В закромах

***

Из ниоткуда во тьму

I

Постоянно играла музыка. То тихая и медленная, зовущая в неторопливый танец, даже чуть ленивый танец, требующий точных, отточенных движений и выпадов, то громкая, немелодичная, режущая слух, но цепляющая сердце своей дикой энергией. Источник музыки отсутствовал. Казалось ее воспроизводит сам воздух, звук вырывается из каждой молекулы кислорода  и разбивается о своды туннеля. А еще, в такт музыке, изрядно фальшивя, кто-то сопел. Сопел с обидой, пожалуй тревожно (а поводы для тревоги были), с ребяческими нотками. Нет, это конечно был мужчина. Лет 25-30 к примеру. Но сопел совсем по-детски.
Проснулся человек в густейшей вязкой темноте, его мысли и движения плыли  в ней как в трясине, с трудом прорываясь сквозь смертельные путы. C языка и неба не сходил вкус плесени, но было тепло. Очень тепло и приятно. Он долго вертел головой, пытаясь отогнать дрему сна, с трудом пытался раскрыть заспанные глаза. Когда его веки нехотя распахнулись, тьма не отступила ни на шаг, а наоборот, казалось, сгустилась. Послышался робкий вопрос:
- И где я?
Вряд ли человек рассчитывал на то, что ему кто-то ответит. Вопрос, безвольно повисший в воздухе был адресован скорее самому себе, нежели кому-то постороннему. Тем более откуда ему было знать, что он не один, если был слеп словно новорожденный котенок, а музыка мешала ему вслушиваться в жизнь окружающего его пространства. Ни шороха, ни скрипа, ни одного потаенного где-то за стеной звука. Одна лишь дотошная музыка, сливающаяся с тишиной.
«Вот поле боя.
Тишина.
Застыл солдат над кромкой поля...»
Человек покачал головой, прогоняя наваждение. Стихи вдруг растворились в эфире, их неторопливый ход резко обрубил голос:
- Не знаю. День третий тут сижу. А может часа три. Времени прошло черт знает сколько, жрать хочется жутко И пить... Но не суть.
- Кто тут? - вздрогнув, испуганно вскрикнул человек. - Покажитесь!
- А ты, брат, шутник. Может тебе еще прибор ночного видения еще подать? Темно же как в... - голос примолк и конец фразы выплыл из губ Второго едкой усмешкой.
- Хм, логично. - осекся где-то внутри себя человек, но слова сами сорвались с его губ и вслед за музыкой разбились о невидимые стены их темницы, отдавшись глухим надорванным эхом. Странно, а от музыки, гремевшей вокруг, эха не было...
Второй человек замолчал. Было слышно, его скупое чавканье. Смачное, но не натуральное. У человека засосало под ложечкой от голода и тогда он, подавив в себе пустые страхи, чуть робко спросил:
- У тебя есть еда?
- Не «ты», а «вы». - недовольно поправил голос.
- Ладно, ладно, так у вас есть еда?
- Ладно,  можно и на «ты». Ты мне нравишься.
«Вот же чудак.» - пронеслось у путника в голове.
- Я не чудак. - с усмешкой заметил Второй.
- Ты что, мысли мои читаешь?
- Нет, ты ведь вслух говоришь.
Первому стало страшно. Ведь он думал. Он ЗНАЛ, что он просто думал. А губы, самовольно, точь-в-точь бежали за ходом его мысли, не оставляли мысли не озвученными. Это мешало путнику, сбивало его и вводил в тупик. Ведь невозможно не думать. Мысль можно было перебить лиши одним — постоянной беседой.
- И все же, так что насчет еды? - стараясь скрыть то, что происходит у него  в голове с нажимом спросил человек таким тоном, что от вопроса невозможно было бы уйти.
- Нет у меня никакой еды. - тихо вздохнул голос.  Я слюну да язык по рту гоняю. Скучно же.
- Ясно. - холодно ответил путник и потух.

II

Человеку хотелось спать. Он заметил, что матрас, на котором он спал до этого и сидел во время разговора с чудаком, удивительно мягкий, словно бабушкина перина. А еще от нее благоухала так, будто ее наволочку только что выстирали. Клонило в сон... И песня играла сонная, не колыбельная, но получше любой колыбельной. Человек стал разбирать слова в песнях более менее четко. Сейчас он знал, что поют на чужом языке. Чужие языки были ему неведомы, поэтому он не понимал ни слова. Ну и что с этого? Он, подобно многим другим, никогда особо в слова и не вслушивался. Его мог заколдовать голос, его ритм, тембр, тон. Умение поющего либо говорящего петь или же говорить. Вот что завораживало его. Но слова? Нет.
- Ты не знаешь, что они поют?
- I need some sleep. - зевнул второй.
- А по нашему как будет?
- По какому, по нашему?
Первый удивленно посмотрел в сторону откуда доносился голос второго. Кто же он, если русский ему не наш?
- Ну, как по-русски звучит?
- А, по русски... - второй прикусил нижнюю губу, чуть помолчал и ответил, - нужно немного поспать.
«Да, нужно немного поспать» - про себя подумал первый, но его язык и губы вновь выдали незнакомцу его мысли. Предатели... Язык дурак, да губа не дура. Так по жизни и идем.
- Поспим еще? - спросил первый.
- Поспим, поспим. - согласился второй.
Странно, подумал человек. Его собеседник все время молчал, все время ждал вопроса. Сам же разговор не начинал. Молчаливый попался. Ну да ладно, выберемся отсюда — разберемся. Стоп, а  где мы, чтобы отсюда выбраться? А, все равно. Разберемся. Сейчас главное поспать...
Во сне время искажается, приобретает новые формы и разные значения. Он может казаться вечным, длясь мгновение. Таким, что вводит тебя в заблуждение, заменяет твою память, твою жизнь своими картинками и историями. Любопытный сон. Вроде вздремнул только 8 часов, а ощущение такое, будто жизнь прожил. А бывают сны мгновенные, но наоборот длящиеся достаточно. Твои глаза слипаются. Ты медленно, с удовольствием закрываешь их, предвкушая ту волшебную негу, что дает сон. Тепло, мягко, даже если бы рядом кто-то воевал, то тебе бы это не помешало уснуть. И вот ты смыкаешь глаза, ты уснул. И сразу же разлепляешь свои очи. Они будто слиплись, открываются не хотя, уже утро. А для тебя прошел всего лишь миг, разделенный на два этапа: закрыл глаза, открыл глаза.

III

Второе пробуждение сопровождалось страхом. Таким животным, первобытным страхам.
- Где мы, где мы черт побери?! - вскричал человек, вскочив с матраса.
- Чего орешь-то... Там же где и были. - ответил ему ворчливый сонный голос.
- А где мы были?
- Тут.
- А тут, это где?
- А тут надо подумать... - голос неизвестного преобразился из недовольного в серьезный и умолк.
Вторым новшеством ситуации помимо страха и инстинкта самосохранение было исчезновение музыки. Было тихо, как в сосновом гробу, закопанным к червям и прочим земляным жителям на уровне метра 2-3 под землей. Где-то протяжно скрипели петли двери. Да, это был звук скрипящей двери, которую треплет ветер. Только двери не было. Наверно... Ну, ветра не было точно. Может это выше? Это многоэтажный дом, или наоборот глубокое подземелье? Режущему нежные барабанные перепонки человека аккомпанировал стук капель о бетонный пол (по звукам он был бетонный), тяжелых, холодных словно лед в глазах людей, словно их непроницаемые лица без эмоций.
- Ну, подумал, мыслитель? - нервно хихикнув, спросил человек.
Хихиканье отскочило от стены и врезалось в другую стену, вновь отскочило и вновь врезалось. И так долго-долго, чуть ли не до бесконечности хихикали десятки голосов под бетонными сводами туннеля, ждущего людей.
- По-моему мы под землей. И ты это, не издавай больше таких звуков. Страшно что-то. Аж морозец вдоль позвоночника пробежал, словно саламандра. Неприятнинько... - поежился второй голос.
- Может фонарик поищем? Или выход? - потупившись, спросил человек.
- Тут даже спичек нет. Пока ты дрых, я тут все обшарил. А выход вон там, - тьму разрезал взмах руки, но она снова срослась в единое целое, будто гладь воды. - Хотя, как сказать выход. Туннель какой-то.
- Туннель, так туннель. Пошли? - собрался с силами человек.
- Нет, будем тут подыхать. Пошли конечно. Помирать, так на ногах.
Человек, не сдержался и снова хихикнул. А потом еще раз, и еще, залился долгим нервным смехом. Все пространство их во всех смыслах темницы наполнилось этим хихиканьем. Он было слышно и слева и справа, и сверху и снизу. Казалось, кто-то хихикал прямо в ухо, наклонившись над человеком и облизывая свои губы, с которых текла слизь. Настолько зловещим и мерзким был этот звук. Эта какофония безысходности длилась ровно 5 минут, а потом резко наступила тишина, с которой сливались все тот же скрип двери и звонкие удары каплей воды о бетон. На этот раз второй человек промолчал.

IV

Молчал первый, молчал и второй. Говорил первый, второй отвечал. И так все время. Сколько ни шли они, второй ни одного звука не издал. Если бы первый остановился, то подумал бы, что шагов второго и нет. Он бы ошибся. Второй без первого не шел. Второй точь-в-точь повторял действия первого. Да и был ли он, второй? В этой темноте и не понять...
Но не беспокоил этот вопрос первого. Он полностью полагался на своего товарища по судьбе, не искал в нем лжи. Его заботило другое. Где они? Может в метро? Но он жил в простом городишке, там даже трамваев не было, ни то что метро. Секретные правительственные бункеры? Хехехе... Нет, это уже маразм. Но где, где, где?!
- Чего молчишь-то? Может скажешь мне где мы? - нервозность. В голосе первого была нервозность.
- А о чем говорить? В заднице мы, где еще...
Темнота озарилась криком человека. Он орал во весь голос, и в голосе была злоба, ярость и страх... Страх примитивного животного, забившегося в свою нору, зарывшего носа в землю, прячущегося от хищника. Человек махнул кулаком в сторону второго. Костяшки пальцев рассекли лишь воздух. Еще выпад, взмах, удар в никуда, хилый кулак будто хотел наказать воздух, за злоключения хозяина. А второй под удар никак не попадал...
И если пошла речь о хищниках, то вдруг они были и здесь? В обволакивающем мраке этих туннелей. Может где-то есть ответвление, либо коллектор, вентиляция в конце концов. И там, в своих закромах прячутся жуткие твари, в гладкой слизкой черной кожей, волосатыми мордами, щупальцами растущими прямо из живота, крайне живыми щупальцами? А вдруг пауки? Огромные мохнатые пауки, бесшумно крадущиеся по потолку, неслышно клацающие жуткими челюстями... А вдруг черви? Длинные белесые безглазые твари, словно гигантские опараши, крадущиеся своими зубастыми пастями за пятками человека... Вдруг ты только ступишь левее или правее и наступишь на мягкие танки такого существа?
Воображение рисовало множество тварей, но каплей стала нога. Она зачесалась, будто ее пощекотали. Теперь в крике не было ненависти и ярости. Лишь страх. Животное стало настоящим животным. В тот миг человек перестал быть человеком. Он превратился в жалкую загнанную пресмыкающуюся тварь, вопящую от ужаса и бессилия, несущуюся вперед, плачущую, ничего не понимающую тварь, которая всем телом чувствовала смерть. Страшную не естественную смерть...
Споткнулся о шпалу, упал, зажался в комок, дурак. Лежит, трясется всем своим телом, молит о пощаде тех, в кого никогда не верил, плачет, захлебывается в собственных соплях, человек, готовый отдать душу за то, что со страхом своим не встретится. Никогда. Никогда! Никогда!!! Вот он, человек, предоставленный один на один своим страхам. Не человек... Он больше не человек...
Проходит полчаса, час, целый день, а он все так же лежит и трясется. Встал, огляделся, пощупал воздух вокруг себя. Пусто, совсем никого. Даже второго нет. Лишь рельсы, шпалы и проклятый серый бетон, душащий то, что называется человеком, превращая человека в монстра. Пошел. Упал. Ползет, боится. Дурак, но человек. Человек, но дурак. Его глаза начинает резать боль. Она нарастает, усиливается. Первый прикрывает глаза, щурит их. Ему непривычно, какое-то знакомое, но забытое чувство, воспоминание рвется наверх. Да, это был он. Это был свет.
- Свет, свееет! - вскричал человек. - Я нашел свееет!
И вот он из животного вновь превратился в человека. Подумать только, как легко управлять людьми, если владеть тем, что им нужно. Как играть с марионетками. Они глупые и смешные. Думают, что живут самостоятельно, а на самом деле каждая их мысль, каждое мановение их пальцев — твоя воля. И знаете, что чувствуется в этом? В этом чувствуется власть. Та самая, безграничная, развращающая...
И все же он вышел в свет. И тут же понял, что в тьму его манит больше...

***

Крещение

I

- Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. - потусторонний блаженный голос лился по комнате вместе с приторным тошными запахом ладана, обволакивая холодные бетонные стены теплой склизкой оболочкой.
Когда путник вошел в помещение, из груди его вырвалось хриплое "Ох..." и он упал на колени навзничь, прильнув губами к стерильно чистой мертвой бетонной глади. Его начинало неимоверно тошнить, но вместе с тем он чувствовал благоговение и, впервые за долгое время, успокоение. Человек закрыл глаза и приложился вспотевшим холодным потом лбом к полу.
Комната была тупиком. Прямо напротив входа в пропорции 8х4 висел массивный деревянный крест, волосы Иисуса, спасителя всемилостивого наша, словно живые, чуть колыхались от сквозняка вместе с тоненькими нестройными огоньками сотен свечей, парящих под потолком. В центре комнаты стояла жестяная купальная, наполненная по края водой цвета чернил. Вода выбивалась из купальни и с тихим плеском, водопадом, падала на бетон, убегаю в темноту, такую же черную как и вода.
- И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век: Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша.
Вода стекала в купель ядовитыми слезами, льющимися градом из-за закрытых век Христа. По бокам от купели, справа и слева соотвественно, висели ало-багровые бархатные шторы, цепляясь за воздух, так как карнизов видно не было. Путник подошел к одной из штор и, не задумываясь ни на мгновение, отдернул ее. С криком отшатнувшись, человек чуть не упал в купель. То что он увидел в открывшемся зеркале не поддавалось никому объяснению.
В отражении застыла черная как степная ночь сутана, чуть повисшая над землей. Не было ни рук, ни ног, ни лица... Будто и не было самого тела. В ужаса, человек начал судорожно ощупывать себя, попутно срывая балахон, который к слову говоря он обнаружил на себе только сейчас. Вот проклятая тряпка с шелестом упала на пол и человек оказался совершенно наг. Но это ничего не изменило. Вновь посмотрев в зеркало, он увидел лишь сутану, расстелившую на полу гладкой кляксой, купель, из которой так и выхлестывала жутка вода, а позади еще одна штора. Инстинктивно сгорбившись от неловкости
голого тела, путник подошел ко второй шторе и уже медленно, наслаждаясь истеричным биением сердца, отодвинул ее.
- Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася.
В этот раз глазам человека открылась икона. На вид ей было лет двести и стащили ее явно с борохолки. Небольших размеров, с сучком в нижнем правом углу и множественными продолговатыми трещинками она смотрелась убого, но жутковатости это не убавляло. На иконе был изображено трое: в центре - мужчина в бедняцких одеяниях, ему было вид тридцать, на голове красовалась царская шапка и глаза его были черны. Справа и слева персонажи были не лучше - сутулившийся костлявый дед, стоящий в одним исподнем, ребра его сухими гибкими ветвями торчали из-под кожи. Спутницей ему была такая же древняя старуха в тусклом разноцветном тряпье. Их глаза были так же черны. Неправильно, до боли в сердце неправильно черны...
- Распятого же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день, по Писанием. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца.
Голос все продолжал и продолжал бубнеть, ни на мгновение не умолкая. Он был чистым,
без оттенков эмоций, ни высокий, ни низкий, он был никакой. Но это не мешало ему сковывать кровь склизким мерзким страхом, заставлял подойти к краю купальни, опереться о нее слабыми дрожащими руками, склонит голову ниже, ближе к скользкой непроглядной глади, чтобы рассмотреть, что спрятано на дне...
- И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца.
Вот уже кончик носа коснулся воды, и вдруг его обожгло словно серной кислотой, вырванный из дурмана гипноза путник попятился назад и наткнулся голой спиной на что-то... Ни холодное, ни теплое; ни бетонное, ни железное, ни деревянное; ни живое, ни мертвое. Две крепких руки обхватили его сзади, прижали к чему-то. Одна рука проникла двумя пальцами в рот, служа очень странным кляпом, другая крепко, мертвой хваткой держала руки человека. Он бился в отчаянии, как рыба бьется на берегу, возле кромки реки, он бился, как бьются заботливые родители в розовых очках над благополучной жизнью своего ребенка-дебила. А молитва все плыла, и плыла...
- И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки.
На мгновение хватка неизвестного ослабла и путник с пользой воспользовался проявлением преждевременного самодовольства, выскочил из цепких объятий Христа словно облитый маслом и кубарем покатился по полу, запутался в собственной сутане, сиротливо лежавшей у купели.
- Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь.
Путник оглянулся. Голова Иисуса как ни в чем не бывало, была наклонена к земле в глубокой скорби и мучении, руки его были прибиты гвоздями к добротному дубовому кресту.
- Исповедую едино крещение во оставление грехов.
Перед путником стоял выбор: обратно в тьму или нырнуть? Обратно в тьму? Нырнуть? Нырнуть. Нырнуть...
- Чаю воскресения мертвых.
Человек камнем упал в купель, провалился в нее полностью, словно та не имела дна вовсе. Жидкость обожгла его кожу, проникла внутрь, стала выедать легкие, сердце, кишечник... Ядовитая слизь проедала веки, глазные яблоки вытекали сквозь дыры в веках, сознание мутнело, оставляло путника... Последним, что он услышал была молитва. Загробная холодная молитва.
- И жизни будущаго века. Аминь...

II

Праздничный стол буквально валился от яств. Ненадежно-тонкие хрупки ножки стола прогнулись и постоянно доносился до ушей путника натужный нарастающий полу-скрип полу-треск. Человек сидел во главе стола, на почетном месте. По обеим сторонам от него бодрствовали, смеялись, хватаясь друг за друга, люди без лиц. Руками, даже не обращая внимания на ножи и вилки, пирующие хватали все, до чего можно было дотянуться: миски с жиденьким картофельным пюре, куски мяса от изрядно изодранных тушек куриц, уток и прочей дичи, местами, в складках на небогатой скатерти, пролегали небольшие озера кваса и чего-то еще, сильно разящего спиртом. Надо всем этим, где-то на Небесах, восседал хор юных ангелов и пел свою вечно чистую непорочную песню.
«Как забавно, очень забавно - впервые за долгое время подумал человек. - Только что я тонул в купели, плескался в серной кислоте, а теперь сижу чистый и холенный за праздничным столом, на мне белая мантия и я счастлив, как-то слишком по-настоящему счастлив».
- Ну, грянем-то за племяша, грянем! - зычный голос разворотил по кускам мысли путника.
«Новорожденный? Где? Не вижу!» - тревожная мысль пронеслась в голове человека. Он внимательно оглядел всех пирующих — 4 мужчины, 4 женщины. Без лиц, без детей. Все были в простой одежде, кто-то в джинсах, кто в спортивных штанах, на каждом было по однообразному салатовому свитеру. «А что если новорожденный — это я? Чертовщина...». Путник не успел закончить к мысли. Одно из безлицых тел вдруг молча встало из-за стола и направилось к путнику, сжимая что-то в крепком волосатом кулаке. Путник сидел в полном оцепенении, не предпринимая каких-либо действий и ждал. Вот тело подошло к нему, присело рядом на корточки. По голому лицу расплылось жуткое подобие улыбки без губ, без рта, движением одних лишь мышц. Улыбаясь, существо протянуло кулак путнику и разжало его. На грубой коже ладони Тела лежал простой алюминиевый крестик на длинной черной нити, свернувшейся в клубок в уголках ладони.
- Ну что, племяш, с рождением-крещением тебя. - не стирая улыбки с «лица» прошептало существо и ловким движением надело крестик на путника.
То что произошло после явно не вписывалось в план застолья после крещения ребенка. Кто-то сзади схватил путника за нить крестика и с силой стащил со стула, потянул дальше, по липкому паркету. Выпучив глаза, человек пытался порвать тонкую удавку, бывшую крепче любой цепи, из горла его вырывался сдавленный хрип и в последней агонии его глаза бешено бегали по комнате. Бежево-желтые, местами отклеившиеся, обои, натяжной потолок, пышная люстра времен XIX века, освещавшая комнату толстыми свечами-коротышками, окно. Одно единственное окно, походившее на прорубь в ледяной реке. И вот его тащат к нему, сил бороться больше нет, нет желания бороться...
Глаза закрываются, жидкая темнота заливает разум. Неуверенно и отчужденно хлопают веки, взгляд уже не различает ничего, кроме лица Тела, склонившегося над ним. Путник замечает, что сидит на подоконнике, в спину ему хлещет осенний сквозняк.
- Удачи в жизни, любимый племянник. - усмехается существо и с силой толкает его в грудь ладонью. Твердь под путником провалилась и вот он плыл в нежном киселе, в невесомости, он падал и падал, и не было его полету конца. В полной мере в свои прошла вошла тьма и свет пропал. Следом путника ожидал тупой удар о землю и сознание расплылось по росе застывшей в траве.

***

Там, где все

 I

Замечали когда-нибудь, как прекрасно утром в сосновом лесу? Еще совсем свежо, роса полна сочности и легкого аромата, незатейливые песенки поют птички где-то далеко, в глубине, над вашей головой усердно стучит дятел, не беспокоясь за боль в голове. И вам кажется, что вот она истинная жизнь, в домике у кромки леса, где ни машин, ни посторонних людей. Хорошо, хочется петь песни бардов, днями гулять по лесу, собирая набирающую спелость землянику или малину, просто лежать у древней сосны, где-нибудь на опушке, смотреть в даль и дремать. Сладкая жизнь, неповторимо сладкая... Но путнику сейчас было не до размышлений о подобной участи.
Когда он очнулся, стоял уже полдень, солнце было в самом зените и от жара его не спасали даже деревья. Обливаясь потом, путник приподнялся и осмотрелся вокруг — куда не падал взор, везде, стройно, как солдаты на плацу, теснились сосны большие и малые, иссохшие и еще совсем молодые. Здания, откуда он выпал накануне, не было и в помине. Чудеса и только, правда?
Все тело зудело. Пробежав взглядом по земле, где он только лежал, путник обнаружил небольшой муравейник. Его передернуло и он, сорвав с себя мантию, начал шарить глазами по всему телу, в поисках крошечных черных тварей. Никого. Лишь местами кожа покраснела, припухла и несчадно гудела. Пожалуй, фобия на насекомых — одна из страшнейших фобий. Это тебе не кукол бояться, куклу взял и выкинул. А у этих божьих исчадий есть воля, скудный, но разум. Они могут вернуться.
Все еще трясясь от страха, путник натянул мантию обратно и, трепетно глядя себя под ноги, неуверенно двинулся вперед. Самое противное в жизни, что всегда приходится идти вперед, не взирая ни на что. Ленивым овощем быть невыгодно — съедят. А когда бежишь обратно не трудно споткнуться или в психушку или в свежую, только выкопанную яму. Подло, но правила этого мира пишем не мы.
Скоро босые, избитые в пути ноги, вывели путника на протоптанную тропу. Значит, жизнь есть. Время шло, тропинка плясала причудливыми витиеватостями, а человек покорно шел, склонив голову и ни о чем не думал. Слишком все было сложно, необъяснимо, неправильно в том, что происходило и его примитивность мысли усердно блокировала любые размышления на тему «быть или не быть», так что кроме перебирания ластами человеку ничего и не оставалось.
И тогда, ему в голову пришел голос. Задумавшийся, прокуренный, попеременно захлебывающийся в кашле, но это не мешало быть ему хорошим спутником и рассказчиком. Голос гласил: «Все чаще замечаю, что я вовсе не живу. Хожу на работу, люблю детей, жену, плачу налоги, иногда шашлыки, иногда рыбалка. Книги, телек, все как у людей. Но я не чувствую, что живу. Моя жизнь словно марево, словно очень правдоподобный сон, а переживания которые я испытываю сродни переживаниям за героя любимого фильма — тебе и больно и все равно одновременно, так как все происходящее все равно не с тобой. А когда накатывает реальность, когда я просыпаюсь от всего...  *наступила долгая пауза, слышалось клацанье зажигалки, удовлетворенные вдохи и выдохи* Тогда хоть волком вой. Я чувствую жизнь, ее серость и обыденность, я чувствую непередаваемую словами безысходность, в ней будто застыла боль сотен тысяч людей, живших на моем месте когда-то, я будто ощущаю безысходность самого Господа Бога, мрачно смотрящего на нас с небес, плачущего, рвущего густую седую бороду, режущего себе вены своими же заветами. Но это еще не страшно. В этой жизни мне повезло, я получил дар, награду с самого рождения — возможность спать. А ведь есть люди... *голос глухо закашлялся, послышались смачные сплевывания* несущие крест бессонницы всю жизнь. И в глубине души я завидую их силе, их несгибаемости. День изо дня они страдают, но не сдаются, не прыгают с крыш высотных домов, не глотают снотворное пачками. Знаю, люди есть разные, но наверняка существует много таких, о которых говорю я. И не дай Бог мне обрести эту вечную бессонницу, моим детям, моим родным... *голос вновь закашлялся и стих*.
Лесная тропа закончилось, статные сосны расступились и глубокая овраг, обрезающий тропу, залился водой превратился в озеро. Путник стал на самом его краю и набрал бодрящий лесной воздух полной грудью. «Хр-р-шо» - лениво и сладко протянул он. А затем, не боясь запачкать белоснежную мантию, уселся по-турецки на липкий песок, прищурил глаза и стал смотреть: над озером, крошечными вертолетиками летали стрекозы, где-то жужжали жирные ворчливые слепни, забавно перебирая вытянутыми лапками по водной лазурной глади скользили водяные пауки, падало на воду отражение безмятежно колеблющихся на бризе верхушек сосен. В такую погоду грех не поплавать, страшный грех. Не снимая мантии, человек зашел в воду. На удивление она оказалась вовсе не теплой, как думал путник, а слегка ледяной, но это лишь прибавляло удовольствие. Шаг за шагом человек уходил под воду, холод сковывал его легкие, его кровь. Вот вода уже под подбородок. Малейшее движение и путник уйдет по воду с головой, пути назад уже не будет. Человек закрыл глаза, вздохнул напоследок и шагнул.

II

Путник шел до тех пор, пока не почувствовал под ногами сухой пласт снега. Он открыл глаза и увидел, что находится на другом берегу озера. Теперь уже смешанный лес вплотную подступал к водоему, все было покрыто инеем и снегом, смеркалось, холодело. Несчастный человек было попятился обратно к воде, но пятки его обожгло кипятком. Пути назад не было. Дрожь пробирала тело путника, сковывала его ноги, но шел вперед, проваливаясь по колено в снег в единственной своей мантии. Интересно все же, где он оказался? Путник проматывал в голове события последних дней (или часов?) и ни единой толковой мысли в голову ему не приходило (или недель?). Он помнил, что проснулся во тьме. Там был кто-то. Голос или человек? Просто Второй. Просто элемент дизайна этого места. Но куда он пропал? Они шли по тоннелю, путник начал бежать, спотыкался, проваливался в беспамятство. Может из-за темноты Второй не нашел его и ушел один? Может путник еще встретит его впереди?
За рассуждениями, человек набрел на землянку. Небольшим бугорком она пролегла на земле, из-под двери проливалась тонкая полоска света. А тем временем уже стемнело. Где-то одиноко и грустно ухала сова, вдали трещал снег, будто там сейчас были десятки людей. Вдобавок ко всему завывали волки. Жадно и голодно. В поисках свежего мяса. Долго не раздумывая, путник юркнул к двери и распахнул ее. Оттуда в него пахнуло таким теплом, что ноги тут же подломились от удовольствия и человек буквально завалился внутрь. Дребезжащий порыв ветра захлопнул дверь за ним. Или это был не ветер?..
Интерьер землянки был просто и примитивен. Стенами служили толстые дубовые бревна, они же играли и роль потолка, пол был земляной, теплый и мягкий. В углу стоял добротный деревянный стол, вдоль стены, на плоские доски, был накидан пласт из сосновых и еловых веток — своеобразная кровать. Рядом со столом приютилась белокаменная русская печурка, от который так и несло жаром. Путник поежился от удовольствия и подошел к печи, открыл заслонку и в лицо ему пахнуло обжигающим воздухом. “Вот бы там еще и еда оказалась.» - по лицу путника пробежали складки глубоко счастья и надежды. Но надежде сбыться было не суждено. Погрустнев, человек закрыл устье печи и в расстройстве упал на еловый лежак. В голову к нему вернулся уже знакомый голос хриплого мужчины. Путник закрыл глаза, подложил руки под голову, свернулся калачом и с головой ушел в размышления незнакомца.
«Помимо размышлений о жизни, как о сне, в голову мне часто приходит мысль, что я настоящий всего лишь  воспоминание меня будущего, что я уже пережиток времени и меня, собственно не существует, от меня остался лишь примерный образ того, что было десять лет назад.
*занялась пауза и путник почувствовал приторный горьковатый запах сигарет, будто рассказчик сидит здесь, у него за спиной. Нет, невозможно... Подумал он и стиснул веки сильнее.
Об это я задумался далеко не впервые. Мне было 15. Я шел по городу, вдоль центральной дороги, главной артерии города, шедшей мимо центральных площадей и более менее важный шаражек, таких, как администрация города и прочее. Так вот, я шел, мимо меня, вперед, назад, неслись люди и машины. Люди о чем-то ворковали, склонившись над ушами друг друга, машины сигналили и дымили, по городу распространялся осени, долгожданный и родной запах, а я шел, смотрел по сторонам и чувствовал, что вспоминаю. Не живу, а именно вспоминаю. И это было странно. Потом это чувство ушло, надолго ушло и не стремилось возвращаться, а теперь, ишь чего, прибежало и вновь мучает меня. Столько мыслей, так много мыслей, и что я такое,будущее, настоящее или прошлое становиться все труднее разобрать...»
Когда повествователь замолчал, человек был уже в глубоком сне и не слышал, как хрустит снег под ногами кого-то, выше, возле землянки.

III

- Ночью в обличье духов обратятся в души, сняв маски людские. Будут бродить, выть и парить средь столбов они, искать живых тел, лгать и вводить в заблуждения. И силен будет тот, кто под гнетом страха не преломит голову перед тварями лесными.
И жизнь дана будет тому, кто чрез преграды найдет путь верный в стан людской, странный и неродимый, где найдет он направления к жизни мирной.
Да начнется путь последний. - неслась грустная песнь по лесу.
Стояла глубокая ночь. Тоскливо завывал холодный ветер, носясь в стенаниях по лесу, безликая Луна равнодушно плыла по черному-черному небу, сквозь мирриады звезд, в обжитых местах кто-то сонно бренькал на гитаре, на охоту вышли хищные совы. В землянке плескался свет огня, буйствовавшего в печи, а путник сладко спал в позе эмбриона. И так бы было вечно, трещал бы огонь, похрапывал человек, но что-то изменилось и он проснулся. Веки неохотно хлопали, то широко раскрываясь, то сужаясь до щелочки, по телу еще бежало приятная нега и лень. Все было хорошо, но путник чувствовал, что вновь пора идти вперед. И он пошел.
В землянке не оказалось никакой одежды и каждый шаг по-прежнему давался путнику с большим трудом. Пальцы на ногах уже давно онемели, казалось, что если ударить ими о что-нибудь твердое они рассыпятся на осколки, как хрупкий хрусталь. «Мы из снежной страны...» - напевал путник себе под нос непослушными губами, с каждым движением слабость все сильнее накатывало на него, сил и желания двигаться оставалось все меньше. Вдруг зоркий глаз человека поймал что-то между заиндевелыми стволами деревьев, движение, шорох, мимолетные вздох или показалось? Но нет, нечто мелькнуло еще раз, нечто похожее на человеческий силуэт. В глазах путника блеснула надежда.
- Эй, есть кто? Аууу! Я тебя видел, выходи. - с нотками счастья и легкой тревоги прокричал человек.
Тишина... Лишь силуэт вновь мелькнул за между деревьями. И еще один. Два, три, еще силуэты. Путник замер на месте, пугливо вертя головой, упал на колени. А вокруг него, в метрах двадцать, в танце кружились люди. Или не люди? Силуэты.
Они пели. Их грустная траурная мелодия парила в воздухе, пропитывала снег, запахи, само небо. Луна пропала, захлебнулось в жуткой песне Силуэтов, и вместе с ней сгинули звезды. Наступила тьма, страх. Все было точь-в-точь как в туннеле, но лишь с одним но. Теперь путник знал точно, что он не один, и что безмятежного Второго рядом нет.
- Кто вы? Что вам нужно от меня? - спрятав лицо в ладони, жалобно восклицал путник. - Чем я заслужил то, что происходит со мной?
- Не беспокойся. Нам нужна лишь исповедь, искупление. Смирись. - надменный властный голос ударил по ушам путника как кнут.
- Нет. Нет, нет, нет! - закричал несчастный и вскочил на ноги, понесся что было мочи вперед, не смотря по сторонам. Его лицо и тело рубили маленькие веточки и сучки, оставляя пульсирующие болью полосы, градом лился по лицу пот, застилающий глаза влажной щиплющей пеленой. Вдруг, из-за дерева, не спеша выплыл Силуэт. Человек, в последнее мгновение заметив его, всем телом налетел на существо и... Пролетел сквозь. Его обдало таким льдом, льдом граничащим с жаром самого Солнца, что забыл кто он, куда он бежит, от кого. Он просто несся вперед, а сам был далеко, он был там, чего нет в этом мире.
Было во всем этом нечто знакомое, можно было сказать дежавю. Когда-то все это уже происходило с ним, но было так давно, и как-то... По-другому. Тогда стояло знойное солнце и было ужасно сухо, казалось, что во всем мире нет влаги, и жажда будет вечной. Да, это было лето. И тогда он так же бежал в слепом страхе, не видя пути перед собой, не оборачиваясь. Память обрывалась, стиралась в порошок, оставались лишь осколки, жалкие нелогичные фрагменты: кто-то с азартом бьет ногой по животу, кто-то раззадоривает толпу. Сбитые коленки, синяки по всему телу, озабоченное лицо матери и он перед ней такой маленький, беззащитный, жалкий. Это было давно, очень давно. Это было детство.
Путник бежал словно в бреду, не разбирая пути и не пытаясь его разобрать. Его целью было бежать. И не более того. Вдруг он споткнулся обо что-то твердое, может быть корень столетнего дерева, и, рухнув на землю, кубарем покатился куда-то. Под телом путника оказалось пустота и бесконечное мгновение он парил в воздухе, пока не рухнул на землю, пробив собою худющие хлетские ветви березы. Он чувствовал себя избитым мешком картошки. Никак и больно. Его правый глаз стала заливать кровь, бровь и правая сторона лба были рассечены. Нерешительно поднявшись, человек по-привычке, рефлекторно и побрел вперед, пустыми глазами вглядываясь в лесную плотную даль.
Когда-то я был другим. Давно, так давно. - тихо шептал путник. - Я был смелее, амбициознее, была цель, именно, цель, некий заветный смысл. И все тогда было достижимо, глаза не видели стен и преград, действие бежало впереди мысли. И вокруг меня всегда были люди, я был центром всего, что происходило со мной. Я был молод, да. А потом все уплыло. Шли годы, и вместе с годами шли неудачи, росли прямо из земли зубчатые неприступные стены, я холодел ко всему происходящему, к другим людям, к себе. Я предал себя прошлого, продал за избавление от мучений, за мысль о том, что молодость вроде бы прожита не зря. Но ведь я еще и не постарел... Что же мне делать. - путник почувствовал едва заметное колыхание воздуха вокруг него, видно Силуэты уже нагнали его. Ну и пусть.
Человек подошел к дереву и, облокотившись о него, опустился на снег. Силуэты взяли его в плотное кольцо. Теперь путник мог внимательно разглядеть их. Темные балахоны, чернота под капюшенами, скукожившаяся белая кожа на руках, ног не видно, эти твари будто парят в нескольких сантиметрах над землей. И вдруг они заговорили. Одновременно, одним и тем же голосом, словно каждый из них был всего лишь рупором, марионеткой в руках неизвестного господина.
- Путник, раскаиваешься ли ты в своих тяжких грехах, против тебя же направленных, готов ли ты понести плату за предательство самого себя, за то, что сделал со своей жизнью?
- Раскаиваюсь. Раскаиваюсь. - смиренно шептал человек, закрыв тяжелые веки.
- Тогда закончим нашу работу. К делу. - стальным голос отчеканили Силуэты.
Двое взяли путника под руки и поволокли куда-то, остальные направились следом. Путник безучастно смотрел вперед, взгляд его стремился к широкому пню, который становился все ближе. Вот и все... Человека подвели к пню, сбили его с ног и он головой упал на обрубок когда-то могучего дерева, положил голову на покрытую снегом древесину. Холодок пробежал по всему телу, что-то в воздухе свистнуло...
Силуэт вознес секиру над головой путника. В сердце его ничего не сжалось, так как у него не было сердце. В голове не проскользнула мысль сочувствия, так как не было и головы. Отсчитав десять секунд, Силуэт рубанул секирой и голова путника, как болванка, слетела с плеч, провалилась в мягком сугробе.
За десять секунд, отведенных путнику на последние раздумья, тот спас себя. Он попросил второй шанс.

***

Система

I

- Смело, не смело, какое вам дело, и птица воспела наш  траурный марш... - миролюбиво напевал крупный старичок, присевший возле тела путника.
Они были в маленькой бетонной комнатке. Посреди нее располагался провал, в котором бежала речная вода. Там-то старик и выловил путника. Человек был без сознания, ужасно бледен и из носа его постоянно текла кровь. «Забавненько» - подумал хрыч, когда вылавливал путника из своеобразной проруби.
Второй шанс, я прошу лишь второй шанс. - путник бредил.
Старик недовольно покачал головой и, охнув и взвалив тело путника на плечо, побрел в свою нору.
«Вот как, люди по подземным рекам плавают, полумертвые. Непорядок. - сетовал про себя старик. - Уже и не порыбачишь. Придешь, а там болтается вот такое. Ни живое, ни мертвое. Непорядок, непорядок.»
Последние метров сто старик тащил путника по земле, не прилагая особых усилий. Не заслужил еще, чтобы его на руках носили. Перед входом в свою «квартиру» старик привычно вытер ноги и старый, зачерствевший от грязи коврик и кряхтя да согнувшись пополам, втащил человека в свое холостяцкое убежище. Пусть оно и было скромным, зато со всем необходимым: деревянный столик из опилок в левом переднем углу комнаты, укрытый газетками, заменявшими скатерть, объедками сушенной рыбы, чайничком и кружкой с чефиром. В правом углу примостился старенький холодильник «Союз» со сломанной морозилкой, была даже микроволновая печь. Остальное пространство занимали надежная на вид пружинная кровать и шкаф, забитый всяким барахлом и старыми книгами. Комнату освещала единственная настольная лампа, лившая теплый свет. Получалось лампово и вполне уютно.
Старик кинул путника на койку и, кряхтя, уселся за стол, выудил откуда-то сушеную воблу и начал грызть ее, рассуждая вслух:
- А ведь парень-то еще бы поплавал - помер бы. - размышлял в слух старик. - Странное дело это, жизнь. Каждую секунду кто-то на шарике, да умирает. А кто-то рождается. И выходит так, что дело жизни и смерти - всего лишь доля секунды. Забавно, мда. - причмокивая, старик попивал чай. - Детишки в где-то кому-то в любви признаются, те что постарше прощаются. Интересная штука жизнь - чем ближе человек к дну, тем больше его тянет жить, карабкаться вверх начинает. А как выкарабкается, вновь на дно. Вот богатенькие, сидят в родительских квартирах, да таблетками с дури травятся, режут себя, а мы? Ползаем тут в грязи, подъедаем с пола и ничего, и живы. Хай, чтоб здоровье было а остальное ерунда. - старик примолк, похлебал чаю и продолжил. - Интересно, а идет ли сейчас жизнь за дверью? Или все застыли как изваяния, да ждут меня. Как я буду, так и движение, жизнь. А где меня нет, так там пауза, как в этом... Кино, точно. Забавно все это, забавно.
Путник видел черные сны. Он будто плыл в бесконечном океана нефтяной черноты, захлебываясь и отчаянно взывая к небу, такому же черному, прося о пощаде, о втором шансе. Волны бросали его из стороны в сторону, море бушевало, пенилось и все существо человека превратилось лишь в одно чувство — страх. Над морем взошла пелена света, чистой ангельской белезны, и накрыла путника мощной волной.
Человек проснулся с криком, но в старике ничего не дрогнуло от неожиданности. Старый хрыч на своем веку видел и не такое.
- Где я? - мутным взором смотря на старика спросил путник.
- Где-где, в Системе. - хмыкнул дед. - Просил второй шанс? Вот и получай.
- Система? Что это? - человек приподнялся на кушетке.
- Фактически это есть бункеров под землей, но официально — место, где людям дается второй шанс, и где они собственно гниют, упустив его.
- Значит я жив? - воодушевленно спросил путник.
- Относительно. - пожал плечами старик и светлые краски сошли с лица человека.
Наступило тяжелое молчание. Путник уже не сидел на продавленной кровати, а ходил из стороны в сторону, напряженно о чем-то думая. В центре комнаты, окруженный кирпичиками, пылал хилый костерок, от которого исходил слабый жар.
- А вот ты, мил человек, по жизни, своим-то делом занимаешься? - сморщив брови, спросил дед.
- Не своим отец, я даже не знаю, есть ли в этой жизни для меня свое дело. - покачал головой путник.
- Свое есть у каждого. - хмыкнул старик. - Каждой твари по паре, как говорится. Если быть точнее, то у каждого в жизни есть что-то свое.
Правда с неба оно не падает, и чтобы его найти, надо поискать. А кто ищет - тот найдет, как гласит народная мудрость. - старичок многозначительно покачал головой и подкинул дровишек в хлипкий костер.
- Ясно. - немного безразлично кивнул головой путник и спросил. - А как... Воспользоваться вторым шансом?
- Время покажет. - отмахнулся старик.
И вновь повисло молчание. Тяжелое, немного неловкое и мрачное. Беседа со стариком никак не клеилась, и тогда путник решил пойти куда-либо, а там будет что будет. Лишь бы выбраться из этой душной бетонной норы. Не смотря на деда, путник вышел из «квартирки», отдернув проеденную молью занавеску, заменявшую дверь и пошел прямо по коридору, в котором на равном друг от друга расстоянии, параллельно, струились узкие провалы, отделенные от остального мира такими же занавесками, из-за которых бил приглушенный мягкий свет.
Вскоре коридор упирался в круто завитую лестницу, спиралью уходящую вниз и вверх. Не долго думая, путник не спеша побрел вверх по лестнице, с трудом переставляя ногу со ступени на ступень от слабости, накатившей после «казни».
Интересно, что за испытание меня ждет? - бормотал человек, смотря под ноги. - И удастся ли мне его пройти? Надеюсь, надеюсь...
«Что привело меня сюда? То, кто я есть, то, как я живу? Но ведь так живут все, неужели только я попал сюда? Но ведь не скверно я живу. Закончил школу с отличием, единственный медалист на два класса. После университета красный диплом, приличная работа в фирме. Деньги есть, дом есть, даже девушка ждущая дома есть. И пусть, что я засиживаюсь на работе до десяти вечера, пусть, что работаю иногда даже в выходные, и дома все как-то холодно и чуждо. Ни друзей, ни интересов, ни времени. Но это ведь временно. Еще пара лет, поднимусь повыше, к тому времени все наладится, ведь так? Все должно быть хорошо. Нужно лишь немного постараться» - думал про  себя путник.
- Нет. - настиг его голос деда. - Само собой ничего не наладится.
Путник вздрогнул и обернулся. Он ушел в мысли так глубоко, что не заметил, как шаркающей походкой к нему вплотную подошел старик.
- Почему нет? - немного робко спросил путник. - И как вы узнали о чем я думаю?
- Ты не помнишь меня? - ухмыльнулся старик. - Неужели? Это ведь я, как ты там называл меня... Во, Второй, точно.
- Так вот как вы выглядите. - облегченно протянул спутник. - в темноте я представлял вас иначе.
- Темнота дело хитрое. - кивнул головой старик. - Темнота — широчайший простор для полета мысли, для работы фантазии, в то время как на свету лишь голые факты. В темноте рождаются страхи, рождается я бы даже сказал азарт, а свет... Свет это скучно. Все как на ладони, никаких тебе подвохов. Свет на свету это не жизнь. Как говорил один умник, человек — тварь ночная.
- Как же ночная? Мы ведь живем днем. - возразил было путник.
- Днем-то днем, только кто сказал, что оно правильно? Ведь тьма — это незнание, а в незнании рождаются сказки, рождается нечто прекрасное, таинственное и магическое. А мы все это упускаем, сидя днем в пыльном офисе, кувыркаясь утром и вечером в метро под землей, а ночью выдрыхиваясь под действием снотворного. - старик многозначительно вздернул палец вверх и, обойдя путника, теперь уже молча пошел вперед.
Человек двинулся следом, думая над словами старика. В незнании рождается прекрасно... Если поразмыслить, что-то в этом было, в чем-то старик и впрямь прав. Ведь днем все так скучно. Везде люди, везде шум, везде рокот сотен моторов машин. А ночью... Тишина, небо усыпано звездами, необычайно пахнет свежестью, такой, что можно подумать, будто жизнь началась с чистого листа. Когда это в последний раз путник не спал ночью? Ему было 19, счастливое время новых знакомств, новых мест, новых возможностей и способностей. А потом все рухнуло и утопло в рутине. «А ведь было время...» - улыбнулся путник с неуловимой ноткой грусти и посмотрел на старика. Тот, согнувшись, словно нес на тебе тяжкий груз, с которым никем нельзя было поделиться, монотонно шаркал по бетону, думая о чем-то своем, о старческом. «Старики думают, что молодежь ничего не смыслит в жизни, молодежь считает, что старики, наоборот, от нее отстали. Интересно, а о чем же думают середнячки? Надо бы узнать» - путник мысленно поставил галочку в каком-то очередном плане в своей голове и обратился к деду:
- Долго нам еще?
- Сколько потребуется. - вновь отмахнулся старик и с этими словами его дружелюбная разговорчивость кончилась.


II

Уже около часа они стояли перед толстой стальной дверью, старик возился с замком, а путник переминался с ноги на ногу, устало и недовольно вздыхая так, чтобы старик его не услышал. И вот наконец что-то удовлетворенно щелкнуло и с торжественным скрежетом дверь медленно отворилось, чествуя старика лаврами победы.
- Терпенье и труд все перетрут. - довольно усмехнулся дед.
- В могилу сведут... - кисло добавил путник в пол голоса и шагнул за порог, не поверив глаза.
Человеку и его спутнику открылась широкая галерея, выложенная мрамором, красная ковровая дорожка пролегла сквозь это богатство, словно вишневый джем в домашнем твороге. Галерею украшали сплошные картины, виды которых вводили путника в глубокое смятение. Освещения не было совершенно никакого, но неправильный, слишком мощный свет, исходивший от свечей, что по одной ютились возле картин, создавал какую-то интимную обстановку.
- Узнаешь? - как-то хмуро бросил старик, по-прежнему идущий впереди.
- Узнаю. - неприятно млел путник.
Каждая картина — определенны фрагмент его жизни. Вот его бьют дворовые мальчишки, стайкой чумазых шакалов окруживших одинокого ребенка. Вот путник братается с одним из обидчиков, а потом снова его бьют, причем из обидчиков один из тех, кто только что братался с ним. Какая грустная ирония. В жизни путника его отношения всегда было неправильным, он был чрезмерно, опасно для самого себя доверчив. Ему чесали за ухом — он был готов лизать пятки и лелеять человека. Если тут же этот некто хоть как-то задевал чувства путника, то только Бог спасал его от неминуемой жестокости. И так попеременно, черно-белой полосой и было всю жизнь. И всегда путник был готов прощать, забывать, подставлять вторую щеку.
- Не всегда. - покачал головой старик. - Не заметил, что в последнее время тебе все равно? Хоть бьют, хоть дают, какая-то простодушная покорность идет от тебя. Ты разучился быть злым и добрым.
- Да. - нехотя признал путник. - Так и есть.
Следующий цикл картин — отличник, герой, орел. Всегда при деле, всегда полон амбиций. И огонь в глазах, и речь бьют, и цели в душе находят приют.
- Не сказать, что быть всегда ярым выскочкой хорошая вещь, но тем не менее раньше у тебя была хотя бы цель. - на мгновение остановился у одной из картина старик, а затем двинулся дальше.
- И тут ты прав, отец. Долго будешь меня отчитывать? - путник был раздасован.
- Пока уму не научу. - строго ответил старик и пошел дальше.
Следующие картины плыли уже сами по себе, независимо от хронологии событий, смешавшись в одну цветную кашу, неприятно рябившую в глазах. Друзья, первая любовь, вновь друзья, но их уже меньше. Впервые напился, сломал кому-то нос. Вновь первая любовь. Да, расставание. Потом какая-то подруга, одна квартира, одна постель, друзей все меньше, все куда-то теряются, уходят, разъезжаются. Похороны. Чьи, чьи похороны? Путник уже и не помнит. Первый рабочий год, вобравший в себя остальные шесть лет, рутина, бумаги, стерильно-белоснежные стены офиса, степлеры, ручки, серые лица коллег, нет-нет, совсем не товарищей, всего лишь коллег, всего лишь «парней с работы». Симпатичная девушка, но нет, дома ведь кто-то ждет, будет неправильно, нельзя чтобы было неправильно.
Старик все что-то поучительно ворчал, разводил руками, укоризненно смотрел на путника, тащил его за собой. И так было долго и долго, и длилось будто вечность. И та вечность переменила что-то в нем. Изменила. Спасла.

III

В дали, в тени облаков, цветущей зеленью раскинулся лес, клинья весенних птиц изрезали, заполонили какое-то васильковое небо, у самого горизонта, неведомая воля безграничной свободы гнала табун лошадей куда глаза глядят, перед ними была целая жизнь и она была целиком их. И было во всем ощущение какой-то праведности, невозможности, неповторимости. И в этом наверно и была та самая жизнь, правильная, какую строгим наказом завещал ему старик.
С ним они расстались уже давно: после галереи, в которой ему пришлось выслушать самую долгую и невыносимую нотацию в жизни, и с которой путник как ни странно был полностью согласен, следовала узкая лестница, уходящее в неведанные высоты. У деревянного люка, влитого в потолок, ждало их расставание.
- Ну, ты это. - непривычно мялся старик. - Помни, что я сказал: найди цель, следуй ей, достигай, находи новую. Не плавай мертвым грузом на поверхности, не иди на дно, но сначала передохни. Тебе лишь нужно немного передохнуть. - с этими словами старик протянул чуть вспотевшую ладонь путнику.
- Помню, отец. Обязательно отдохну. - отстранено пообещал человек, пожав ладонь старика. И, оборачиваясь, полез наверх, по подгнившей деревянной лестнице.
Он сидел здесь уже долго, и пусть, спешить ему теперь было некуда. Он сидел и смотрел в эту нежную васильково-нефритовую даль, простодушно улыбаясь и ни о чем не думая. Все мысли и слова остались там, по ту сторону люка, в бетонных коридорах, в холодном зимнем лесу, в волшебном озере, во тьме, теперь же было место лишь чувствам и эмоциям. Царило упокоение, смирение. Теперь путник знал, что ему следует делать, а что пора оставить, забыть. Теперь вся жизнь была у него в ладони, крепко сжатом кулаке, и она вновь начиналась для него. Путник уже знал, что скажет и что сделает по возвращению, продумал все варианты событий, взгляды и жесты и теперь лишь ждал.
А тем временем резкое желтое солнце покорно уходило под землю, даруя путнику чарующий сердце алый закат, как награду за ожидание, таяло, бежало от глаз. И не было уже табунов лошадей, и улетели куда-то все птицы, лишь лес привычно шелестел вдали, и сон накатывал на спутника, опускал его веки, порабощал не сопротивляющийся разум. Было сладко, легко, и путник знал, что так теперь будет всегда, всю короткую, сбивчивую, в попыхах несущуюся вперед, хоть и такую долгую и длинную жизнь. В голове его, а может и на самом деле играли тихие успокаивающие мелодии, и не было в них ни ритма, ни смысла, они несли лишь покой и в этом была их цель.
Веки уже сомкнулись, солнце окончательно село, пропало, и путник наконец-то оказался дома. И не был дом более холодным, и горел в нем ныне очаг уюта.

Наяву

I

Он пил приторно сладковатый кофе и ждал ее. Фоновый шум телевизора умиротворял, послушно и стройно тикали часы, впервые за долгое время в теле чувствовалась сила и свежесть. Разводы дождя на кухонном окне медленно стекали вниз, из открытой форточки доносилось бодрое чириканье воробьев. Послышались неуверенные сонные шаги и хлопнула дверь ванной комнаты. Она проснулась. Человек улыбнулся и, сладко потянувшись, налил себе еще кофе. Темный напиток приносил приятную ясность в мыслях, бодрил после ужасно долгого сна. Приглушенно шумела вода в ванной, истерично сменяли друг друга кадры в телевизоре, и вновь человек чувствовал неповторимость момента, хотя то же самое было каждое утро до этого и вряд ли что-то могло измениться.
Шум воды стих, и вот вновь послышались приближающиеся шаги.
- Доброе утро. - буркнул некогда задорный голос девушки.
- Доброе. - ласково ответил человек. - Почему ты спала сегодня в зале?
- Потому что бред, который ты нес ночью, спать было невозможно. - девушка присела рядом и, подперев щеки ладонями, молча уставилась на путник с долькой девичьего любопытства.
Человек улыбнулся и отхлебнул своего напитка. Копна темно-рыжих влажных волос рассыпалась по плечам девушки, лицо застыло в каком-то пространном выражении. В ее зеленых глазах, поддернутых сонной дымкой, в отражении был путник и что-то еще, что-то, не дававшее девушке покоя.
- О чем думаешь? - сочувственно спросил человек.
- О том, как бы пережить этот день. - девушка тяжело вздохнула и опустила голову. - Знаешь, в последнее время мне кажется, что всю жизнь мы только это и делаем, что заставляем пережить себя еще день. В ожидании чуда, с явным предчувствием того, что вот-вот что-то изменится, стоит только пережить еще один день. И обязательно произойдет чудо, ведь нужно всего лишь... Пережить. Еще. Один. День.
Молчание. Но оно больше не тяготило путника, не откладывалось темной печатью на сердце. Впервые молчание сглаживало острые углы, а не оттачивало их. Путник подошел к девушке и, приобняв ее, шепнул что-то на ухо, отпустил и ушел куда-то вглубь квартиры.
Она провожала стройного человека в костюме, с застывшей грустной ироничной улыбкой на лице, с аккуратно уложенными волосами, из которых все равно пробивались непослушны петухи. Вроде все тот же человек, но теперь от него исходило нечто новое, непривычно и... хорошее, как бы банально это не звучало. В очередной раз он уходил, но теперь она была уверена в том, что он вернется.

II

Барабанит молодой дождь, все куда-то бегут, спешат, улицы почти пустынны, но общественный транспорт сплошь кишит людьми. По переднему стеклу машины скользили дворники, оставляя за собой разводы, в машине было тепло и сухо, бодрило дух местное радио. Десятки машин плыли по узкой асфальтовой колее, словно машины были лодками, а дорога каналом, грубо вырезанном в живой трепетной земле. Из-за слабых серых туч пробивалось такое же еле желтое солнце, безболезненно слепило глаз. Говорят, что если место не меняется, значит история тут замерла, время остановилось. Этот город как раз таки подходил под это описание. Все тут день изо дня было одинаково, обыденно, даже деревья не росли. Наверно когда-то, еще задолго до нашего рождения, один из мудрых стариков, руководивший течением времени в этом городе и наверняка носивший густую, клоками вьющуюся  седую бороду,  остановил нехитрый механизм времени и оно замерло. Старик остался сторожить часы, долгие годы ожидая чего-то, но умер. С тех пор здесь не было такого понятия как время. Каждый день было просто одно и то же, одно и то же, и нам этот приговор был вынесен посмертно.
Машина подъехала к высотке, арендованной под офисы, обреченно провалилась в подземный гараж и приютилась там среди таких же застывших в ожидании машин-побратимов. Путник подошел к лифту, вдавил кнопку вызова и оглянулся — никого. Он опаздывал. Впервые в жизни, но разве это не прекрасно? С мягким шипением распахнулись двери лифта, шаг вперед и путник уже в другом мире. Этот мир двигался так быстро, что у путника вновь засосало под ложечкой. Дальше все как в тумане — быстрые шаги куда-то в сторону, поздоровался с охранником, пожал руку коллеге, еще одному, третьему, прошмыгнул за свое рабоче место в столпотворении однообразных столов, кто-то помахал рукой, помахал в ответ. Посидел на месте, задумался, вспомнил, сходил за растворимым порошковым кофе, вернулся, опять задумался. Включил компьютер, послышались звонкие щелчки мышки и клавиатуры, отхлебнул кофе, обжегся, разлил на себя. Любимая белая рубашка запачкана, а как жаль. Ушел на кухню, попытался спасти рубашку — бесполезно. Ну, бывает.
- Босс? - путник постучал в дверь огороженного хлипкими тоненькими стеночками кабинета. - Мне нужно с вами поговорить.
- Заходи. - голосом добряка зазывают путника.
Щелкает дверь, неловка пауза, мгновенное молчание.
- Тут рубашка... - помялся путник.
- Вижу-вижу. - важно кивает головой добряк с светлой блестящей лысиной. Лицо мясисто, розовые щеки пышат здоровьем. - Можешь идти, на этой неделе ты хорошо потрудился.
Слегка шокированный путник, поклонившись и поблагодарив выходит из кабинета, спешно и радостно прощается со всеми. Сегодня пятница. Впереди его ждут три дня полных свободы, исполнения желаний, вернувшегося счастья от того, что просто напросто живешь. 

III

Уговорить ее уйти с работы было не трудно.
- Пойдем со мной, я выдумал кое-что интересное. - заговорщицки смотрел на девушку путник.
- Ну, хорошо. - устало, но в то же время кокетливо ответила она. - Подожди меня в машине.
Он с потаенным наслаждением смотрел за ее легкой походкой, за тем, как развивались ее распущенные рыжие локоны.
- Ну что, куда теперь? - запрыгнув в машину, спросила она.
- Заедем домой, соберем вещи, заскочим в продуктовый и куда-нибудь за город. - полушепотом сказал путник, словно этот план был чем-то великим, невиданным до нынешних времен по масштабам.
- Хорошо. - кивнула она, ничего не спросив. И улыбнулась. Улыбнулась так тепло и ласково, как не улыбалась уже давно.
Серые тучи, заслонившие город от взора Бога, расползались в разные стороны, как трусливые псы, сквозь них стала пробивать небесная лазурь, еще слабые блики солнце, лилась радуга, застывшая в небе семью пестрыми цветами. На улицы стали выбираться подростки, весело толкали друг друга,  звонко и задорно смеялись, заражая этим смехом своих спутниц.
«Дождь склизким ядом, как водопадом,
Стекает по лицам накрашенных шлюх,
Смеются подростки, улыбки их скользки,
И кажется в вечность упал каждый звук. » - проплыла в мыслях путника песенка старика.
В квартиру он не поднимался. Его спутница сделала все быстро, c присущей женщинам собранностью и хозяйственностью, и они без промедления поехали в продуктовый. Тележку доверили ему, поэтому путник, бредя позади, лениво облокотившись о нее, смотрел на девушку, подмечал ее каждое движение, каждую шаг, жест, каждую эмоцию на лице. Давно он не получал такого удовольствия только от того, что смотрит на что-то близкое и очень дорогое сердцу. И было это чувство прекрасно, оно возносило его над всем, над любой грязью и грубостью, над любим острым недостатком, недовольством, ему казалось, что он никогда не сможет обидеться на девушку, и уж тем более обидеть ее, как бы она себя не вела. Ему казалось, что она не может неправильно себя вести, если говорить банально. Что ж, так и было.
А затем была поездка за город. Угрюмые улочки города ушли, однообразные безвкусные новостройки таяли где-то далеко за горизонтом, поля срывались на пару-тройку деревьев, а потом их становилось все больше, и больше, темно-зеленых, светлых, воздушных и незыблемых, и вот перед путниками вырос уже целый лес. Оба молчали, ее голова покоилась на его плече, спутница спала, мерно вздыхая, в такт шуршанию колес о шероховатый асфальт, а его взгляд был устремлен прямо, как тогда в лесу, он снова двигался вперед, и это было движение к жизни.
Вновь начинал накрапывать дождь. Смеркалось.
Девушка все так же спала, обняв путника за талию, положив голову ему на колени.
И все бы хорошо, только...
Что снилось ей?