топорообразное холодное оружие в виде молотка с удлиненным острым концом.
Гадес (Аид), у римлян Плутон – бог подземного царства и название самого царства мертвых.
Спата – длинный прямой римский меч, бытовавший на вооружении у конников, до 800 мм. длиной.
Никомедия – столица Вифинии, основанная Никомедом I в 264 г. до н. э., была хорошо украшена великолепными постройками, и вскоре сделалась одним из крупнейших центров Азии.
Литерн – город-колония Рима близ Неаполя на юге Италии.
Лорика пената – древнеримский пластинчатый доспех в виде кожаной куртки с нашитыми на ней металлическими пластинами в форме перьев.
Братья Публий и Луций Сципионы после возвращения из Азии были обвинены в утаивании части добычи и получении крупной взятки от Антиоха, а также в выдвижении сирийскому царю очень мягких условий мира, что диктовалось нахождением в плену младшего сына Публия – Луция.
Марк Порций Катон (старший) – государственный деятель Рима, политический противник Сципионов в сенате, известный цензор. Упорно добивался разрушения Карфагена, призывая к новой войне. Умер в 149 г. до н. э.
В сражении при Киноксефалах весной 197 г. до н. э. римские войска под командованием Тита Квинкция Фламинина разбили армию Филиппа V.
Жена Сципиона Эмилия была дочерью консула 216 г. до н. э., погибшего в битве при Каннах.
Ганнибала похоронили в местечке Либисс на европейском берегу Босфора.
Эпир – область на северо-западе Греции.
Брундизий – римский город-колония в Италии на берегу Адриатического моря.
Капуя – крупный город в южной Италии.
Впоследствии эта маска Публия Сципиона была помещена в храме Юпитера Капитолийского.
Принцепс – первый в списке сенаторов Рима.
Сивилла – женщина-прорицательница, ведунья.
Стола – нижняя одежда знатных римлянок, вид туники, опоясанной под грудью и с широкой оборкой по низу.
Во время похода в Италию Ганнибал потерял один глаз в результате заражения инфекцией.
Гракхи – в жены одного из представителей этого семейства была отдана младшая дочь Сципиона. Впоследствии ее сыновья прославились как народные трибуны.
Старший сын Сципиона Публий действительно описал историю Рима.
Истмийские игры проводились в 196 г. до н. э.
Сын Тита Тит Квинкций Фламинин в 150 г. до н. э. стал консулом.
Персей – последний македонский царь, младший сын Филиппа V, правил в 179-168 гг. до н. э. В битве под Пидной разгромлен римлянами и попал в плен, вскоре умер в римской тюрьме.
Гладиус – короткий римский меч легионера, общая длина 600 мм.
Легат – должность старшего советника в претории полководца римской армии.
Митридат VI Эвпатор (132-63 гг. до н. э.) – царь Понта, правивший в 121-63 гг. до н. э. Непримиримый враг Рима, вел несколько войн, приведших к поражению Понтийского царства.
Во время Третьей Митридатовой  войны Митридат приказал убить свою жену и наложниц, когда римская армия подошла к столице Понтийского царства.
Луций Корнелий Сулла (138-78 гг. до н. э.) – римский государственный деятель и военачальник, диктатор 82-80 гг. до н. э.
Луций Луциний Лукулл (кон.2 в.-56 г. до н. э.) – римский полководец и государственный деятель, противник Помпея в сенате, в результате войн накопивший огромное богатство, вошедшее в пословицу. Имел сады в Риме и роскошные виллы в разных городах.
Гней Помпей по прозванию Великий (106-48 гг. до н. э.) – римский государственный деятель и полководец. В начале карьеры сторонник Суллы. Участвовал в подавлении восстания Спартака. С 66 г. до н. э. командовал римскими войсками в войне против Митридата VI, которая закончилась победой римлян.
Колхида – территория современной Грузии на берегу Черного моря.
Деметра (рим. Церера) – богиня земли и плодородия. В 64 г. до н. э. страшное землетрясение обрушилось на берега Керченского полуострова и Тамани, наряду со многими городами пострадал и Пантикапей.
Фарнак (97-47 до н. э.) – один из сыновей Митридата, царь Боспорского царства, правивший в 63-47 до н. э. Митридат ценил его выше всех своих детей и часто заявлял, что Фарнак будет преемником его власти.
Асандр – друг и советник Фарнака, полководец и государственный деятель. В 47 г. до н. э. захватил власть в Пантикапее, стал царем Боспорского царства.
Акинак – короткий скифский меч.