Ванька - пастушок

     Память моя, память, что ты делаешь
со мной?! Всё прямее, всё уже твои дороги,
всё морочней обрез Земли, и каждая дальняя
вершина чудится часовенкой, сулящей
успокоение. И реже путники встречь, которым
хотелось бы поклониться, а воспоминания,
необходимые живой душе, осыпаются осенними
листьями. Стою на житейском ветру голым
деревом, завывают во мне ветры, выдувая
звуки и краски той жизни, которую я так
любил и в которой умел находить радости
даже в тяжелые свои дни и годы.

                В.П.Астафьев. Ода
                к русскому огороду.


     Редкого терпения люди! Я не склонен
ни к преувеличениям, ни к приуменьшениям
достоинств русского человека, но то, что
я видел, что привык видеть с малых лет,
заставляет сказать столько, сколько может
вынести русская женщина, сколько она вынесла,
вряд ли кто сможет больше, и не приведи
судьба на Земле вынести. Не надо.

                В.М.Шукшин.
                Из рабочих записей.



     Председатель колхоза Семен Плахов и парторг Степан Никаноров молча сидели в пустом правлении, оглушенные выступлением Молотова по радио, объявившего о внезапном нападении фашистов на нашу страну.
     - Как же так? - спросил председатель. - Талдычили, что войны не будет, что с немцами мир на век, и вот на тебе...
     - Да полно тебе, - возразил ему Степан. - Все мы понимали, что войны не избежать, только, как обычно, надеялись на авось и помалкивали.
     - А как же заявления о дружбе, совместный парад в Брест-Литовске? - не унимался председатель.
     - Дипломатия, - махнул рукой парторг.
     - Да, это не с финнами воевать, - вздохнул председатель колхоза.
     - Что делать-то будем? - поинтересовался парторг.
     - А что мы можем? Работать и ждать, когда призовут. Меня-то едва ли возьмут с моей инвалидностью, а вот тебя... Добровольцем, надеюсь, рваться на фронт не станешь?
     В ответ Степан только махнул рукой:
     - Домой пойду...
     - Давай, до завтра, - попрощался Семен.
     Он посидел еще немного, потом вздохнул, убрал со столешницы бумаги в ящик стола и вышел, опираясь на палку, заменяющую ему трость - поврежденная во время финской войны нога сегодня особенно болела.
     Выйдя на крыльцо, он постоял некоторое время, осматривая окрестности деревни, запел правление на висячий замок и неторопливо побрел домой.
     Война, перепрыгнув через границу, уже злодействовала на нашей стороне. Но до фронта было далеко и колхозникам мало что говорили названия городов, оставленных Красной Армией, - о них мельком слыхали, но где они конкретно находятся, имели весьма слабое представление. Но как бы то не было, это были наши города, в которых жили такие же, как они, наши люди. А потому душа болела и за них.
     Деревня их затерялась в глухими брянских лесах, вдалеке от железных дорог, поэтому звуки войны до них не доносились, а самолеты, пролетающие высоко в небе, больше напоминали кувыркающихся под облаками жаворонков... Чьи они, разглядеть было невозможно.
     Война началась сказываться, когда из деревни на нужды армии забрали тракториста Лексея вместе с трактором и увели двух лошадей, оставив только старую кобылу Машку, которую хромой председатель использовал для поездок в райцентр, на ферму и по полям.
     Беда, как всегда явилась неожиданно - прибывший из райцентра комендант забрал всех здоровых мужиков и увел их в неизвестность. В этот день председатель объявил бабам выходной и те, в слезах и причитаниях, проводили мужей до соседней деревни - а это без малого четыре километра. Идти с дальше с уставшими детьми не имело смысла - предстоял обратный путь домой и ребятишек пришлось бы нести на руках.
     На следующий день Семен созвал женщин, входящих в правление колхоза, с тем, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию.
     - Семен Михайлович, лошадей нет, на чем молоко-то будем возить? - спросила доярка Галина, жена только что забранного на фронт Ефима.
     Председатель помолчал, почесал затылок и неуверенно проговорил:
     - Придется Машку впрягать. Только надолго ли ее хватит?
     - В Гражданскую войну вон на коровах пахали, - заметила пожилая колхозница Глафира Килина.
     - Пока Машка жива, сам буду молоко отвозить, - решил Семен.
     - С пастухом-то как быть? - опять спросила Глафира. - Коров-то на свежую травку надо выводить.
     - Кто у нас из подростков остался? - начал рассуждать председатель. - Ванятка? Сколько ему годков?
     - Почитай четырнадцать, - ответила Галина.
     - Еще есть ребятишки. Вот пусть и пасут по двое, трудодни станем им начислять, - решил Семен.
     - Вот заживем с твоих трудодней! - усмехнулась тетка Глафира.
     - Да будет тебе, - оборвал ее председатель. - Что я могу сделать? Ладно, бабоньки, давайте за работу. Война войной, а нам жить надо...
     Выйдя из правления, женщины сгрудились, обсуждая сложившуюся ситуацию.
     - Ребятишек, что постарше, надо будет в лес по грибы отправлять. Насушим в печах на соломе, - заговорила Галина. - Неизвестно, что зимой-то будет.
     Женщины согласились с ней и, поговорив еще немного, разошлись работать кто на ферму, кто на сенокос...
    
     Ванятка Никифоров даже обрадовался, когда мать сообщила ему о предстоящей работе.
     - Не страшно будет, - спросила она сына.
     - Не, я Лёньку позову, - ответил тот.
     Лёнька был его школьным другом, с которым они почти не расставались.
     - А я еще и Хунхуза возьму, - добавил он.
     Так отец назвал беспородную собачонку, которую он щенком взял у соседа, когда у того ощенилась сука. Хунхузом его назвали и шустрость и шкодливый характер. Так, говорил отец, звали китайских бандитов, проникающих на территорию южной Сибири и грабящих местных гиляков.
     Тогда еще Ванюшка спросил:
     - Гиляки - это вроде индейцев?
     - Ну, считай, что так, - с усмешкой ответил отец.
     Пасти стало оказалось делом несложным. Только надо было каждый день менять пастбище, чтобы у скотины была свежая трава - так ему объяснил дядя Семен.
     В полдень к новоявленным пастухам приходили женщины доить коров, а матери ребят приносили еще и обед, непременно наливая им по кружке парного молока.
     Фронт подходил все ближе к деревне. Иногда в утренней тишине можно было слышать какой-то глухой гул, доносящийся с той стороны, где садилось солнце. Слыша это, женщины замирали и иногда, вспомнив своих ушедших на фронт мужей, вытирали нечаянно появившуюся слезу.
     Самолеты с черными крестами появлялись в небе все чаще, но они не снижались и улетали за лес.
     - У, гады, - ругались им вслед ребята, грозя кнутами.
     С каждым днем отзвуки фронта становились все сильнее. В небе наших самолетов практически не было видно, а немецкие стали пролетать ниже. Порой появлялась "рама". Эта странная конструкция летала медленно и иногда облетала деревню, выискивая - нет ли здесь наших войск?
     В один из дней Ванюшке пришлось пасти скот одному - Лешка занемог животом и его народными средствами лечила бабка Семениха.
     Пастушонку было скучно одному. Он поиграл немного с Хунхузом, но тот быстро утомил его, без конца лая, прыгая и стараясь лизнуть хозяина в лицо.
     Возвращающиеся к себе немецкие самолеты не пугали его - он привык к их полетам. И когда над ним появилась целая группа их, он по привычке заслонил глаза от солнца ладонью и погрозил кнутом вверх.
     Неожиданно один из них отвалил от общего строя и, сделав разворот, направился на стадо. Ванюшка не испугался, скорее растерялся, и замер, держа кнут в поднятой руке. И вдруг он заметил, что в носовой части несущегося на него самолета появились небольшие огоньки.
     Паренек не успел ничего сообразить - пуля попала ему в голову. Само собой, он не видел, что очередь, выпущенная из самолета, свалила двух коров и овцу.
     Хунхуз подбежал к лежащему мальчику и, припадая на передние лапы, призывно залаял - он решил, что это новая игра, которая ему явно понравилась. Видя, что хозяин не шевелится, а из головы течет кровь, он, видимо, понял, что случилось непоправимое, сел на задние лапы и, подняв морду к небу, завыл...
     Когда солнце начало склоняться к горизонту, женщины вышли из домов в ожидании своих кормилиц. К их удивлению, они шли не гуртом, а лениво и порознь тянулись одна за другой. Пастушонка не было видно.
     - Бабоньки, что-то случилось! - встревожилась тетка Глафира. - Уж не беда ли какая?
     - Что-то Ванюшки не видно, - глядя вдаль, поддержала ее соседка. - Недаром в той стороне что-то громыхало в небе.
     Мать паренька стояла, прижав ладони к щекам. Потом стала медленно, а потом ускоряя шаг и, переходя на бег, устремилась в ту сторону, откуда шла скотина. За ней потянулись  несколько других женщин.
     Ванюшку они обнаружили, ориентируясь на жалостный вой Хунхуза. Мальчик лежал на животе, шапчонка отброшена в сторону, волосы на голове слиплись от уже запекшейся крови.
     Еще не веря, что сын мертв, Галина медленно подошла к лежащему сыну,                опустилась на колени и тихонько, словно боясь разбудить, тронула его за спину.
     - Ваня, Ванечка, - зашептала она. - Сыночек...
     И только когда поняла, что сын больше никогда не встанет, она упала на его тело и жутко, не человечески заголосила.
     - За что? Зачем же? - вопила она. - Что же я отцу-то скажу? Не уберегла...
     Стоявшие тут же женщины заплакали вместе с ней - они впервые воочию увидели, что означает эта проклятая война!
     Одна из женщин, утирая слёзы, направилась в деревню, чтобы позвать оставшихся мужиков - председателя и деда Мокея - помочь перенести тело мальчика.
     Семен, только что приехавший с молокозавода, быстро сгрузил пустые бидоны и, позвав старика, поехал на пастбище.
     Женщины подняли Галину и, придерживая и успокаивая, отвели от тела сына. Тем временем Семен и дед Мокей аккуратно подняли Ванятку и положили на телегу.
     Уже в доме Галины женщины стали обмывать и одевать тельце паренька, а во дворе Семен с дедом Мокеем мастерили для него гроб.

     Через неделю после того, как похоронили Ванятку, Семен, сдав молоко на молокозаводе,заехал на почту проверить, нет ли писем для односельчанок. Пожилая женщина, сидевшая за конторкой как-то странно посмотрела на него и протянула два солдатских треугольника и казенный конверт какого-то грязно-серого цвета.
     Треугольники были адресованы молодым Серафиме и Нинке, и он сразу положил их в нагрудный карман. А на казенный конверт долго не мог смотреть, понимая, что в нем кроется чья-то человеческая беда.
     И только выйдя из деревянного неказистого здания почты и сев на телегу, он решился и прочитал: "Галине Викторовне Никаноровой".
     - Господи, - простонал он. - Ефим... А Галина-то еще не отошла от смерти Ванятки. Вот беда-то...
     Уже тронув лощадь, он начал рассуждать, как ему поступить - сообщить сразу, но так можно окончательно добить несчастную. И не сообщить нельзя...
     Так и не придумав ничего, он спрятал письмо под рубашку. На подъезде к деревне он увидел грудку малолетних ребятишек и позвал их. Когда те подбежали, он распорядился:
     - Мишатка, на-ко письмо, пулей отнеси матери. Это от бати.
     Второму мальчугану он передал второй треугольник и велел передать его тетке Серафиме.
     - Да не потеряй дорогой, - крикнул ему вдогонку.
     А сам направился к конюшне, распряг Машку и бросил ей охапку свежей травы.
     Постояв немного, он решительно похромал к дому деда Мокея.
     Тот был дома и сидел за столом, одетый явно не по сезону. На немой вопрос председателя, старик ответил:
     - Знобит что-то, сил нет. Кости не греют...
     Семен сел за стол, положил руки на колени и молча сидел, низко опустив голову.
     После недолгой паузы дед спросил:
     - Беда какая?    
     - Беда, - Семен вытащил из-под рубашки конверт и положил его на стол.
     Старик все понял и коротко поинтересовался:
     - Кто?
     - Ефим.
     - Вот беда-то. Не успела сынишку похоронить и вот на тебе!
     - Не знаю, как сказать ей, - признался Семен.
     - Как бы не добить бабенку совсем, - проговорил в раздумье Мокей. - Может не пережить. Такое и не всякий мужик выдюжит...
     - Вот и я думаю...
     Мужики помолчали. Наконец, Мокей крикнул в глубину дома:
     - Марфа, подь-ка сюда!
     И уже обращаясь к Семену, сказал:
     - Бабы-то мудрее нас, мужиков, в таких делах.
     Когда старушка подошла к ним, дед без предисловий обратился к ней:
     - Тут дело-то вот какое - Ефима убили...
     - Батюшки-светы, - всплеснула та руками. - Горе-то какое!
     - Присоветуй, как быть, - попросил Мокей жену.
     Та вытерла глаза концом платка и села на лавку возле окна. Потом встала и вышла в горницу.
     - Что-то придумала, - шепнул Семену старик.
     Через открытую дверь было видно, как бабка Марфа накинула на себя темный платок и коротко помолилась у иконы.
     Войдя к мужчинам, она молча взяла со стола конверт и вышла.
     - Что нового в райцентре? - спросил старик.
     - Суматоха, - коротко ответил Семён. - Ладно, пойду я...
     - Держись, председатель, - бросил ему вслед старик, на что тот только махнул рукой.

     Из очередной поездки в райцентр Семен приехал налегке, без привычных пустых бидонов.
     - Куда тару-то дел? - спросила встретившаяся ему на улице Глафира.
     Семен вместо ответа приказал:
     - Собирай людей к правлению. Всех.
     - Случилось чего? - встревожилась женщина.
     Не отвечая, председатель неспешно повернул лошадь к конюшне, расхомутал Машку и так же неторопливо направился к правлению. Там уже начал скапливаться народ.
     Он молча прошел в здание, а когда шум толпы стал достаточно громким, вышел на крыльцо.
     - Михайлыч, бидоны-то где? - снова пристала к нему Глафира. - Куда молоко-то сливать будем?
     Семен поднял руку, требуя тишины.
     - Бидоны из-под молока нам уже больше не понадобятся, - негромко начал говорить он. - Молокозавод не принимает, некому - все эвакуировались. Я увидел, что детишек из детского дома грузят на грузовики и отдал молоко им. Пусть хоть подкормятся в дороге.
     Толпа молчала, ожидая худшего.
     - А нам даден такой приказ, - продолжил он. - Собираться и уходить. Скот забрать с собой, хаты спалить.
     Тотчас толпа зашумела:
     - Это как это спалить?
     - Они что, с ума посходили?
     - Тут наши отцы и деды жили, а оне - спалить! Небойсь, свои-то не сжигают.
     - А вертаться придется, где жить-то?
     Семен снова поднял руку, остановив разговоры.
     - Немец прорвался и не сегодня-завтра будет здесь, - также негромко продолжил он. - Надо срочно уходить.
     - А наши-то войска где? - раздался одинокий голос.
     - Где наши - не нашего разуменья дело. Нам же велено уходить, - стоял на своем председатель. - Не будем терять времени. Сегодня собирайтесь, возьмите самое необходимые вещи, продукты... Да много-то не нагружайте - на себе придется тащить. Завтра и тронемся, помолясь...
     Он сошел с крыльца, давая понять, что разговор окончен, и, как-то усиленно хромая, направился к дому.
     Женщины постояли еще некоторое время, обсуждая новость, и постепенно стали расходиться.
     Утром к правлению потянулись женщины, подгоняя впереди себя коров, коз, овец. Детишки, напуганные сборами и мрачным видом матерей, вели себя на удивление тихо.
     - С курями что делать? - спросила Серафима, поймав председателя за руку.
     - Здесь бросим. Куда с ними тащиться?
     Серафима отошла, прижав ко рту кончик головного платка.
     - Все собрались? - спросил Семен, оглядывая толпу.
     - Галина остается и дед Мокей с бабкой Марфой, - сказал кто-то.
     Семен побрел к дому Никаноровых. Галина сидела на лавке, сцепив руки на столе.
     - Чего не собираешься? - спросил ее председатель.
     - Никуда я не пойду от Ванюшкиной могилки, - ответила она, поворачиваясь к председателю. - Незачем мне бегать...
     Семен помолчал, не находя слов. Потом посмотрел на нее, положил руку на плечо и, прощаясь, проговорил:
     - Храни тебя бог.
     Та в ответ только качнула головой. Постояв еще минуту, Семен направился к дому деда Мокея.
     - А вы чего не собрались? - спросил он старика.
     - Ты не серчай на нас, Сёма, - ответила бабка Марфа. - Не те уж у нас ноги, чтобы шлёндать незнамо куда. Здесь всю жизнь прожили, здесь и останемся.
     В ответ Семен только покачал головой и, пожав руку деду, пожелал им:
     - Берегите себя. Может это ненадолго...
     - Кабы так, - вздохнул старик. - Только чует мое сердце, что больше не увидимся...
     Семен обнял Марфу и Мокея и медленно, опустив голову, побрел к правлению. Потом повернулся и уже издали крикнул:
     - За Галиной приглядите!
     В ответ Мокей только махнул рукой.    
     Старики стояли на середине улицы, глядя, как уходят их односельчане. Между опустевших, но так и не подожженных домов, беспечно бродили брошенные хозяевами куры...

     Притихшая деревня выглядела неживой. По утрам над крышами не вились дымы, не слышно было мычания коров, требующих их подоить. Только петухи, прибившиеся вместе с курами к домам Мокея и Галины, орали в положенной время.
     Галина ежедневно пропадала на лесном кладбище у могилки сына, а вечером к ее дому приходили Мокей с женой.
     На третий день со стороны, противоположной той, куда ушли односельчане, послышался шум моторов и в деревню стали втягиваться немцы.
     Дед Мокей, бабка Марфа и Галина сидели на завалинке дома вдовы и молча и даже как-то равнодушно смотрели на солдат в необычной форме. Хунхуз, ставший тихим и каким-то трусоватым после смерти Ванюшки, спрятался за ноги старика и испуганно выглядывал наружу...