Чайка

          Бедный, понурый Глеб сидит у открытого окна своей квартиры, вытянувшись на стуле  и облокотившись локтями на подоконник. Пространство комнаты за его спиной почти полностью утопает в темноте, свет не горит – на улице уже почти стемнело. Пепельные сумерки залили двор многоквартирного дома, в пространстве за окном бродят силуэты похожие на тени, слышны редкие детские возгласы.
         Порой, в этот  вроде не слишком то долгий промежуток времени перед закатом и дальнейшим наступлением ночи, Глеб то ли начинает о чем-то задумываться, или же впадает в состояние какого-то оцепенения – и вдруг ему начинает казаться, что это грусть, и на душе у него – тоска. Где то в глубине  появляется звенящее, пугающее своей необъяснимой монотонностью, чувство; как будто он только что сорвался с крутого обрыва: и теперь стремглав несется в пропасть. В такие минуты он смотрит в одну точку, у него непроизвольно расширяются глаза и зрачки словно начинают жить собственной жизнью. Так, словно к ним в действительности стремительно несется земля, и от смерти его отделяет лишь одно единственное мгновение. То самое, которое застыло в единственной точке между тем, что они называют жизнью — и отправкой содержания его бренного тела в тот неясный эфир, который зовут вечностью. Впрочем, это быстро проходит. Глеб, вроде как, рефлективно приходит в себя и встряхивает плечами. Вязкое оцепенение спадает и он начинает чувствовать себя как обычно; то есть  – никак. Глебу давно ничего не хочется и он давно ничего не испытывает. Лишь изредка в нем просыпаются далекие отголоски печали, как яд нанесший ему почти смертельное отравление, не убивший, но и до конца не покинувший его бренное тело.
          Глеб слышит в себе не только грусть. Этим теплым, летним вечером, в сумерках перед закатом, иногда в его темное жилище влетает легкий, одурманивающий ветерок, заставляя Глеба приподнимать свою неразумную голову, чувствуя безумную свежесть тех дальних мест, принесенных этим дуновением. Выглядит это так, как будто он пытается привстать, но почти сразу обессилено садится на свой стул. Глеб знает, что он никогда не покинет свой пресный очаг, даже если очень захочет. Так же как легкий ветерок залетевший за его окно, никогда не превратится в порыв настоящего, дурманящего ветра.

          У Глеба была очень большая голова. Ну или просто крупная. Устроено на ней все было не то что несуразно, но, как-то чересчур; под короткой стрижкой у него находился большой, почти выпуклый лоб; который последовательно смотрелся бы, скажем, с кустистыми бровями: вместо этого брови у Глеба тонкие, почти девичьи, полумесяцем. Под бровями, на холодный мир смотрели выступающие, рыбьи глаза, серого цвета. Еще, широкий, почти безгубый рот. И выглядел Глеб сейчас не очень – одетый в клетчатую рубашку, он был очень бледен; так, что даже все его нескладные черты проступали на лице с почти отталкивающей болезненностью. Сцепив руки на коленях, он сидел на одиноком стуле, сразу напортив стола. Вокруг был обыкновенный, врачебный кабинет, залитый солнцем; стол стоял у окна и врач, за ним сидящий, был основательно залит светом со спины: отчего Глебу приходилось то прищуриться, то опустить глаза в пол. Человек в белом халате писал, изредка поднимая глаза на посетителя; время от времени отгибая в сторону лежащую на бумагах правую ладонь, с зажатой между пальцев ручкой: как бы выражая свое недоумение, чем-то, что он сейчас наблюдал в разложенных перед ним листках.
          — А что это вы бледный такой? — Наконец поинтересовался он у молодого человека, — на кушеточку вон прилечь не хотите? Хорошо себя чувствуете, а? Может вас не выписывать?
          Глеб безо всякого выражения пожал плечами. Он понимал, что со стороны врача, это лишь сарказм, никто его здесь задерживать не собирается. Врач это тоже понимал, поэтому покачав головой, вновь обратился к бумагам.
          — Хотите спросить что-нибудь? — Поинтересовался медик, не поднимая головы.
          — Хочу, — приглушенно отозвался Глеб.
          — Ну так спрашивайте, времени-то немного.
          — А я вот об этом и хотел у вас поинтересоваться. Я что, скоро умру?
          Сидящий за столом приподнял голову. С Глебом творилось что-то немного странное; он почему-то только сейчас обратил внимание, что у врача, сидящего напротив, очки на лице. И сейчас в него вперили взгляд, поверх оправы.
          — Вы, это.., — протянул врач, — вам этот вопрос определенно нравиться задавать. Вы его тут уже многим задали. И вам уже доходчиво объяснили – никто не умрет.
          — Ну, хорошо, — с легким раздражением сказал Глеб, — в инвалида превращусь. Так? А потом что? 
          — И на эту тему с вами уже разговаривали, не далее как вчера, кажется. И все вам объяснили. Простите, но у меня времени сейчас нет, это все повторять.
          С досадой, вернувшись было к своему занятию с бумагами, медик снова поднял взгляд, и сказал, теперь уже помягче;
          — Ну, ничего хорошего, конечно. Обманывать я вас тоже не буду. У нас обычно говорят; гоните вы от себя это слово – «смерть». И я вам скажу – гоните. И тоску черную гоните, а то вон какой у вас вид, как будто... На улице еще лето, хотя и август уже почти закончился... Выйдете сейчас от сюда, пройдетесь... Только пожалуйста, не пейте ничего, вот этого точно делать не стоит. Привыкайте к тому, что вам теперь много чего нельзя. Я понимаю что в двадцать восемь лет это обидно, но...
          Глеб, впрочем, слушал вполне внимательно, слегка раскачиваясь, как человек действительно задумывавшийся о словах, которые ему только что сказали. Взгляд его, при этом, был направлен куда-то в белый, верхний, правый угол кабинета.
          — Понимаете меня?
          — Понимаю. Какой солнечный день сегодня.
          — Да. И еще; это конечно не мое дело, но я вам все-таки посоветую – займитесь чем-нибудь. Главное ведь без дела не сидеть. Не знаю, сделайте что-нибудь.
          — О, это да, — Глеб улыбнулся настолько отталкивающей, бездушной улыбкой, что его собеседнику стало не по себе, — это хорошая мысль, доктор. Хотя все что я хотел, я уже пытался сделать; да и правда, почему бы не попробовать еще раз?
          — Вы, это, — доктор, действительно, в этот момент начал мучительно вспоминать, не было ли где-нибудь в личном деле у больного записано о попытке учинить что-нибудь эдакое над собой. Но, вроде бы нет . — Вы театральщину эту бросьте.
          — Да все в порядке, — Глеб улыбнулся еще раз, на этот раз куда как более по-человечески, — сейчас бы мне хотелось больше всего выйти от сюда.
          — Ну так ведь и прекрасно. Нормальное человеческое желание. А день и правда солнечный. Очень солнечный.

          День оставался солнечным недолго. Глеб проснулся ночью, судя по всему от холода, которым несло от приоткрытого окна. Было слышно, что на улице идет несильный дождь, немного пахло озоном. Глеб натянул одеяло до подбородка и повернув голову влево, посмотрев в лицо спящей рядом девушки. Трудно сказать, насколько нелепо люди могут выглядеть во время сна, но это был не тот случай. Его подруга выглядела вполне себе как ангел, хотя было и темно; Глеб какое-то время всматривался в это миловидное личико, потом вновь уставился в потолок. Он не знал сколько сейчас времени; судя по всему, стояла глубокая ночь, спать больше не хотелось. Поэтому, как можно более аккуратно, Глеб приподнялся и сев на краю кровати, потянулся к джинсам, из кармана которых достал телефон и посмотрел, который час. Однако, у его подруги сон был не менее чутким; и, как только вспыхнул экран, позади раздался сонный, и не очень довольный голос.
          — Сколько времени?
          — Без двадцати три, — он улыбнулся пылающим перед глазами цифрам, — я люблю твой голос спросонья. 
          — Да иди ты, Глеб, научись делать комплименты, — последовал более чем сухой ответ. Она помолчала, и снова спросила, — почему ты проснулся, плохо себя чувствуешь? Я же спрашивала тебя вечером, все ли с тобой в порядке.
          — Ты знаешь, нормально себя чувствую, даже удивительно, — экран телефона погас и Глеб улыбнулся в темноту, потом повернул голову в сторону открытого окна; ветер стал заметно сильнее, в темный проем было видно, как тот гонит по ночному небу грозовые тучи. — Я тут песню одну вспомнил; как там было: «если я расскажу тебе свой секрет, ты не расскажешь его ни одной живой душе...» и что-то там бла-бла -бла: вот, что-то вспомнилось вдруг.
          — Глеб, это замечательно. Может все таки утром обсудим эти твои секреты?
          — Ладно, ладно. Все в порядке. Сейчас лягу.
          Наступила тишина. Он  все так же сидел свесив ноги с кровати, в темноте разглядывая очертания письменного стола. Мысли у Глеба в голове текли не то что бы совсем плохие, но и далеко не веселые. Совершенно непонятно почему, он чувствовал себя совершенно раздосадованным; что-то, обитающее в его голове, вдруг решило немедленно разбудить его среди ночи: в не самый подходящий момент, подумать о чем-то таком. Предаться самообману, уверяя самого себя в неосведомленности происходящего.
          — А чем, интересно, этот момент неподходящий? — очень тихо, себе под, нос пробурчал он; этого вновь оказалось достаточно для того, чтобы девушка рядом откликнулась:
          — Что? — Судя по ее голосу, она уже почти уснула. Глеб почувствовал себя виноватым.
          — Кристина, прости. Спи. Все в порядке.
          Какое-то время справа от него было тихо, потом раздалось легкое шуршание одеяла, Глеб сидел не поворачивая головы.
          — Хочешь поговорить? — Спросила она, со все более плохо скрываемым раздражением. — Ну, давай поговорим. Что случилось?
          — Прости. Я правда понимаю, какой я эгоист.
          — Вот только не начинай, ладно? Это мы уже проходили. Что у тебя случилось? Нет, я знаю; тебе сейчас, конечно, нелегко: после всего что было. Но это должно скоро пройти.
          — Да, еще я себя чувствую как полный идиот. Но это, конечно, из моральной области, — он попытался придать собственному голосу беспечные интонации; получилось это неблестяще, — или что-то из  моей психики.
          На это она ничего не ответила. Глеб помолчал.
          — Мне что-то страшно. И происходит совсем не то, что я хочу.
          И опять повисло молчание.
          — И что же такое должно происходить? — Очень холодно, наконец спросила Кристина.
          — Может я неправильно выразился. Но, скорее всего, я делаю что-то не то.
          Глеб вдруг слегка так почувствовал себя затравленным зверьком. Он понимал, что говорит сейчас мягко говоря не то, что следует; и, вообще, очень жалел, что дал начало этому разговору. Но и остановиться уже не мог, зажмурившись в темноте, он едва слышно сказал:
          — Понимаешь, я очень скучаю по одному человеку. И ничего сделать с собой не могу; меня это гложет просто. Я себя чувствую совсем разбитым. Странное ощущение, мне и хорошо и плохо одновременно.
          — А вот знаешь, Глеб, ты действительно дурак. — Ее голос стал совсем ледяным, — мало того, что ты наглец, ты еще и сволочь неблагодарная, вот ты кто. Инфантильный эгоист, это ты тогда правильно сказал. Я знаю как тебе было плохо; ты ныл целыми днями и я понимала, что у тебя есть причины это делать. А я ведь была рядом, когда тебе было тяжело, хотя мы друг другу – никто. Я просто могла послать тебя подальше.
          При всех недостатках, каким был награжден Глеб, по-видимому, с самого своего момента появления на свет; он обладал и некоторыми своеобразными особенностями, вопрос о полезности которых, также, оставался спорным. Например, у него было, а вернее самовольно просыпалось время от времени, крайне обостренное чувство восприятия. И, к сожалению, чаще всего дававшее своему хозяину отрицательную оценку умозрительной действительности. Вот и сейчас, сидя на кровати, в полной темноте; он чувствовал, что рядом с ним сгущается сгусток досады и негодования, который пробудил он сам. Снова зашелестела поверхность кровати; его ненароком, слегка, толкнули в плечо: девушка выбралась из под теплого одеяла и села рядом, также свесив босые ноги на пол.
          — Скажи мне, вот что ты несешь? Скучаешь да? Конечно, если подумать – какие у меня могут быть к тебе претензии? Мы же все знали, и все понимали, с самого начала, ведь так?  Хотя, у меня была надежда, что ты за ум возьмешься, слабая такая. Знаешь, Глеб, все могло быть иначе. Но твой удел – это даже не иллюзия спокойной жизни, твой удел – это ее поиски, призрачные поиски. Глеб, ты успокоишься когда станешь призраком сам. Я хочу, чтобы ты сейчас ушел и больше никогда не возвращался. Если с тобой снова случится беда, и даже если ты вновь будешь лежать на больничной койке медленно умирая – пожалуйста, больше меня не зови. Повторно этих злоключений мне не надо. Уходи.
          — Само собой, — неуместно наскоро, согласился Глеб. Он поднял взгляд вверх, но увидел там лишь ту же черноту. Это создавало иллюзию отсутствия преграды над головой; ведь потолка в этой темноте видно не было.  В былые, условно более благополучные времена, Глеб имел несколько истомленную склонность к метафизике; на утверждение о том, что если слишком долго смотреть на солнце, то можно и ослепнуть – разумно подмечал, что смотреть бестолку на небесное светило не отводя глаз, удовольствие, вообще, сомнительное. После чего, пробурчал себе под нос, что это смотря о каком солнце идет речь, и как оно светит. Говорить вслух такое, находясь тогда еще не в изломанном болью теле, было легко и приятно; трудные времена, были еще впереди.
          — Да, я уйду сейчас, — голос его зазвучал хрипло, неприятным для него самого. — Очень прошу, прости меня. Не держи бессмысленного зла.
          Ответом, естественно, было молчание. Глеб нашарил в темноте свой скарб; несмотря на собственную исхудалость, грузно поднялся: звякнув пряжкой ремня, натянул свои джинсы. Потом вышел в прихожую. Очень не хотелось включать там свет, ибо тот неизбежно резанул бы по глазам и выглядел бы подлинной, неприятной иллюстрацией, завершающей короткий и скверный разговор. Но еще больше, почему-то, не хотелось выходить из темной квартиры в освещенный подъезд. Потому, морщась от света плафона, он натянул свою узкую ветровку; и, вспомнив что на улице дождь, наглухо застегнул молнию. Действительно, самое время было уходить. Выйдя в подъезд, он на ходу выключил свет и защелкнул за собой дверной замок. Вызывать лифт на четвертый этаж не хотелось; и Глеб, морщась от легкой боли в ногах, спустился вниз по лестнице, шуршащим эхом подмечая свое присутствие в ночном, десятиэтажном доме.
          Впрочем, на улице, дождь почти прекратился; так, накрапывал мелкими каплями. А ночной воздух, пропитанный сыростью, быстро привел его в чувство. Глеб какое то время постоял под козырьком подъезда, раздумывая, не вытащить ли из кармана сигарету. Но перебивать дивные запахи прохладной ночи никотиновым дымом не хотелось совершенно. Засунув руки в карманы, он быстрым шагом отправился прочь, быстро растворившись в темноте ночного двора.

          Световой день медленно догорал, вовсю подбирались сумерки. Глеб сидел на скамейке в городской аллее, уже целый час сжимая в руках так и не открытую, нагревшуюся банку пива. Хорошо там врач сказал; вернее четко посоветовал не баловаться: но у большеголового Глеба на душе кошки нагадили – что прикажете делать? Беспокойство и боль медленно отступали, солнце садилось; скамейку, уже заметно освещал рыжим светом, стоящий неподалеку уличный фонарь. Небо медленно наливалось красным; пальцы рук у Глеба неприятно отекли: и, теперь, он помарщиваясь сжимал и разжимал левый кулак перед своим лицом. Вообще, ощущение было таким, словно он весь покрылся городской пылью. Рядом, слева от скамейки, стояла высокая бетонная урна; до самого верха заваленная пищевым, и не только, мусором; обертками от шоколадных батончиков, надорванными пачками чипсов, пустыми алюминиевыми банками, скомканными пачками сигарет и выгоревшими фильтрами. Все, что не поместилось вовнутрь, валялось рядом на земле. Глеб, в очередной раз, бросив взгляд на эту безотрадную картину, вздохнул и с сухим треском открыл свою аллюминевую банку. Непонятно было, отчего все вытянутое пространство аллеи была так загажено; подобная картина наблюдалась и у других скамеек, какие только находились в поле зрения.
           Запрокинув голову, Глеб начал вливать в себя содержимое вытянутой тары; одолел от силы полбанки, исказил лицо отвращением ко всему сущему: и выкинул емкость в стоящую рядом мусорку. Банка шлепнулась на гору отходов, не удержалась; и скатившись, упала на запачканный асфальт рядом. Посмотрев на это безобразие,  Глеб вздохнул, как бы выразив самому безучастную печаль, что к всему сущему принадлежит и он сам – и не вынимая пачку из кармана куртки, вытащил сигарету, закурил. После, из соседнего кармана достав мобильник, зажимая один глаз от табачного дыма, затыкал пальцем в экран. Так продолжалось недолго, от силы полминуты. Трудно сказать, что именно он там увидел; у Глеба заметно дрогнул уголок рта: а между несуразных, девичьих бровей, пролегла заметная ложбинка. Нахмурившись, он долго смотрел в тусклое пространство перед собой; после, сноровисто пульнув выгоревший окурок вперед: засунул руки в карманы куртки, вытянул сложенные накрест ноги и предался активному созерцанию своих запыленных полуботинок. Что-то не совсем ясное происходило в этой голове; так протекли полчаса Глеб снова подобрал ноги, не вынимая рук посмотрел по сторонам – аллея все так же была пустынна. Постепенно, выражение его лица смягчилось; и, вместо теперь уже постоянного напряженного, стало просто сосредоточенным.
           Еще через полчаса, толкнув белую, пластиковую дверь; он зашел в вычурный торговый центр, удручающе заполненный людьми в вечерний час. Неприятное чувство, снова поселившееся где-то в глубине его души, все так-же росло. Со стороны, Глеб выглядел очень уставшим. Недалеко от входа, обнаружился банкомат; который, после ожидания в оживленной очереди, выдал ему скудные остатки наличных. Заявился Глеб сюда, впрочем, не за этим. Попытавшись придать себе более вразумительный вид, отдаленным подобием неунывающей походки, он подошел к небольшому торговому павильону, продающим мелкую электронику. Продавец шарился внизу своего прилавка, не обратив особого внимание на посетителя – время было позднее, все вокруг готовились к закрытию. Глеб же, по странной, свойственной ему привычке подкрадываться, проделал последние шаги с почти кошачьей грацией; тем не менее, молодой коммерсант, высунул голову из своего укрытия, почти мгновенно, с немалым удивлением протянув:
          — Глее-ееб? Ты?
          — Добрый вечер, — отозвался Глеб. Хуже неуклюжего оптимизма, может быть только нездоровый оптимизм. Парень за прилавком, прищурившись, осмотрел посетителя с головы – и насколько позволяла стойка:
          — Выглядишь не очень. Чего бледный такой? Про тебя, кстати, говорили, что ты приболел. Что, правда, я так посмотрю?
           Глеб слегка развел руки, как бы предлагая сделать выводы самому. Парень за прилавком пожал плечами:
           — Все относительно. А ты как сюда – поздороваться, или интересует чего?
           — Интересует, Шура, интересует. Вот эту штуку взять можешь? — Глеб показал свой телефон.
           — Очень уместно, в связи с твоей просьбой. Я говорил не называть меня так? Что там у тебя, покажи.
           Глеб положил на прилавок свой мобильный аппарат, сухо присовокупив:
           — Ты, Шурик, знаешь; что это такое, когда деньги очень нужны?
           — Знаю, знаю, — раздраженно отозвался недовольный словесным упорством посетителя продавец, водя пальцем по экрану, — и что?
           — А то. Они действительно нужны и прямо сейчас, — еще более холодно пояснил Глеб. — Если ты в этом не совсем уверен, посмотри на меня еще раз.
           Тот, и правда, бросил на Глеба еще один взгляд, подытожив;
           — Так, на троечку выглядишь.
           — Мне сейчас уехать надо; как бы там ни было, большая часть на билет уйдет. Вот, в твоих силах, эту часть сократить. А заодно, поберечь мне нервы, не втирая мне все, что ты обычно рассказываешь страждущим.   
           — В смысле?
           — Я тебя очень прошу, не скаредничай. Что тебе, дурачков мало каждый день попадается?
           — Вот не надо только, законы нашего контрафактного рынка мне на пальцах объяснять.
           Глеб молчал. На его бледном лице очень хорошо было видны проступившие темные круги под глазами. Парень за прилавком открыл рот, закрыл; приоткрыл и закрыл снова. После, преувеличенно тяжело вздохнул, полез в карман и пошуршав купюрами отдал деньги.
           — Ладно, не такая игрушка уж плохая. По старой памяти считай, что в ущерб самому себе. Никому об этом не рассказывай. — Последнее, видимо, можно было считать за шутку, — а ты далеко собрался?
           — Все относительно, — улыбнулся одними губами Глеб, настроение у него немного улучшилось,— теперь мне еще нужна звонилка подешевле.
           — Считай по старому знакомству тебе перепало от щедрот. Ибо так дела не делаются. Уезжаешь значит?
           — Ага.
           — Надолго?
           Теперь вздохнул Глеб.
           — Понятно, понятно. «Все относительно», — продавец облокотился о прилавок. У него было лицо человека, чутко понимавшего, что рабочий день наконец подошел к концу; впереди короткая вечерняя свобода: путь домой, ужин, развлекательные мероприятия и мягкая постель.
           — Да, - Глеб сам вспомнил сколько сейчас времени и заторопился, - ну, пока.
           — Но, ты, вообще, вернешься?
           — Надо мне это очень, — грубовато буркнул Глеб; подумав немного, подытожил: — Нет. Хотелось бы конечно, чтобы нет.

           Плохо, когда тоска не покидает тебя даже тогда, когда ты приближаешься к своей цели. Глеб взывал к самому себе; если не возрадоваться: то, хотя бы, впасть в сдержанный оптимизм. А вместо этого, мрачнее тучи; он смотрел в окно плацкартного вагона на железнодорожную насыпь, расходящиеся на стрелочных переводах рельсы, семафоры, контактные провода – поезд, уже не торопясь, приближался к вокзалу небольшого, выстуженного города. В котором осень уже перешла в позднюю стадию, в период ночных заморозков; с хрустящими, ледяными лужами по утрам. Было светло и заметно прохладно, это хорошо чувствовали даже наблюдатели рассевшиеся по койкам у вагонных окон. Неприятно ощущать себя униженным и раздавленным; непрошеным и ненужным гостем: Глеб мог бы сказать  «в чужом городе», но, конечно, сам город был здесь ни при чем. Ну, город; типичное зрелище за хребтами Уральских гор: панельный посад с мириадами оконных глазниц в одинаковых дести-девяти этажных домах. Сотня тысяч душ живущих в панельных блоках. Вытянутый вдоль холодной реки, с обширными окрестностями из частного сектора. Глеб сам всю жизнь прожил за хребтами упомянутых гор; в городе, который при детальном изучении, не отличался ничем от того, в который он сейчас прибыл – разве что был во много раз больше.
          И вот сейчас, шагая по неровному тротуару, с небольшой дорожной сумкой в правой руке; он, всеми силами, гнал от себя мысли о бессмысленности своего поступка. Один в чужом городе, не было еще и полудня, вокруг было пусто; ползущее вверх солнце отражалось в окнах панельных домов с левой стороны – из которых жители могли наблюдать почти бесконечные ряды гаражей,  по сторону правую: сразу через неширокую проезжую часть. Глеб и сам, то и дело, бросал взгляд на скопление ржавых коробок; машинально размышляя, сколько лет его собственной, еще молодой жизни, ушло на созерцание такой же безрадостной картины: навечно застывшей за стеклами собственного жилья. Память заставила вспомнить случай; из не то что беззаботного, но какого то ровного детства: день, когда он потерял ключи от квартиры и вынужден был прождать целый день, до вечера, когда мать вернется с работы. Это породило очень малоприятное ощущение, тогда он впервые почувствовал себя чужим во дворе собственного дома. Ему особенно некуда было идти, и попасть к себе домой он тоже не мог. Мимо проходили люди, некоторых он даже узнавал, с кем-то здоровался. А самым неприятным было то, что избавление от многочасового ожидания, могло еще и обернуться встрепкой. Глеб, как никогда, вспомнил сейчас то чувство, когда желаемое, одновременно несет в себе горечь. И сегодня, его опять ждало ожидание, и возможно неотвратимое наказание.

           Сколько раз Глеб представлял перед собой себе эти чистые, почти прозрачные, серые глаза. В минуты страха и отчаяния, долгих месяцев болезни, ощущения сплошной безнадежности от осознания того расстояния, которое отделяло его от милого сердцу лица. Это то самое чувство, когда ты всем своим существованием понимаешь; конец близок, но, перед гибелью всего, в твоей жизни произойдет еще последнее, яркое событие: которое затмит собой страх надвигающейся трагической развязки. Впрочем, Глеб был склонен драматизировать, ему об этом говорили.
          — Знаешь, Глеб, ты уже много чего натворил; но сейчас, это самый глупый твой поступок.
          Он еще сопротивлялся; а мертвецкий холод все равно начал подбираться к его горлу. Изо всех сил, Глеб пытался услышать в ее тоне хотя бы проблески иронии; ну, пусть хоть обычной человеческой усталости от созерцания незваного гостя. Ведь опять был вечер, сколько откровенно ненужных вещей было сказано именно в это время. Но, нет. Говорила она сухо, лишь констатируя для себя произошедшее как свершившийся факт.
          — Может это слишком поспешный вывод? — В этот момент, можно было сказать почти все, что угодно – все равно, любая фраза прозвучала бы неуместно и глупо. И, конечно, было вполне предсказуемо, что она ничего не ответила; лишь слегка прищурив глаза, оглядела его потрепанную фигуру.
          — Глеб, ты выглядишь очень плохо.
          — Да, — хрипловато ответил Глеб, у которого сильно пересохло во рту, — к сожалению.
          Они стояли, смотря друг на друга; девушка с длинными каштановыми волосами и коротко выстриженный парень в черной куртке, у ног которого, в пыли стояла дорожная сумка.  Продолжалось это недолго; Глеб не выдержал и опустил взгляд на серый асфальт, в трещинках которого были видны мелкие камешки гравия. Выглядел он понуро и виновато, молчание затягивалось; девушка напротив, продолжала его рассматривать: а он, просто физически, ощущал ее взгляд, теперь сфокусированный на его макушке, с неровно лежащими, ерошившимися волосами. Все-таки успели немного отрасти, за последний месяц. Подняв голову обратно, Глеб хрипло произнес:
          — Алина, вот ты знаешь, я сегодня точно не в голосе. И с вдохновением что-то не очень.
          — Пойдем, — сказала она, — в конце концов, здесь стоять точно незачем. Сумку свою не забудь.
          Глеб подхватил свою нехитрую поклажу и понуро отправился следом; девушка уже успела отойти на несколько шагов, и теперь обернулась ожидая спутника.
          — Это, конечно, глупо было – вот так приезжать, — отрывисто заговорил он, поравнявшись со спутницей, — вообще-то, я тебе написал.
          «—  Я знаю.» —  Со странной, отстраненной теплотой сказала Алина. На чужой город опускались сумерки; выглядели они не то чтобы недружелюбными; но отстраненными: словно давая понять пришельцу, всю неуместность столь избыточных телодвижений в наполненном печалью вечернем пространстве. «Это просто невыносимо, —  с внутренними интонациями ябеды забурчал Глеб самому себе, — бесконечное, однотипное строительство. Всю жизнь прожить среди одинаковых стен, проехать триста с лишним километров и чувствовать себя так, словно волшебным образом вернулся туда, откуда начал свой путь.»
          — Глеб, тебя еще и это беспокоит?
          Глеб вздрогнул:
          — А?.. — он вздрогнул и потер лоб пальцами, — впрочем, просто беда какая-то. Я уже не в первый раз ловлю себя на том, что думаю вслух.
          —  Глеб.
          — Что?
          — Возможно тебе не помешало бы поспать. Когда ты, вообще, в последний раз это делал?
          — Ну, знаешь, — он усмехнулся, вернее его прямые губы опять заломились в гримасу, — в этом поезде сильно-то не отдохнешь. Это неважно. Послушай, помнишь, я когда-то говорил, что есть такие вещи, о которых я могу сказать тебе только тогда, когда мы встретимся?
          — Да, — тихо ответила Алина.
          Глеб прерывисто вздохнул. Он краем взгляда посмотрел на свою спутницу, где-то рядом забрезжила надежда, а отвратительное чувство страха стало понемногу отступать.
          — Понимаешь, это то самое невеселое чувство, когда отчетливо осознаешь, что времени осталось совсем немного. Меня это гонит вперед, и я задыхаюсь... Вот мне сейчас столько нужно тебе сказать, а голова совершенно пустая, — он горько улыбнулся. Но ее ответ расставил все на свои места:
          — Глеб, если тебе нечего сказать; так может ничего и не надо говорить?
         — Подожди, я ведь не сказал что нечего, я...
         — Нет, я не так выразилась. Глеб, я не хочу ничего слышать. «Я,я» – я сама уже устала от этого твоего...
         Девушка чуть взмахнула рукой, но не найдя подходящих слов, сокрушенно опустила кисть обратно.
         — Постой, — тут Глеб словно ненадолго пришел в себя и с непонятным испугом спросил, — а куда мы идем?
         — Не знаю, просто идем и все.
         Он осмотрелся. Вокруг был квадрат типичного двора из все тех-же панельных домов. Для этого времени суток, было удивительно пусто; а сумерки, несмотря на позднее время, были неестественно прозрачными: словно легкий сумеречный туман подсвеченный сверху неведомым светом.
         — Алина?
         — А? — Ее голос прозвучал почти нежно, она улыбалась.
         — Там скамейка, — он качнул головой вправо, — давай посидим немного, хорошо?
         Она пожала плечами. Глеб уселся на широкую скамейку, которая, вообще-то, была лавкой; и наклонившись вперед, обхватил голову руками. Ничего особо театрального в этом жесте не было, у него заболела голова. Девушка немного постояла рядом и тоже села на краешек.
         — Глеб, — мягко сказала она, — теперь уже ничего не исправишь. Все ушло, понимаешь? Когда-то я думала, что уже почти люблю тебя. Мне уже было все равно, я ради тебя была готова на многое. Но, тебе нужно было думать Глеб. Время на самом деле не вечно, не в нашем случае. Тут ты прав. И оно ушло. Как ты тогда сказал – «любовь утекает сквозь пальцы»? Пафосный ты мой дурачок.
         Она посмотрела на циферблат часов повернутый на обратную сторону запястья. Глеб проследил за ее рукой взглядом и тихо произнес:
         — Ты можешь прямо сейчас не уходить?
         — Глеб, ничего это не изменит. Ни-че-го. Раньше, помнишь, ты просил остаться меня хотя бы еще на пять минут. Ты тогда напоминал большого ребенка, ты мне просто сердце нежностью наполнял. Так я и тогда говорила – эти пять минут ничего не изменят. — Она помолчала, — вот только смысл в те слова, тогда, я вкладывала совсем другой. Совсем. Мне, правда, очень жаль Глеб, ты даже не представляешь, насколько. Но приезжать тебе точно не стоило. Прости меня. Прощай.
         Так он и остался один; как никогда в своей жизни горестно ощущая, что никакие мольбы не остановят неизбежного. Хотя и умолять никого и ни о чем он сейчас не собирался; пережитое прошлое оставило на нем отпечаток чисто житейской черствости. Но никакая сила и не заставила бы его тотчас забыть нарастающую внутри боль. Хотя, возможно, смогла бы превратить его в невидимый прах угаснувшей, постылой жизни; сделать его невесомой тенью, который нарастающий вечерний ветер унесет далеко-далеко – дальше на восток, над недружелюбной холодной землей, над великой рекой, дальше к водораздельным хребтам у Тихого океана.

          Именно тихий шелест листвы и привел его в чувство. Как-то вокруг слишком уж похолодало, уж очень сильно. Он потянул молнию замка и наглухо застегнул куртку; пожалев что у нее слишком короткий воротник. Впрочем – вечер, уже поздний сентябрь, что же тут удивительного? В этих краях погода не слишком милостива. К слову, это-то его и смущало. Сколько раз он представлял как приедет сюда; но, не ожидал увидеть такого вокруг: в уже полностью сгустившихся сумерках, он стоял, у подножия невысокого холма, вниз уходила проезжая часть. Впереди, на возвышенности, располагались городские постройки; на которые он сейчас и смотрел с озадаченным видом. За его спиной, в огромной низине, лежал тепло мерцающий, сквозящий блеклыми, расплывчатыми линиями света, город. Сам Глеб, стоял как бы в слепой зоне; где из-за особенностей рельефа, видимо трудно было что-либо построить: рядом не было даже нормального уличного освещения. Справа все заросло высоким кустарником; слева, за дорогой, начинался пологий обрыв: который огибала дорога, оттуда выглядывали кроны деревьев.
          Стоять на узком подобии пешеходной дорожки, и глотать пыль от проезжающих рядом автомобилей; озираться вокруг растерянным взором – точно не имело смысла. Глеб поднял свою небольшую сумку и двинулся наверх, в сторону выступавших перед спуском стен домов, с их окнами обращенными к нижней части города. Хотя уже успело основательно стемнеть, вечернее небо еще не обернулось черным провалом со скопищем сверкающих звезд. Именно сейчас, столь странно было осознавать очевидные вещи – что день окончен; но и наступающая ночь не несет в себе ничего страшного: успокаивающее темно-синее небо, подернутое белой дымкой перистых облаков, было тому отличной демонстрацией.  Незаметно для него самого, на лице Глеба появилась улыбка; ему нравилось здесь все больше и больше: ехав сюда, он представлял себе и город, и вечер, который неизбежно должен был здесь наступить, гораздо более унылыми. Мучивший его всю дорогу страх неудачи начал понемногу отступать. Поднявшись к освещенной улице, застроенной лишь с одной стороны; Глеб на удивление неплохо представлял себе, куда ему нужно идти: бессознательно, против воли заученный адрес, почти горел где-то в его бедовой голове. Но, непонятно зачем, он остановил случайного прохожего; какого-то немолодого рыжеволосого типика со вздернутым носом: бодро шагавшего навстречу с небольшим, городским рюкзаком за плечами. Услышав вопрос; а вернее искомые Глебом улицу и номер дома, тот посмотрел на случайного пешехода,  с некоторым удивлением. Но, почти сразу, расплывшись в дежурной, и при этом вполне искренней улыбке; объяснил, что упомянутый адрес всего в паре кварталов от сюда. И нужно, всего-то, сделать один ближайший поворот налево и идти прямо, внимательно смотря на номера домов. Услышав призывы к собственной внимательности, касательно нумерации строений; ответ был дан столь обстоятельный и участливый: Глеб даже немного зарделся . Диковинным было еще и то, что местный горожанин говорил как будто с неотчетливым, но уловимым акцентом; для не местного, впрочем, тот был слишком хорошо осведомленной персоной. Как бы там ни было, Глеб еще шире улыбнулся; поблагодарил за помощь и отправился в указанном направлении: подобного рода рассуждения были не слишком уместны, уж кто тут точно был чужим – так это он сам. Узкая улица, на которую он тотчас свернул была плохо освещена; стены старых, четырехэтажных домов и вовсе, тонули во тьме – лишь тесную проезжую часть освещал рыжий и тусклый свет фонарей. Асфальт на дороге был исчерчен паутиной изломленных теней от нависающих веток деревьев, в изобилии растущих по обоим сторонам тротуара. Было тихо; Глебу пришлось подойти вплотную к стене дома, чтобы рассмотреть номер; едва различимая табличка сообщала – что дом это двадцать второй; а значит следующий, на этой стороне, необходимый ему двадцать четвертый. И не сказать что это его сильно обрадовало. Глеб нахмурился; снова вспомнив, что гость он незваный. Как специально, тотчас по нему пополз холодок, возможно мнимый – даже наглухо застегнутая, плотная куртка не помогала. Но, действительно, подул ветер; набирая силу зашумела листва: ветер погнал по неровному, в трещинах асфальту, сухие листья. Все равно; Глеб тряхнул головой, словно призывая себя очнутся; машинально попытался засунуть руки в карманы — но, куртка, и правда, была слишком узкой, было неудобно; зато обнаружилась смятая пачка сигарет.  Он двинулся дальше – хотя и идти-то, особо, никуда уже было не надо. Стена закончилась; открылось пространство между зданиями и вход во двор нужного ему дома; которое он с глупой, детской поспешностью миновал – решив пройти дальше и зайти вовнутрь с другого края.
          — Пожалуйста, — тихо заговорил Глеб, как никогда в жизни понимая, молится кому бы то ни было, точно так же глупо, а главное – унизительно , — ну, пожалуйста. Я хочу чтобы хоть сейчас все стало хорошо!
          И на глаза его навернулись слезы. Он не ненавидел себя за них, и тем более не презирал – Глеб не плакал уже много-много времени. Он знал, что весь переполнен ядом; пожиравшей его отравой, остаточными токсинами, злобой и болью от пережитых физических и моральных страданий. Стекшая из глаза слеза не холодила, а обжигала его щеку; в эти мгновения он ненавидел всех и вся; а главное весь эфемерный мир сломавший ему душу, заставивший его болеть, пережить долгие месяцы стагнации, страшных пробуждений на больничной койке, мыслей о смерти, унижения от собственного положения – да много еще чего.
          Как он не старался идти медленней; дом, по левую сторону, закончился почти мгновенно, через какой-то десяток шагов. И, не давая себе остановится, Глеб свернул во двор, чувствуя как бешено начинает колотится сердце. Как не своими пальцами, он залез в карман, вытащил скомканную сигаретную пачку. Но, тут же вспомнились чьи-то давние увещевания; о том, что курить перед важной встречей – вообще, последнее дело. Да ведь и вредно, вроде как. Глеб криво улыбнулся ужасающей, недоброй улыбкой; и, с едва слышным, сухим треском, сломал сигарету –почувствовав как сыпется на пальцы высушенный табак.
          Двор дома лежал в почти полной темноте, горел только фонарь у подъезда, который неестественно ярко заливал светом пространство у входа. От вечернего неба осталось лишь несколько едва различимых, светлых полос в разрывах облаков, в верхней части плохо различимого горизонта на западе. И, снова, здесь, во дворе, громко зашумела листва в верхушках деревьев, почти сливавшихся с чернотой звездного неба. Уже успокоившийся; и, потому, сильно выдохнувшийся Глеб, неровно перебирая ногами, приблизился к подъездной двери. Удивительным было и то, что вместо уже обычного металла, врезанного в старые стены; пред ним были обычные деревянные створки, с закрашенной под цвет дверей железной ручкой. Он положил на нее свои холодны пальцы, ощущая навсегда застывшие капли грубо положенной краски; нечто подобное, в виде тактильных ощущений, застряло в памяти наверное с тех времен, когда подошла к концу учеба в школе. «Сугубо с логической точки зрения, — вдруг пришла в голову мысль, как раз, когда он потянул на себя ручку и дверь открылась, — хоровод – это очередь. И из нее обязательно нужно выйти.» В слабо освещенном помещении, на него пахнуло легкой сыростью; здесь, взаправду, было темновато: еле живой свет скудно освещал отполированные за десятилетия ступеньки. Скользя рукой по гладким перилам, выкрашенным  в темно-бордовый цвет, Глеб натужно поднимался по лестнице. Пути назад просто не было, идти больше было некуда; в голове роились странные; но, почему-то сейчас не особо пугающие мысли – что ступающая по пятам тьма, сомкнулась за старыми, подъездными дверьми. Прошлое осталось там же – и, не о чем там было жалеть; внутри не осталось никакого гложущего чувства от ненавистной, такой-же отравленной ностальгии. Бедный, несчастный Глеб. Он совершил в жизни такое количество бессмысленных и глупых поступков; нечего теперь было и думать, чтобы отчудить еще один. Пшш-шш-шш, раздавались в полной тишине его пришаркивающие шаги по лестнице; если в этом подъезде кто-то и жил: то признаки существования этих людей, в настоящий момент, с трудом можно было себе представить – так тихо было среди тесных стен. На втором этаже, вообще, отсутствовали какие-либо источники света; со следующего лестничного пролета, на него взирало окно подернутое холодным, голубым блеском лежавшем на стекле. Дальше идти не было уже никаких сил; да этого и не требовалось – Глеб быстро рассмотрел номер нужной ему двери; и, не давая себе время на раздумье, позвонил. Да и размышлять, впадая в сомнение и колеблясь нисколько не хотелось – да еще стоя среди навевавших странную прохладу стен; в почти полной темноте, удовольствие было так себе. Тьма не принимала его; а может считая, что тот, прямо сейчас, этого недостоин: если, вообще, когда-либо будет. Уже даже неясно было; сколько сейчас времени: и сколько его он потратил, проделав не самый долгий путь по пустынной улице. Кругом царило совершеннейшее безмолвие. Потому, он хорошо расслышал едва слышные, но отчетливые шаги по ту сторону двери. Щелкнул замок и на Глеба упал неяркий свет из коридора. Сколько раз Глеб представлял перед собой себе эти чистые, почти прозрачные, серые глаза. В минуты страха и отчаяния, долгих месяцев болезни, ощущения сплошной безнадежности от осознания того расстояния, которое отделяло его от милого сердцу лица. В голове все еще горят только что самим сказанные слова «нет, ты не понимаешь...»; и ее звонкий смех, прозрачный смех: навсегда застывший в счастливом пространстве лета. Легкого, теплого ветра; зеленых стебельков травы, медленно ползущего по ним насекомого с неимоверно идиотским названием. «Глеб, ну чего я не понимаю?» Не угрожающего, не ослепляющего солнца; ты прижимаешь ее к себе — и явственно чувствуешь каждой клеткой: как рядом бьется сердце того человека, которого ты так любишь. Любовь лишает тебя чувства самосохранения.
          — Алина, — хрипло произнес он, апатично ужасаясь тому, как прозвучал его голос. Во рту совершенно пересохло. У девушки напротив были очень надменные, плотно сжатые губы; хотя она сама себя несколько обезоружила, подняв пальцы и заложив прядь недлинных, каштановых волос за правое ухо.
          — Знаешь, Глеб, ты уже много чего натворил; но сейчас, это самый глупый твой поступок.
          Она отступила на один шажок назад и отодвинулась в сторону.
          — Глеб, ты выглядишь очень плохо.
          — Да, — еще более хрипло ответил Глеб, вдруг на мгновение застыв; и, так же на миг, впав в странную: вроде-бы сейчас неуместную, задумчивость.
          Впрочем; мотнув головой, он с некоторым трудом стряхнул с себя это оцепенение: сделал шаг вперед и оказался в коридоре квартиры. Девушка лишь молча покачала головой, явно в замешательстве рассматривая его ослабленную фигуру. А гость, все еще пытаясь унять зловещий стук сердца в своей груди, с мало уместной торопливостью произнес;
          — Понимаешь, я пытался написать тебе; то есть не пытался... я же вроде и написал... — Он потер лоб пальцами левой руки, — я понятия не имел, что мне делать, ведь ты не ответила.
          Она все так-же молчала; чуть сощурив глаза и продолжая рассматривать позднего гостя. У них не было особой разницы в росте — разве что Глеб был выше на полголовы
          — Глеб, ты в порядке? — Неожиданно, с легким испугом спросила Алина, — почему ты так на меня смотришь?
          — Нет, что тут может быть в порядке, — тон у него прозвучал не особо учтиво; но Глеб и так крепился, чтобы не привалится плечом к стене: а потом, сразу не закрыть глаза, и не уснуть. — Я, если честно, ни в каком порядке себя не чувствую. Прошу тебя, не прогоняй меня сейчас.
          Голос у него звучал все глуше; и против собственной воли неотесанно резко.
          — Странный ты, правда, зачем я тогда тебя впустила?
          — Не сердишься больше?
          — Я и не сердилась, — сухо ответила девушка.
          Она поразглядывала его еще несколько секунд; потом, подступив в плотную, обняла стоявшего в прихожей ее квартиры человека: ткнувшись носом куда-то в основание его шеи.
         — Глеб?
         — А?
         — Как же я тебя ненавижу. Не будь я такой дурой, я бы выгнала тебя сейчас.
         — Ага. — Выстужено пробормотал Глеб, прижимая ее к себе.
         — Единственное, что я сделала правильно, это то что не ответила тебе, когда ты написал. А после, целыми днями ревела, думая что ты не приедешь.
         Глеб, продолжая сжимать девушку в объятиях, поднял глаза к потолку; словно там был не типичный наштукатуренный пласт старого дома; а, как минимум, над ним опять распростерлось бездонное, ночное небо. Черный, бездонный океан; глухой и холодный, из глубин которого нечего и мечтать выбраться на поверхность. Но, неожиданно выяснилось, что и под этой толщей тьмы есть жизнь. Трудно сейчас сказать, насколько счастливая.
         — Глеб, — чуть слышно сказала Алина; он убрал взгляд с полукруглого, блеклого плафона над головой: и уткнулся носом в ее волосы, — нам ведь необязательно сейчас плакать, правда?
         — Ага, — ответил Глеб; и, правда, вдруг почувствовав: как в уголках его глаз опять появились бесполезные сейчас слезы. То самое чувство, когда тебе так хорошо, что даже становится плохо; от ощущения химеричности происходящего.

          — До чего погода сегодня странная, правда? Не сказать, что очень уж хорошая. — Обратился Глеб к своему плацкартному соседу; худощавому типу в очках, не совсем определенного возраста: может быть лет тридцати, может немного старше. Тот, в свою очередь, не сказать что слишком дружелюбно посмотрел на неожиданно обозначившего свое присутствие собеседника; худого, молодого мужчину изнуренного вида: в легком, черном джемпере, сильно контрастирующем с его бледной физиономией. В ответ, Глеб растянул тонкие губы в загадочную, изогнутую линию; напоминающую улыбку: и, при том, явно не отдававшую доброжелательностью. Два человека, сидящие  сейчас  в поезде напротив друг друга – заметно не нравились один другому.  Глебу, человек напротив, напоминал какого то надменного мозгляка; а тому, возможно, сосед казался мрачным, чахоточным грубияном. Отчасти, небезосновательно; садясь в поезд глубокой ночью, Глеб основательно промок под проливным дождем; и, к раннему утру, кажется еще толком не просох – не в лучшем настроении шмыая носом и недобро посматривая на окружающих. Очкастый сосед надсадно вздохнул; словно ему предлагали не дать ответ – а выполнить какую-то нелегкую работу.
          — Почему она не хорошая? — Без особого энтузиазма отозвался он, — вроде бы солнце светит.
          — Ага, — Глеб покосился в окно, — солнце. Холодно только стало. Вы погоду на завтра не знаете?
          — Нет, —сидящий напротив пассажир поначалу даже удивился; а после, еще больше нахохлился, подняв на шее невидимый гребень – Глеб спросил последнее с такими нагловатыми интонациями: какими в темной подворотне просят угостить сигаретой.
          — А знаете, все никак не могу отделаться от мысли что видел вас где-то.
          Сидящий напротив  уставился на Глеба с сомнением, явив из-за стекол очков мутноватые, блеклые зрачки.
          — Кракер-хакер?
          — Что..?
          — Компьютерами занимаетесь, наверное?
          — Ну… как бы, да.., — растеряно протянул сосед.
          — Ой, да я просто так сказал. Вижу очки, зрение плохое, — Глеб снова изобразил свое кошмарное подобие улыбки. — Угадал, в общем. Я, тут, пару часов назад, тоже, разговаривал с одним таким. Когда-то я работал в офисе; да, в принципе, еще не так уж давно... до наступления некоторых неприятных событий... Я, собственно, почему про погоду спросил; мне, уже сейчас, выходить. И терзают меня смутные сомнения.
          — Чего так?
          — Да как сказать... Я еду, чтобы увидеть очень важного для себя человека, вот только... Как уже было сказано – «некоторые события». И, теперь, я думаю что не очень-то хорошая эта идея. По крайней мере, чего может быть в этой идее хорошего, если тебя не ждут; да еще, явственно дали это понять? Вот вы подумайте; наступает в жизни такой момент ; когда ты что-то делаешь и думаешь что это кому-то нужно. Особенно, когда этот «кто-то» лицо для тебя совершенно явное. Бывает, необходимость перемен настигает тебя в самый неподходящий момент; когда ты целыми днями валяешься на диване как рохля: твоя жизнь плавает где-то в эфемерном океане, и все никак в нем не утонет. Да и ко дну она не идет, потому что жизнь эта... И вдруг врывается в твое существование нечто такое, что заставляет тебя встать; и, через не хочу, пойти что-то делать: в надежде на скорые перемены к лучшему. О, как это тяжело! – особенно, когда ты лентяй со стажем. Да еще и не очень-то хорошо себя чувствуешь. Хах, я тут вспомнил одного типа, с которым мы вместе лежали в больнице. Ну, не в смысле – на соседних койках; а так, где-то там в внутри больницы встречались, понимаете? Он чем-то таким болел, я так и не понял; вроде бы, тоже не смертельным; по крайней мере, в его обозримом будущем. Но, он как-то сказал мне, а я запомнил – «ты, вообще, понимаешь – что это такое; когда тебе физически так плохо, что ты каждое  утро просыпаешься с мыслями о самоубийстве»? Надо сказать, холодок по мне тогда пробежал. Мы ведь, в некотором смысле, были товарищами по несчастью. Но, я, впрочем, не унывал. У меня тогда вся жизнь полетела под откос; но, как-то ведь держался. А еще, незадолго до всей этой дряни, в моей жизни появилась она. Но, здесь, я в подробности вдаваться не буду, ладно? Скажу только – начиналось все неплохо... Наверное... Закончилось, только, не очень. Хотя, я себя прямо сейчас, изо всех сил, пытаюсь убедить, что это еще не конец всему. Так-то; если вдуматься, что хорошего может быть в отношениях на расстоянии? Конечно, в какой-то момент, это стало надоедать; притом, непонятно даже, кому первому. Все это взаимное недопонимание и прочие напасти… Вообще; а как определить ту черту, за которой становиться понятно, что ей не все равно? Или наоборот, ты пытаешься сказать – ты делаешь мне больно своим показным безразличием; пожалуйста, дай мне знать, что на самом деле ты не такая: и я тоже тебе очень нужен. Да, возможно; за всем этим кроется одна лишь иллюзия: холодная и надменная. Лишь эпизод, маленький фрагмент счастья. Мимолетный и уже от тебя ускользнувший – и теперь, наступает апатия перед лицом реальности. Она больше никогда не позвонит тебе. Никогда больше не напишет. Ты не самый виноватый в этой ситуации; тебе было обидно. Ты так и сказал – мне обидно. И ушел.  А она лишь надменно пожала плечами.
          — А она того стоит?
          — Что?
          — Ну, эта девушка? Стоит ли так по ней убиваться?
          — Я понятия не имею. Я уже давно не оцениваю адекватно все то, что связанно с ней. Собственно, она и сама мне как то сказала – что я в этой ситуации неадекватен и нереально смотрю на вещи. И он права. Потому, что я неадекватен. И нереально смотрю на вещи.

          В теплый, солнечный день, Глеб сидел на скамейке; закинув ногу на ногу, покачивая носком ботинка и неодобрительно посматривая на свою уже порядком поизносившуюся обувь. Пыли на ней стало еще больше; и, вообще – слишком громоздкие спортивные ботинки неуместно смотрелись в такую безоблачную погоду: тем более на фоне легко одетых прохожих, цветущих вокруг ясеней и запаха белой акации. Глеб не совсем понимал, как он, в принципе, опознал буйный запах этого цветкового растения; а еще – вокруг все цвело: что, определенно, выглядело странно для далеко уже не ранней осени. Даже начали закрадываться какие-то смутные подозрения, как это бывает; когда тебя хитроумно пытаются одурачить — а ты, все же, не настолько глуп, чтобы не почуять подвох. Да и ладно. В голове у него жило то сумеречное чувство  – нечеткие уже воспоминания о времени, когда в этой голове было все плохо; с телом было все плохо: а мир вокруг был серым, очень запыленным и крайне враждебным. Этим мыслям, пытающимся вытащите его на откровенность собственных воспоминаний, он приказал убираться; и они ушли: оставляя после себя то отличительное ощущение – оставляющей человека в покое, отступающей боли.
          На противоположной стороне уже знакомой ему улицы, за невысокой оградой, стояла невысокая белая церковь; хорошо выделяющаяся на фоне густой листвы, от окружающих здание деревьев. Вроде бы делать было особо нечего, и Глеб, несмотря на свою нерелигиозность, подумал – почему бы не пересечь проезжую часть и не заглянуть вовнутрь ненадолго. Удерживало его лишь неясное чувство легкого беспокойства; скорее всего, от боязни спугнуть ощущение собственного покоя. У него больше ничего не болело; и, несмотря на полную расслабленность, он чувствовал себя полным сил. Хотя стоило прислушаться к себе; и, тотчас, становилось понятно, что тоска – не тоска, но, все равно: он грустит, скучая по кому-то или чему-то. Требовалось лишь обратить на это внимание –  и меланхолия уже вовсю растекаясь внутри; заставляя Глеба нахмурится: и, уже недовольно, поднять голову и посмотреть на почти безоблачное небо. Сидеть на одном месте больше не хотелось; он легко поднялся на ноги, огляделся; как будто источник этой грусти мог находится рядом: и, притом, иметь вполне реальные очертания. Но поблизости были лишь случайные прохожие, быстро проходившие мимо стоявшего у городской скамейки молодого человека с встревоженным лицом. Действительно, нужно было что-то делать; и Глеб двинулся к белому строению на другой стороне улицы – уже начиная раздраженно размышлять о таких превратностях, как собственные эмоции: которые позволяют творить себе с ним все, что тем заблагорассудиться. Наверное, это был не самый верный поступок; через несколько шагов им овладело уже настоящее беспокойство –  а перед глазами пробежала неприятная рябь. Он уже собирался сделать еще один шаг вперед; и непонятно, к чему бы привела эта короткая прогулка на другую сторону: если бы он не услышал неподалеку за спиной тихий, милый сердцу голос, произнесший; «Глеб...». И тогда он обернулся.