Доброго Вам здоровья, Евдокия Петровна!

     Евдокия Петровна и Никита Васильевич были в нашем селе людьми известными. Жили они мирно и дружно или, как говорится, душа в душу. Были они единоличниками, то есть во время коллективизации не вступили в колхоз. Землю и излишки скота у них, естественно, отобрали. Оставили только хату с необходимыми постройками во дворе, положенную по закону домашнюю живность и небольшой участок огорода в 25 соток, половину которого занимал фруктовый сад. Детей у них не было. Жили они вдвоём, перебиваясь скудным урожаем с огорода и сада, да случайными приработками Никиты Васильевича, который был в селе известным сапожником, или, как говорили односельчане, чеботарём. Местное начальство, затаив на Никиту Васильевича зло за то, что он не вступил в колхоз, всячески его прижимало, и разрешение на сапожничество не давало.
     Никита Васильевич своим ремеслом занимался нелегально, а потому по любому доносу или просто по подозрению к нему часто заглядывал сельский налоговой агент по прозвищу Иуда, приход которого заканчивался составлением соответствующего акта со штрафом, но чаще всего изрядной выпивкой. Для этих целей Евдокия Петровна, тоже нелегально, изготовляла в небольшой времянке в глухой части двора самогон. Никита Васильевич хмельное и в рот не брал, а вот Евдокия Петровна к тому зелью, которое она варила, пристрастилась, и тайком от мужа частенько употребляла рюмочку от бессонницы на ночь – так она объясняла Никите Васильевичу разивший от неё запах самогона.
     Самогоноварение во все времена в селе властями тоже наказывалось, но Евдокия Петровна умела с властями и местными выпивохами ладить, и это дело всегда с рук ей сходило. Потом она была ещё хорошим конспиратором, и поймать её на этом деле было трудно, а доказать её причастность к самогоноварению практически было невозможно. Но так как в селе все любили выпить, а начальство особенно, да ещё на дурнику, то всё обходилось.
     Немало местных любителей выпить наведывались к Евдокии Петровне, особенно ранними утрами, чтобы опохмелиться, и тем самым погасить на время алкогольный зуд и недомогание. Она всегда с такими людьми находила общий язык и за небольшую мзду, а чаще всего в долг, помогала им гасить алкогольные страдания.
     Никита Васильевич обо всём этом знал, но ничего не говорил жене, зная, её упрямый и своенравный характер. К тому же предприятие жены ущерба их маленькому хозяйству не наносило, так как самогон изготовлялся из свёклы и картошки, выращенными ими на собственном огороде, даже, наоборот, защищало его ремесло и давало кое-какие деньжата для обихода.
     Однажды с Евдокией Петровной произошёл казусный случай, приведший её в сильное расстройство и душевное смятение. Дело было глубокой осенью, когда зима ещё не установилась, а моросящие осенние дожди ещё не закончились. Стояла тёмная промозглая глухая ночь. Евдокия Петровна где-то к полночи закончила все свои дела по хозяйству и зашла в небольшую кухоньку, притулившуюся к хате со стороны двора. Никита Васильевич уже давно спокойно почивал в хате.
     Евдокия Петровна решила выпить рюмочку, приготовленного только для себя по особому рецепту с настойкой трав, хранящегося здесь за божницей самогона. Она засветила небольшую керосиновую лампу и поставила её на столик возле единственного маленького окошка в три стекла, и достала из-за божницы, уже ранее начатую, бутылку. Налила в круглую пузатую рюмку самогона, разрезала солёный огурчик, оставшийся после ужина с мужем, и приготовилась выпить и закусить. Но когда она поднесла рюмку ко рту, и готова была уже выпить, то ли в кухоньке, то ли за окном, раздался благожелательный голос:
     -Доброго Вам здоровья, Евдокия Петровна!
     Рука с рюмкой перед самым ртом остановилась, и Евдокия Петровна, остолбенев, застыла у стола кухоньки. Через какое-то мгновение, придя в себя, Евдокия Петровна поставила не выпитую рюмку на столик, и выбежала во двор, чтобы там найти и пристыдить насмешника. Привыкшие к кухонному освещению глаза, долго не могли ничего увидеть в темноте осенней ночи. Немного привыкнув, она обошла весь двор, осмотрела все тёмные закоулки, хорошо огороженного Никитой Васильевичем, двора, проверила внутреннюю задвижку на калитке ворот, но никого нигде не нашла. Даже зашла в дом и удостоверилась, что Никита Васильевич крепко спал, похрапывая, на их широкой деревянной кровати. Вернувшись в кухоньку, она и её всю тщательно осмотрела, но и там никого не нашла.
     Поразмыслив немного, Евдокия Петровна пришла к мысли – а может быть, всё это ей померещилось? Она подошла к столику, вновь взяла рюмку и поднесла ко рту. Тот же голос и с той же благожелательностью опять проговорил:
     -Доброго Вам здоровья, Евдокия Петровна!
     На этот раз Евдокия Петровна не на шутку испугалась. Хотела поставить не выпитую рюмку на стол, но рука непроизвольно дрогнула, рюмка опрокинулась, и её содержимое потекло по столику, сливаясь на земляной пол кухоньки. Она быстро спрятала бутылку за божницу, и, даже не загасив лампу, выбежала из кухоньки и побежала в хату, не став больше осматривать ни двор, ни кухоньку. Там она легла под бок к Никите Васильевичу, и долго не могла уснуть, ворочаясь почти до утра. Уснула только на рассвете.
     Проснувшись утром, Никита Васильевич не стал будить жену, и вышел во двор. В кухне он увидел тускло горевшую керосиновую лампу с сильно закопчённым стеклянным пузырём и, удивляясь недосмотру жены, загасил её.
Евдокия Петровна, о случившемся с нею ночью, ни Никите Васильевичу, ни кому-либо другому не рассказала. Переживала она этот случай тяжело, и только сама. С тех пор и выпивать перестала. Всё думала и гадала – кто же это мог быть: какой-нибудь шутник-сосед или голос Божий? Но так и не узнала, похоронив через несколько лет Никиту Васильевича, а потом через пять лет умерла и сама.
     Как-то раз, уже после их смерти, местный проказник и шутник Митяй, живший недалеко от их двора, в пьяной компании собутыльников признался в своей проделке. Но это покойникам уже не помогло.