Тель-Авивский дневник

В начале было слово

И гефен*, землю обретя,
готовясь дать благие всходы,
Пусть прорастет в своем народе
Хотя и много лет спустя.

*Гефен — виноградная лоза (иврит)

В начале было слово.
И слово было из Тель-Авива. Звонил сын.
— Ну как, надумал?
— На следующей неделе еду в Пятигорск.
— Почему на следующей?
— Консул только двадцатого приезжает.
— А... Ну, ладно. Хотя, если не хочешь... Короче, смотри сам.
— Ну, мы ведь обо всем с тобой договорились. Паспорта уже готовы, нужна только виза.
— Что, мать тоже едет?
— Пока нет, только я. Грибным человеком. Ты ж понимаешь, жара. Мы то уже немолодые.
— Ладно, дней через десять перезвоню.
Связь у нас односторонняя. Сын вот уже два месяца в Тель-Авиве. Планы, конечно, были поехать всей мишпахой-семьей. Пока не получается: квартира, работа, здоровье. Решили, сначала поеду я на примерку климата, условий, ну и всего остального.
… Небольшой офис на третьем этаже громадного серо-голубого почти небоскреба в Пятигорске. У входа меня проверяют на наличие или отсутствие чего-либо подозрительного двое в форме с автоматами.
— Арсенал с собой не ношу — пробую отшутиться я...
… В довольно просторной комнате за почти биллиардным по размеру письменным столом, напротив меня сидит консул серьезный, утомленный с мешками под глазами.
— Какие документы вы привезли?
Я с гордостью выкладываю на стол свидетельство о рождении — копию тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года на мове. Там четко обозначена национальность моих батькив. — Кругом шестнадцать, довольно улыбаюсь я.
— Еще какие документы? — не поднимая головы, интересуется консул. На стол ложится паспорт на П.М.Ж., диплом, трудовая книжка, справка ВТЭК бессрочная и уже не серпастый и молоткастый, а с двуглавым орлом новый паспорт гражданина России без указания принадлежности к роду Авраамову.
Внимательно все изучив, справа налево и слева направо консул с траурным лицом сочувственно говорит:
— Этого, к сожалению, мало.
Минуту сижу с отвисшей челюстью.
— Я привез все, что мне продиктовал ваш помощник.
— Сейчас, к сожалению, требования ужесточились.
Сквозь два траурных венка смотрят на меня скорбные глаза консула, вот-вот заплачет. Моему возмущению нет передела.
— Если не я, то кто же? У меня не только до седьмого колена, а со времен Адама в роду все евреи и с той и с другой стороны. Я с детства «жидовская морда». Убрав с враз похолодевших глаз траурные венки, консул продиктовал еще целую страницу документов, которые я должен привезти в следующий раз для окончательного подтверждения своей принадлежности...
Расстроенный приезжаю домой.
— Что, Иванушка, невесел, буйну голову повесил? — улыбается жена.
— Точно, — говорю, — Иванушка и есть. Не признали за своего, и показываю «скорбный» список.
Жена хватается за голову. Неделя ушла на поиски подтверждающих документов. Среди них; комсомольский билет, свидетельства о смерти родителей, свидетельство рождения моей старшей сестры, у которой давно уже своя семья и они никуда не едут, и, верх беспредела, — виньетка институтской фотографии.
Повторный визит к консулу был на уровне мизансцен. Молча, вывалив на «биллиардный» стол кучу документов, я стоял в ожидании. Счастливый консул, даже не взглянув на них, удовлетворенно потирает руки, ставит визу. Ухожу по- английски, не попрощавшись. В душе проклинаю день и час нашего с ним знакомства.
Дома составляю завещание на оплату квартиры, ЖКХ — что, где, когда и на двух страницах подробный перечень вопросов и ответов по поводу возможных неполадок в бытовых мелочах и их устранения, чуть ли не с какой ноги утром вставать — в конце небольшая приписка — пошутилка:
Перво-наперво
Запомни, Маруся,
Что один я у тебя
В целом свете!
Не смотри по сторонам —
Разозлюся,
Коль узнаю, что есть кто на примете!
Убивай тоску
Игрой на рояле,
С кошкой бегай
Взапуски по квартире,
Да смотри,
Чтобы цветы не завяли
И ключи, чтобы в дверях не забыла.
Ну, и, в общем,
Не грусти и не кисни,
Фрукты ешь,
Сырые овощи, рыбу.
Жди вестей,
А я, придет время, свистну,
И мы враз перевернем жизни глыбу.
Ты, мой друг, не суетись, —
Я ведь рядом,
Пусть не телом,
Но душой все же вместе,
И Израиль
Не в укор, а в награду
Не Стеною плача
Встретит нас, — песней.
Вечный кайф наступит,
Будем есть цимес,
И вся наша мишпаха
Будет вместе.
Верь, надейся,
Ну а я еду к сыну,
И, дай Бог, чтоб были добрые вести.
Ну, вот и все. Можно ехать.
... Но в светофоре моей судьбы опять зажегся красный фонарь. Оказывается, в связи с угрозой терроризма рейсы Минводы — Тель-Авив откладываются на целых три месяца! Вот незадача! Теперь лететь мне аж из Ростова, хорошо, Володя Древинский договорился с ребятами из Эвен-Эйзер — «камень помощи». Меня, как посылку, переправили в Ростовский аэропорт. Сначала Володя, дай Бог ему здоровья, посадил в Невинномысске на поезд до Ростова, и там уже его друзья переправили меня в Аэропорт и усадили в самолет. Еще и в гостиницу устроили на ночь. Тода раба — спасибо.
Самолет, нежно коснувшись земли, слегка подрагивая, легко катится по аэродрому. Подруливает к стоящему наготове трапу, останавливается. Хана, мелькает в голове. Хана — это на иврите припарковался.
Пассажиры двигаются к выходу. Проходя мимо стюардессы, негромко говорю,
— Передайте «спасибо» Чкалову за мягкую посадку.
Она улыбается, слегка изогнув брови. С юмором здесь, похоже, все в порядке. Мы садимся в низенький автобус. Вот и аэропорт Бен-Гурион. Смуглый молодой человек мягко, без тени улыбки, приглашает следовать за ним. С небольшими остановками, проехав на двух эскалаторах, оказываемся в уютном офисе.
Бутерброды, конфеты, сок, чай, кофе на выбор. Все бесплатно, детям — большие пакеты с конфетами, печеньем и фруктами.
«Матана» — подарок на иврите. Часа через два, оформив документы, получаем первое удостоверение личности Теудат — Оле и по две тысячи семьсот шекелей, примерно, шестьсот долларов. Это тоже матана. В большом конверте, кроме документов в банк и на оформление медицинской страховки, брошюры на тему «Что» и «Как» и «Где». Получив багаж и бесплатный талон на такси, прохожу на выход. Там уже ждет сын с букетом желтых роз. У меня ведь день рождения 9 апреля. Вышло, что совпал с приездом.
Сын что-то говорит таксисту на иврите. Несколько раз повторяет «Цидон» — это, оказывается, название гостиницы для вновь прибывших. Сутки проживания — тридцать пять шекелей, сравнительно недорого. Поужинали. — Море метрах в пятистах, — говорит сын, — сходим?.. Теплый вечер. Мы стоим на берегу. Глухо рокочет Средиземное море, пенные валы накатывают один за другим, густой соленый запах совсем не похож на запах Черного моря. Он какой-то особенный Может это эмоции?.. История мира, история христианства, крестоносцы, Европа и Африка. — Рядом! С берега видно, как мигают кипрские маяки. Гул самолетов, идущих на посадку в Бен-Гурион, заглушает шум моря.
Сон. Не верится.... Как-то так получилось, что я зазевался, и мы с сыном разминулись. Проблукал часа три, пока не наткнулся на русскоязычного охранника в кафе.
— Так вот же он, «Цидон» ваш.
— Тода раба! — Спасибо! — демонстрирую я свой сейчас уже ненужный иврит. Поднимаюсь в номер. Сына нет. Приходит через час с опухшими глазами, держится рукой за сердце.
— Ну, ты даешь. Это же чужая страна, и языка не знаешь. Я тут всю миштару на ноги поднял! (Миштара — это полиция).
— Будь аккуратней. Пожалуйста!
— Я постараюсь!
Не у всех репатриантов, а по-местному олимов, хватает пороху взлететь на крыльях вновь обретенной судьбы в Земле Обетованной, но стартовая площадка в Тель-Авиве одна — гостиница «Цидон».
Две главных улицы Бен-Иегуда и Дизенгоф ведут туда, куда нужно от самой гостиницы. По рехов Бен-Иегуда можно выйти к банку, где милая русскоговорящая Александра поставит вас на учет и выдаст кредитную пластиковую карту, а также толково и вежливо ответит на все вопросы, порой тупые. На этом функции рехов Бен-Иегуда не кончаются, на ней по правую и левую сторону — множество зданий посольств разных стран, в том числе и Российское консульство — дом номер один, тоже очень нужная организация. Здесь можно получить временный паспорт на два года. Лессе-Пассе или Даркон — на пять лет, это чтоб с визой не морочиться. Показал свой лессе-пассе или даркон и катись на все четыре стороны.
Буквой «Г» тут же начинается рехов Аленби. Она выходит прямо из моря и изгибается под прямым углом в сторону вектора Бен-Иегуда, является как бы ее продолжением, но уже с другим названием. Аленби ведет на шук — рынок. В этом районе можно снять дешевую квартиру — «мышеловку», «склеп», «нору» и всего-то за четыреста-пятьсот долларов. Но я пока не тороплюсь выписываться из гостиницы. Корзина абсорбции, правда, не закончилась, но работу я себе еще не подыскал. Неподалеку от гостиницы по рехов Дизенгоф в почтовом отделении можно зафиксировать медицинскую страховку. Чуть дальше, перпендикулярно Дизенгоф — рехов Базель. Там поликлиника, где вас уже давно ждет мишпаха рофе — семейный врач. Ему можно вполне откровенно поведать обо всех своих болячках и получить направление к врачам-специалистам. Заметьте, на первом году это бесплатно, в смысле лечения, или с очень приличной скидкой. Дальше хитрая рехов Дизенгоф плавно переходит в рехов Каплан, без всяких поворотов, как бы "продолжение следует”. Пройдя по Каплан метров семьсот, вы упретесь в голубой из стекла и бетона небоскреб здания МВД. Тоже очень нужная контора. Главное, что все это пешком, без всяких там «Сусаниных», в смысле гидов. Да, еще одна мелочь, конец Дизенгоф, прямо возле гостиницы Цидон, тут же, почти через дорогу — супермаркет «Баба», а за ним речка Иркон. Так что ваша Тель-Авивская весна начинается на Заречной улице.

Салат Олимье

Первые шекели, как первые ласточки, разлетаются очень быстро.
Ну, во-первых, халява: сразу в аэропорту ни за что, ни про что, чуть не с неба, как манна небесная, почти три тысячи шекелей. Ну, обломилось. Ну, ни за что. А тут столько соблазнов. Во-первых, фрукты экзотические. Как не попробовать? Потом шорты, джинсы, рубашки, все соtton, натюрель и конечно же "Маген Давид” — звезда Давида либо в перстне, либо в кулоне. Как удержаться? Ты ведь уже не «жидовская морда», а гражданин Израиля. Проходит неделя, другая, от силы месяц, и уже считаешь, сколько агорот у тебя осталось. Пятьдесят агорот — полшекеля — коробка спичек. Булка хлеба, самого дешевого — пять шекелей, столько же — литр молока, или один килограмм сахара. Пачка самых дешевых сигарет на шуке — десять шекелей.
Снимаем розовые очки и мысленно цитируем классиков, например, Брежнева «Экономика должна быть экономной». Пора что-то решать с работой.
Пособие по старости — две тысячи шекелей, но я еще не дорос. Здесь на пенсию уходят в шестьдесят семь лет. А пока что приходится рассчитывать лишь на корзину абсорбции, и тут выручает она — российская смекалка. Капуста, лук, лимон, бейцы куриные, сваренные вкрутую, и немного порошка Ролтон. Все ингредиенты по вкусу. Да, еще масло для олимов, по восемь шекелей пол-литра. Масло, конечно, настоящее, соевое, но если долго смотреть на этикетку с маслинами, и не обращать внимания на вкус, вполне сойдет за оливковое. Итак, рекомендую — «Салат Олимье». Вполне прилично, дешево и сердито, а, главное — ПОЛЕЗНО для олимов.

Якорь

В Израиле, и в частности в Тель-Авиве, хорошая традиция — выставлять ненужные, но довольно приличные мебель, одежду, обувь, посуду, прямо на улице, аккуратно, в пакетах или, как на витрине — Матана — подарок.
И есть спрос. На первых порах многих это выручает. Иду как-то по рехов Базеля в поликлинику и наткнулся на столик журнальный из оргстекла. Почти новенький, только столешница чуть потерта. Блестит на солнце, как хрустальный, голубизной переливается. Попробовал поднять — чуть спину не сорвал — тяжелый. Но уже вошел в азарт. Халява! Выпросил в магазине тележку, припер в гостиницу.
Олимы ахают — ах какой красивый. Хрустальный? Да, говорю, хрустальный.
— А где взял? Купил, говорю, и смеюсь. Номер в гостинице — особо не разгуляешься, но кое-как пристроил в углу. Сижу, любуюсь. Соседи заходят, завидуют, языками цокают. Утром эйфория прошла. Выбрасывать — рука не поднимается. Подарить — жалко, почти с километр пер чуть не на себе. Сниму, думаю, квартиру, может, и кстати будет. А если не приживусь, если назад, в Россию? В самолет — дороже обойдется, чем билет, и оставлять жалко. А, может, никуда не поеду, буду тут с этим столиком хрустальным на пару горе мыкать. Короче — якорь.

Метапель

Как-то сын говорит, — я тебе работу нашел, как раз по твоим физическим возможностям. Собирайся, пошли. Приходим. Контора называется Алеф-Шин — первая помощь, а должность моя метапель — надзирать за больными или пожилыми людьми. Ставка, как и везде, — двадцать шекелей в час.
— Это пока на месяц, — предупреждает инспектор Лена. Оформился. Сказали адрес и имя, Арье.
— Его метапель сейчас в отпуску. — Жена говорит по-русски, — а вам его погулять выводить в скверик и за продуктами с женой на шук съездить.
— А как мне с ним общаться?
— А никак, он все равно по-русски не понимает. Пусть сидит и газетку читает.
Ладно. Сын повел меня по адресу, познакомил.
— Ну, все, отец, теперь я за тебя спокоен. Завтра уезжаю.
— Куда?
— В Иерусалим. Я там уже договорился.
Итак, я работаю метапелем. Мой подопечный Арье. Ему девяносто пять лет. Газеты читает без очков, на свой третий этаж поднимается чуть не бегом. При ходьбе на палку не опирается, а тащит ее за собой. На всякий случай. При переходе улицы осматривается и порой даже тормозит меня, когда я сломя голову кидаюсь под машину. Когда-то, в молодости он держал пекарню, потом магазин. Детей у него нет, и жена Аня его досматривает. Она лет на тридцать моложе и когда-то была у него метапелет. Потом они поженились.
Пять раз в неделю мы ходим с ним в парк неподалеку. Арье добросовестно отсиживает свои три часа на свежем воздухе. Читает газеты. Иногда пробуем общаться. С трудом. Он знает польский, иврит и идиш, я — только русский. Мы многозначительно смотрим друг на друга и молчим.
И все же я нашел крючок.
— Еще польска не сгинела? — спрашиваю я не без лукавства.
Улыбается. Потом вдруг неожиданно запел. Мне понятно только «польска не сгинела». Оказывается, это слова польского гимна. Я внимательно слушаю, пытаюсь подключиться. Сидим. Опять молчим. И тут я завожу «Подмосковные вечера». Он встрепенулся и стал подтягивать. Без слов. У него, оказывается, неплохой тенор. Был. Мы оба радостно смеемся. Эврика!
В сквере, несмотря на обилие деревьев, душно, жара градусов, наверное, сорок, и хотя мы сидим в тени огромного платана, пот заливает глаза. Арье вынимает носовой платок и вытирает лоб. А я, о Боже, затягиваю «Ой мороз, мороз?».
— Мороз? — понимающе переспрашивает Арье. Я согласно киваю и продолжаю «Не морозь меня, не моро-озь меня-а-а, моего-о коня».
— Коня, — говорит Арье. — И-го-го! — и в шутку поеживается от холода.
— Хочешь, научу?
— Хочешь! Научу! — утвердительно соглашается он.
Мы разучиваем один куплет. С великим трудом.
Над сваренным заживо от неистовой жары Тель-Авивом гремит удалая русская песня, от которой веет прохладой бескрайних снежных полей. Прохожие, вероятнее всего бывшие россияне, откровенно хохочут.
— Польска... Снег... Зима, — с трудом подыскивает слова Арье. Довольные идем домой. Сегодня мы поговорили по душам.

Инстинкт благородства

Когда мы говорим об инстинкте, невольно в связку просится самосохранения. Летит, к примеру, камень в голову, еще не осознал, а уже сморгнул глазом, или рукой закрылся. Но есть еще понятие сопричастности к судьбе или ситуации, связанной с кем-то другим; человеком, животным, не важно. Порой неосознанно и жизнью рискуешь, протягивая руку помощи.
... Мы сидим у Анатолия — моего нового знакомого, тоже олима. Небольшая комнатка в гостинице. Стол, кровать, тумбочка, а в углу — большой как знамя, флаг США.
— Что за дела, — спрашиваю, — мы в Тель-Авиве или в Нью-Йорке? — и я иронично прищурясь, ищу глазами портрет президента Буша.
— Вчера, понимаешь, пошел на шук, на Аленби, — рассказывает Анатолий, поглаживая свежую ссадину возле уха, — и вот, наткнулся.
— На флаг, что ли?
— И на него тоже. Я даже сам не ожидал. Ну, там террористы — отморозки. Понятно. А тут четверо подонков, по внешности явно не семиты, над этим флагом издеваются; орут, что-то фломастерами пишут, окурками в него тычут и один... зажигалкой поджечь пытается... Я, естественно, шумнул, вы чего, мол, творите, мать — перемать. А ну, пошли вон отсюда! И рукой за флаг, чтобы вырвать его у этих садистов. Тут один меня и «приласкал» палкой по голове. Я рукой прикрылся, но все равно отметина вот осталась. Короче, сцепились мы. Я тоже машу палкой своей инвалидской, разошелся..., да силы, видать, неравные. Если б грузчики на шум не прибежали, лежал бы сейчас в морге.
А теперь вот..., трофей — и он, улыбнувшись, кивнул в сторону флага. Потрясенный, я невольно встал и пожал ему руку. Помолчали...
— Ты гражданин Израиля? — спросил я.
— Да. Я тут уже четыре месяца.
— Нравится?
— Привыкаю, — он улыбнулся. — Не ко всему, правда.
Уходя, я подошел к раненому флагу. Посмотрел на него. С уважением. А в голове молнией «Могли ведь и убить. Обоих. Как солдат в бою». И я подумал — будь моя воля — присвоил бы Анатолию за этот подвиг звание гражданина мира. Наверное, любое государство с радостью назвало бы своим почетным гражданином шестидесятилетнего олима — молодого гражданина Израиля.

Рашен — Абрашен или Юра and гиюр

Если Вы по жизни лохэс*
Ваше нахэс** будет в тохэс***.

*Лох — дырка (иврит).
**Нахэс — счастье (идиш).
***Тохэс — задница (идиш).

Репатрианты или, как их здесь называют, олимы приезжают из России на ПМЖ. Кто насовсем, кто заработать пенсию, кто просто подработать. Более обстоятельные едут всей семьей, но не редкость и одиночки. Не всех судьба гладит. Прибыл как-то в Тель-авивскую гостиницу Sidon один москвич лет примерно сорока пяти-пятидесяти с явно славянской внешностью. Бо-ольшой мастер поговорить. Представился киношником, юристом, бывшим зеком, естественно невинно пострадавшим. Здесь в Израиле уже три года живет его приемная мать. Иногда он ей звонит в Беэр-Шеву. Вроде как из Москвы. Говорит, чтоб не волновать (?). Отец приемный умер три года назад в Москве в звании генерала от медицины. Меня немного смущает, что на единственной семейной фотографии приемному сыну не нашлось места, хотя усыновили его пятилетним ребенком.
Юра человек — монолог.
В диалоге с ним принимают участие только уши собеседника. Надо признать — рассказывать он мастак. Биография приемных родителей, точнее, ее интерпретация потрясает: Гражданская война, сталинские лагеря с тридцать шестого по сорок второй, Великая Отечественная, побег из фашистского плена в сорок третьем, победная подпись на Рейхстаге и, наконец, уже в Москве, в госпитале им. Бурденко тридцатилетний капитан медицинской службы Гриша Фельдман соединяет свою судьбу на всю оставшуюся жизнь с совсем еще юной санитарочкой из хирургического отделения того же госпиталя Цилей Перлиной... и тд. и тп...
Ну, а что касается личных приключений самого рассказчика, то их хватило бы на три автобиографии. Шолоховский Гришка Мелехов отдыхает.
— Чего ты книгу не напишешь, — наивно развесив уши, спрашиваю я.
— Пишу, — не сморгнув, отвечает он, — книга воспоминаний об отце уже в наборе. На зоне Юра был в авторитете, т. к. помогал на заказ составлять кассационные жалобы несправедливо осужденным. Дело, возбужденное против него, вскоре закрыли по ходатайству отца-генерала. Справедливость восторжествовала. Его выпустили на свободу после года отсидки. Но зона из памяти не выветрилась, и шикарную двуспальную кровать в номере гостиницы он по инерции называет шконкой.
— Я киношник, — говорит Юра новым знакомым, доверительно повествуя о своей такой не простой работе администратора в доме киноактера. Ему верят. Легко. Еще бы, столько ярких и красочных подробностей из жизни актеров и истории кинематографии в его высокохудожественном трёпе. И как он все успевает, поражаюсь я, и фильмы снимать и в сценариях сотрудничать и даже преподавать историю государства и права в каком-то институте. Надо отдать должное — Уголовный кодекс он знал. Не знаю — чтил ли?
— Бевакаша! Слиха! Бокер-тов! — кланяясь налево и направо, озвучивает Юра жителям Тель-Авива начала своих скромных познаний в иврите.
— Признайся, — говорю я, — ты ведь не еврей.
— Де-факто — да, — отвечает он, ничуть не смутившись. —
Ну а де юре?
Он молча вытаскивает из кармана фотографию — талисман, с которой никогда не расстается. Печальные семитские глаза приемных родителей молча подтверждают его якобы принадлежность к колену Израилеву.
Подозреваю, что биографию он купил... или украл вместе с фото¬-талисманом.
Как-то в общем разговоре в холле гостиницы коснулись темы гиюра. Юра внимательно прислушивается. Заметив это, Анатолий из Питера, человек не без юмора, бросает вскользь, между прочим.
— Все равно придется делать обрезание. Гиюр!..
Юра весь аж напрягся.
— Больно ведь!
— Зато, какой аргумент! — парирует Анатолий.
Да, — подытоживаю я, — лучшего удостоверения еврейской личности еще не придумали. Юра глубоко затягивается сигаретой.
... Утром он выходит из своей комнаты с мешками под глазами.
— Что, бессонница? — ехидничаю я.
— Да ну вас с вашим гиюром!
Вечером меня «пробило». И вот что я написал по этому поводу:
«Евреи», в том числе и Юра,
Всю жизнь прожили без гиюра.
Им и де-факто и де-юре
Не в кайф такая процедура.
Гиюр*! Как много в этом звуке
Для члена русского слилось
И болью в нем отозвалось!
В Ростове, Пензе и Рязани
Нет к крайней плоти притязаний.
Будь мужем там или отцом
И с необрезанным концом.
Но в Тель-Авиве, слухи ходят,
Такие штуки не проходят.
Вынай, клади на стол и режь.
Затем, хоть выброси, хоть съешь,
Хоть сдай на память в синагогу,
Но дань отдай в угоду Богу.
Ну, олимы, молодцы,
Русской мафии гонцы.
На пятнадцать миллиметров
Пообрезали концы.
Алия еще грядет,
Рабин новых русских ждет.
«Арсенала» из «обрезов»
Хватит, разве что, на год.

*Гиюр — процедура-обряд посвящения в евреи, как крещение в православии.

P/S В ближайший после приезда в Тель-Авив выходной наш новый Рашен Абрашн приобрел на скупке совсем недорого массивный серебряный перстень со звездой Давида (Маген Довид). Был безумно счастлив и всем его демонстрировал по поводу и без.
На столике в номере гостиницы на черной пластмассовой подставочке красуется у Юры государственный флаг Израиля. Точно такой же, но раз в десять побольше, гордо реет в окне. Смотрите, мол, и завидуйте.
Через три месяца Юра получил-таки теудат зеут и, соответственно, двойное гражданство. Так что все мицуян*! Обошлось. И остался Юра рашен целомудренным Абрашн.
*Мицуян — прекрасно (иврит).

Железный Феликс

С утра позвонила Лена. — Есть клиент, русскоязычный, — она продиктовала адрес и телефон. Я еще продолжаю работать с Арье. К сожалению, со все более затухающим интересом. Барьер, языковой. Обидно!
Вечером иду знакомиться. Он живет недалеко, мой новый подопечный. Его зовут Феликс и он совсем не похож на еврея, жена Рива — наоборот. ... Кажется, я произвел неплохое впечатление. Договорились. — Они мне нравятся, — радостным голосом информирую Лену по телефону.
— Ну и Слава Богу. Ваш контракт с Арье заканчивается, кажется, через неделю?
— Да. Но я уже приступаю к новой работе. С завтрашнего дня. Здесь с утра, а там с 16.00.
— Удачи!
После тоскливого безмолвного дежурства у Арье не без радости спешу на новую работу.
— Что так рано? — улыбается Рива, — Мы ведь договаривались к четырем. Еще куча времени. Обедать будете? Я сварила зеленый борщ. С мясом! — она хитро прищуривается.
Я уже успел рассказать им, что я тут один, без жены и живу в гостинице. На всякий случай пытаюсь отказаться от обеда, деликатничаю. Рива продолжает уговаривать. Подключается Феликс. Меня чуть не за руки сажают за стол. Борщ действительно вкусный. С говядиной! Мне по карману пока только тарнаголет— курица, и то не каждый день.
Феликс смотрит на часы.
— Пора.
Он уже одет.
— Рива, где моя палка?
— Да вот же она, в углу.
Феликс протирает салфеткой очки, надевает кепи, и мы под ручку спускаемся к лифту. Я усаживаю его в такси. Через минут пятнадцать уже на месте. Больница Ихилов, где Феликс три раза в неделю принимает диализу, здесь все так называют гемодиализ, совсем рядом. Пешком даже быстрее, много времени забирают светофоры и выезд на рехов Вейсмана (улица им. Вейсмана). Проезжаем шлагбаум с охраной и миноискателем. Здесь с этим ух! Строго! У подъезда коляски на цепочке пристегнуты к барьеру. С этой системой я уже знаком. Опускаю монету в пять шекелей в щель замка. Подъезжаю, усаживаю и к лифту. Наш этаж второй. Взвешиваемся, снова на коляску и в палату. Там уже ждут.
— А, Феликс! Йом тов, ма нишма?
— Беседер, — криво усмехается Феликс.
— Слава Богу.
Обычный обмен любезностями! — Добрый день. Как дела? Все в порядке.
…Усаживаю в кресло, снимаю тапочки, кепи, укрываю одеялом, включаю транзисторный приемник.
— Слышно?
— Беседер.
— Ну, я пока погуляю, когда подключат, приду. — Кивает.
Прогуливаюсь по длинному светлому коридору. По обеим сторонам — палаты. Чистые, светлые. Кругом цветы. Медицинский персонал в основном русскоязычный, но есть и аборигены. Старшая медсестра по-русски ни бельмеса, зав. отделением араб — тоже.
Все улыбаются, спокойно делают свое дело. Легко, без напряжения. Знакомлюсь потихонечку. Медсестра Люда почти землячка, из Армавира.
— Очень приятно. Так ваша жена тоже Люда и тоже из Армавира?
— Да, из Старой Станицы.
— Ах, там же наводнение было. Боже, какой ужас! И много погибло?
— Много и мой тесть тоже.
— Вейзмир*! Примите мои соболезнования.
— Люда! Люда! — зовут ее.
— Ах, я убегаю. Слиха, извините. Потом еще поговорим.
Вейзмир* — Боже мой (идиш).

Алекс тут главный Рофе. Он тоже из России. По-русски говорит с чуть заметным акцентом, в Израиле уже больше двадцати лет. С персоналом общается в основном на иврите. Думаю, для солидности. Но шутит по-русски.
— А, Феликс! Бокер тов. Вы один, без Ривы? Что, надоела?
— Беседер. Рива дома. Ждет уже шестьдесят пять лет... и только меня.
— Слиха, извините. Я рад за вас.
Я пошутил. Слиха.
— Беседер.
... Сегодня было прощание с Арье. Выходит из отпуска его Метапель. Он знает иврит. Арье немного опечален.
— Еще польска не сгинела?..
Мы обнимается. Кто знает, встретимся ли? Ему ведь девяносто пять!
— Оставьте свой телефон, — просит жена Аня.
— У Лены есть, — отвечаю. Ну, прощайте. Арье неожиданно для всех запел: «Ой, мороз, моро-оз не мороз меня». — Голос его дрожит. У меня в горле застрял комок.
Молча машу рукой. — Пока!
Выхожу не оглядываясь. Сколько я у него проработал? Месяц? Даже меньше и вот уже привык. Расставаться всегда тяжело...
...Три раза в неделю вожу Феликса на диализу, а еще три мы гуляем. Гуляем это сильно сказано. У него болят ноги и прогулка от дома до лавочки, где мы в основном проводим эти три часа дело не простое. Феликс сидит, я стою, рядом. Жарко. Он достает из кармана деньги.
— Купи воды. Две бутылки. Магазин напротив.
— Гиб мир васер*, — демонстрирую я свой скромный идиш. И хоть здесь в ходу иврит среди молодежи, девочка — продавец подает мне две бутылки «Спрайта» и пару пластмассовых стаканчиков. Феликса мучит жажда — на завтрак была рыба. Тем не менее, он не спешит.
*Гиб мир васер — дайте мне воды (идиш).

— Пускай остынет.
Ждем. Минут пять.
— Наливай!
Он медленно пьет.
— Ух! Холодная! Как черт!
У Феликса большие волосатые руки. От волос они кажутся еще больше. О руках можно говорить, что они теплые, рабочие, аристократические. У него руки умные, мне почему-то хочется так думать. Может быть потому, что я явственно представляю эти руки в работе, когда они кроят или шьют. Моя мама тоже шила иногда. Для себя и детей. И я любил смотреть на ее руки во время работы. Мы с ней разговаривали и порой даже пели. А руки молча делали свое дело. Мы им не мешали. И потому они казались мне умными и самостоятельными.
— Феликс, расскажите о себе.
— Зачем?
— Ну, мне интересно.
— Да? — он с удивлением поднимает голову.
— Мне, правда, интересно.
— Мы из Польши, польские евреи. В тридцать девятом, когда пришли немцы, мы с братом бежали в Россию, — он на минуту умолкает.
— Чуть не утонул по дороге. Река. Граница. Тут немцы, там русские. Мы на лодке. Перевозчик — поляк. Доплыли до середины — немцы стрелять начали, вверх. Показывают руками, мол, давай назад. Что делать? Попрыгали в воду, не возвращаться же. Вода холодная... Как черт, — он зябко поежился, — декабрь месяц... или ноябрь? Я плавать не умею, брат тоже. А ближе к берегу лёд уже был... Выбрались с трудом — мокрые, руки в крови. Хорошо русские пограничники помогли...
— Ну, а перевозчик?
— Он назад вернулся. Немцы его убивать не стали, а лодку потопили. Из автоматов. Та-та-та. А сами хохочут.., — он замолчал.
Я не тороплю. Куда мне спешить. Оплата почасовая, двадцать шекелей в час. Так в Тель-Авиве оценивается неквалифицированный труд олимов. Хочешь — подметай улицу, хочешь — иди в гостиницу горничным, хочешь — стекла мой или сторожем на стройку. Цена одна. Везде. Двадцать шекелей в час.
— Специальность я получил еще там, в Польше, — продолжает Феликс, — работал у портного два года. Сам уже мог кроить, шить бруки, пальто.
— А с Ривой где познакомились, тут же, в России?
— Да, но это после войны.
— Вы служили?
— Кен*. На службу меня взяли в сорок третьем. Мне тогда было, — он почесал лоб, мне тогда было... восемнадцать... или девятнадцать... А! какая разница!.. Сержант — мой прямой начальник был хохол. Черносотенец! Посылал меня в караул аж к черту на кулички, в самый конец леса. Что я... молодой, необстрелянный... немцы рядом, а я один торчу, как пенек на опушке. Мишень в тире. Чудом жив остался...
*Кен — (иврит).

— Ну, а потом? — тороплю я его.Что потом? Потом повезло. У меня дружок был, тоже из Польши, денщиком служил. У начальника штаба. Тут как раз обмундирование прислали американское, для комсостава. Большая партия. И что-то у них с мундирами не так. Карманов не хватало, как было положено. И вот они портного заискались.
Командир дивизии начальника штаба каждый день пытал: — Где портной? Нашли портного? Где портной, черт вас задери совсем?
— Не нашли. Ищем, — отвечает.
— Плохо ищете! Мне, что ли этим заниматься?
Ну и начальник штаба с горя как-то даже напился. Надрался, как свинья. Сидит пьяный у себя в землянке, кулаками по столу стучит. — Где я вам портного возьму? Рожу, что ли? — И матом...
Ну, а тут денщик, дружок мой заскакивает и слышит все это.
— Так есть портной, товарищ майор!
— Врешь, сволочь!
— Ей Богу, не вру!
— Ну, так тащи его сюда! Бегом!
Я как раз отдыхал после караула... Прихожу к майору.
— Портной?
— Портной.
— Шьешь?
— Шью.
— Кроить умеешь?
— Умею.
— Пошли!
Я ту проблему быстро решил. У них мундиоы с обшлагами на рукавах, ну я и приспособился. Обшлага обрезаю и вместо карманов... Похвалили. За смекалку, а потом в хозвзвод перевели начальником отделения портняжного. А какой с меня начальник? Молодой я и по жизни рядовой. Ну, ничего. Справлялся. Жизнь заставила...
Я взглянул на часы.
— Нам пора. Уже двенадцать.
Мое время с девяти до двенадцати. С обедом до часу — пол второго. Феликс с трудом поднимается, кряхтит.
— Эх, старость, старость...
Я беру его под руку.
— Ну и что же дальше?
— А дальше в плен попал.
Тут уж я останавливаюсь.
— Хватит на сегодня. Потом доскажу. Рива ждет...
...Вопросительный знак в белом халате с добрым морщинистым лицом катит по проходу тележку с чаем, кофе и бутербродами. Подъезжает к креслу Феликса.
— Бокер тов. Как Рива?
— Беседер, — Феликс вытаскивает шоколадку, дает Тове, — она вам передает привет в шоколаде.
— Тода.
— Вам как всегда?
— Кэн, с бейцами.
Това кладет на салфетку бутерброд с яйцом, на столик возле кресла, наливает кофе в пластмассовый стаканчик.
— А вам с рибой? — это ко мне.
— Да и чай, пожалуйста. Тода.
— Бевакаша.
Тове лет сто. Работает она здесь чуть не с самого основания больницы. Ее все знают больные и члены семей.
— Идемте, — обращается Това ко мне. Я беру сумку, и она сует мне, осторожно оглядываясь, несколько бутербродов. — Это для Ривы.
Оба мы знаем, что бутерброды предназначены мне. Это не бартер, оставшиеся от обеда бутерброды Това раздает нуждающимся. И это ни для кого не секрет, в том числе и для Алекса и старшей медсестры. Не пропадать же добру.
...Сегодня приемник что-то барахлит и я, чтобы отвлечь своего подопечного от грустных мыслей, усаживаюсь рядом для беседы.
— Вы попали в плен и что дальше?
Феликс снимает очки, долго их протирает и откладывает в сторону.
— Помнишь того сержанта-антисемита?
— Ну?
Так вот он тоже попал.
— Куда?
— В плен. Немцы сбросили парашютный десант и похватали всех, кто под руку попался. Человек двадцать с нашей части, весь хозвзвод.
— А этот как там оказался?
— Он раненый был и за махоркой приперся, ну его и сцапали за компанию.
Теперь слушай сюда. Этот чертов антисемит был-таки похож на еврея. Типичный Рабинович из Одессы; длинный нос, глаза, волосы черные.
— Может он, в самом деле, того?
— А черт его соседа знает.
Короче, ведут нас лесом, и этот сержант приотстал чуток, в ногу он был ранен. Конвойный немец ему орет — Юде! Юде*! Шнель, еврейская морда! — и в воздух очередь пустил из автомата. Тот упал, то ли от страха, то ли споткнулся. Ну, немец пнул его ногой и опять несколько раз в воздух пальнул.
*Юде — так немцы называли евреев.

Подскочил этот еврейский антисемит и похромал до нас.
— А вас он не заложил фашистам?
— Не успел. По дороге нас партизаны отбили.
— Парадокс. Вы его потом не спросили, кто его мама?
— Не пришлось. Не встретились мы с ним больше. В другую часть его перевели.
— Да, хана была бы вам обоим, если б не партизаны. Еврею в плену выжить — ноль шансов... Ну и что потом?
— А потом суп с котом. Война закончилась.
— Так портным до конца и прослужили?
— Кен. Еще и до лейтенанта дослужился. Что же ты думаешь, Рива за рядового замуж бы вышла? — он засмеялся, — такая вот история.
Рива с Феликсом вместе уже шестьдесят пять лет. У них двое сыновей, внуки. У всех квартиры, работа. Младшему Есифу — шестьдесят. Он унаследовал профессию отца и его фирму. У старшего тоже свое дело. Он автомеханик. Своя мастерская. Не богачи, но не нуждаются. По российским меркам живут в достатке. Достаток этот основал Феликс. Смолоду. Работал по восемнадцать часов в сутки. Был, конечно, и отдых, и Америка, и Кипр, и Польша. Показал Риве мир. Авторитет его в семье непререкаем, хотя режим и не тоталитарный. Все свободны в выборе. Кроме Ривы, но она несет свой крест легко, любит мужа и даже не замечает его грубостей.
— Оказывается, Средиземное море самое большое в мире, — начинаю я утреннюю разминку за чашкой кофе. В гостеприимной семье Феликса я уже свой, почти родственник. Правда, в этом часть и моей вины так как отношусь к своему подопечному с симпатией, если не сказать больше. Да и они ведь не слепые. Я стараюсь, и меня не обижают.
— Кушайте сыр, — гостеприимная Рива подсовывает мне коробку с несколькими сортами молочных продуктов, надо сказать они здесь очень приличного качества. Я не жеманничаю и уже не стесняюсь. Дожевав бутерброд с сыром, из добрых Ривиных рук, беру следующий — с колбасой. Я уже сыт, но мне не хочется ее обижать. Рива бо-ольшая мама и для своих детей и для чужих. Я это сильно чувствую, особенно здесь в Тель-Авиве, где тепло и даже жарко в основном от солнца...
— А я думала — у нас Черное море, — продолжает Рива начатый мной разговор.
— Какая ты глупая, — чуть не поперхивается Феликс. Ему неловко от невежества супруги. Я деликатно перевожу разговор на поварские рельсы. Кухня — Ривын конек. Готовить она мастер. И несмотря на годы и нездоровье даст фору любой из своих невесток.
Рива родилась в России, где-таки Черное море. Скорее всего, она оговорилась, т. к. в Торе, которую она, возможно, читала, Красное море называется «Чёрмное», и конечно же оно не Средиземное. Так что Феликса тоже можно понять.
— В прошлом году у нас на пейсах были все. Лева с семьей, Есиф с детьми и внуками, еще люди. Двадцать человек! Я одна на всех готовила. Вот! Я еще молодая! Дети только за официантов были. А мне ведь уже не двадцать и даже не сорок.
— Тебе восемьдесят пять, — сливает «секретную» информацию муж. Он совсем не дипломат по отношению к жене. Хотя с другими... достаточно деликатен. Феликса все уважают и ценят. Он мудрый, опытный и вот уже несколько лет после смерти сестры остался один из старой гвардии. Как минимум раз в месяц он почетный гость на свадьбах, днях рождения и прочих обрядах многочисленной родни. Похоже, ему это даже льстит, хотя он и бурчит порой! — Опять пятьсот шекелей вынь да положь.
Нет, он совсем не жадный и деньги есть, отложены на старость, кроме пенсии. Но заработаны ведь они кровавыми мозолями. Рива, когда идет за покупками, денег не считает, что надо — то и берет, и цену не спрашивает. Фу! Меня аж в пот бросило. Бедная моя жена! Как нелегко ей жить на наши несчастные копейки. А она ведь еще работает, хотя и на пенсии.
Нет. Я не бааль. Чтоб быть в семье мужем-хозяином надо иметь для этого очень серьезное экономическое обоснование. Как Феликс. Нет. Я далеко не бааль. Отличительная черта еврея — мягкий снаружи — твердый изнутри. Это и вера и характер. — Так говорит мой сын. Он знает, что я не такой. Даже жена называет меня белой вороной. — Ну, какой ты еврей, — смеется она. Посмотри на того, на этого, она называет фамилии знакомых мне евреев, людей обеспеченных и обеспечивших своих детей. — А мы единственному сыну квартиру купить не в состоянии.
Что я могу возразить?! Я полностью с ней согласен. Хотя кому от этого легче? Нет, Феликс красавчик. Он настоящий еврей.
Р./S.
Идем как-то с женой. Беседуем. Ну и тему поймали «Кто когда родился». Вспомнили сына. Он, когда голос подал, сразу гимн заиграли. Шесть утра. Я под окнами роддома стоял. Жена сказала, что кроме нее в родилке никого не было. А я родился по заводскому гудку. Люди на завод во вторую смену пошли.
— А ты когда родилась? — спрашиваю жену.
— Без двадцати восемь.
 — В семь сорок значит, — уточняю я, — самой судьбой предназначено было за еврея замуж выйти.
*Бааль — муж-хозяин (иврит).

— Не за того только. Промахнулась.
Мы смеемся. Она прижимается ко мне.
— Ты хороший, — говорит она, — и без тебя как-то пусто.
— В карманах, — отшучиваюсь я.
— Все равно ты хороший, повторяет она, и, хитренько улыбаясь, добавляет, — хоть и еврей.