Песня сверчка

               

 Взрослой я была разочарована, когда увидела изображение сверчка, - ну,  кузнечик и только! А мерещился в детстве гномик со свирелькой, которую было слышно из-за печки  длинными зимними вечерами в тети Маниной избе, но увидеть его не удавалось.  Мелодия была тихая, однообразная, настойчивая и развлекала нас с тетей, благо другие звуки редко доносились, - шум машины, трактора, ржание лошади, мычанье, кукареканье, кудахтанье. Не было радио,  электричества  не было  и в помине, по вечерам  дома сидели с  керосиновой лампой, но  мы не скучали в тишине, а занимались каждая своим делом, - я читала и рассматривала картинки в старой потрепанной книжке, тетя  готовила ужин, возилась с рукоделием, -   штопала, шила, вязала, вышивала  и  ворчала на меня. Иногда живали с нами в доме новорожденные  козочка или ягненок,  или цыплята, и они добавляли в нашу вечернюю звуковую палитру свои слабые  нежные голоса. Потом все утихало на улице и дома, и  я засыпала под пение сверчка. Это было даже не пение, а тонкое жужжание, и оно придавало каждому вечеру свой уют. Сверчок пел, прославляя  тепло и все наши домашние радости. А днем я бегала с соседскими ребятами  на речку или на скотные дворы, в непогоду  всем скопом торчали у кого-нибудь  дома, иногда с приглядом   старших.  Завтра  меня ждали  ребята в крайнем от речки доме – кататься на дровнях с высокого берега, а пока  в который раз я завороженно  рассматриваю любимую картинку на стене -  там в лунном сиянии  народ идет  к церкви непривычного для меня вида - с островерхой крышей. Крупные снежинки обрамляют это тихое и торжественное шествие. Тетя мне объяснила, что картинка рассказывает про встречу  Рождества у финнов, а меня водили  в русскую церковь, и она выглядит иначе. Тетя   пела иногда не по-русски и говорила, что это молитвы ее народа -  местных финнов, но меня своему языку не учила, только несколько фраз. И мама  подпевала ей, когда приезжала в деревню. Она мне сказала, что я русская по отцу, и  пока мне хватит одного языка, а в финской церкви, которая на картине, уже много лет никто  не молится. Тридцать лет c той поры кануло  прежде,  чем в Ленинградской области  открыли первый после войны приход финской церкви в городе Пушкине, и многое в жизни  ингерманландцев,  древних, самых первых жителей этих земель, повернулось опять в их сторону, как было  до революции, когда все национальности жили на равных, когда  мои предки чего только ни возделывали здесь, чего только не творили и в сельском хозяйстве, и  в ремеслах, и в искусстве, – не были они лентяями, что говорить, и  вот еще пооткрывалось  много лютеранских приходов в стране, но уже безвозвратно был нарушен ход истории древнего угро-финского народа, его количество и качество катастрофически убывает, несмотря  на все меры по остановке этого процесса со стороны  всех отечественных и зарубежных сочувствующих – лютеран, финнов, покинувших свою землю ингерманландцев,  - организующих национальные и религиозные движения, праздники, вообще всяческую  реставрацию Ингерманландии, в том числе деревни, здания церквей, литературу, печать.  А  тогда, в детстве, понятно, я не озабочивалась всеми этими соображениями, а если мне и  говорили о возвращении  в старые деревенские  дома бывших их владельцев  или я узнавала от бабушки или тети об исчезновении перед войной  в «никуда»  моего финского дедушки, я воспринимала это как должное, как все непонятное в жизни, которое нельзя объяснить.  Зато  благодаря возможности подолгу бывать в родной деревне, в гостях у тети, я хорошо понимала и чувствовала  окружающую  природу – лес, поля, болота, речку, животный мир, а законы и превратности  взрослой   жизни мне особенно никто и не растолковывал, например, куда делись жители пустующих участков  бывших крестьянских поместий, почему больше  некому починить выложенную  когда-то дорогу через болото и многие  другие недосказанности нашей тогдашней жизни, я  задумываться не научилась, больше ориентируясь на эмоции, чувства, инстинкты,  что, конечно,   сказалось на моем характере и  на всей жизни, - «дитя природы» - так меня до сих пор и называют иногда  мои близкие, -  в смысле моей непосредственности и  неотесанности.
  Так или иначе, прожив из-за этих  черт моего характера очень непростую жизнь – и личную и общественную, -  я все-таки обратилась  на склоне лет к своим ингерманландским корням, -  в религии, приняв лютеранскую веру, ну, а затем   поменяла  и  место своего пребывания, - переехала из Питера  в Финляндию, где к родственному народу относятся со всем пониманием. И вот тут, оглядывая окрестности  из окошка    своего нового  весьма благоустроенного жилища, я увидела перед моим  домом  в предрождественский вечер тот самый зимний лунный пейзаж с шествием  людей к лютеранской церкви, который был на лубочной   картинке в далеком детстве и воспринимался тогда  мною  как нечто недосягаемое, невозможное, сказочное. А вот  это случилось! Свершилась моя  неопределенная зыбкая мечта о чудесном вечере в чудесном месте, и  я это восприняла как награду за все перенесенные  нелегкие испытания, посланные мне людьми и небесами, и я  присоединилась к тихой и светлой толпе, идущей на позднюю  службу, и вознесла  в ночи  слова самой горячей благодарности и рождественской  молитвы  Господу.
 Сверчка  я уже давно  не слышала, да и нет того  деревенского  дома с печкой на пол-избы, с тихим женским  пением по вечерам, но  заветная  картинка зато воплотилась в самую что ни на есть действительность, - вот она у меня перед окном! Я сравниваю себя с тем сверчком, который поет свои песни в тепле и уюте родного дома. Сочиняю вот свои незатейливые песни себе на радость и знакомым на развлечение.  Говорят,  с наступлением лета сверчки  устремляются  на природу,  на луга, на травку, и  запоют  в уюте натопленного дома только с наступлением зимы.  Есть, есть   у меня  еще  надежда   послушать  пение сверчка  в родной стране народа Инкери, глядя не только на картинку, но и на  живую стремнину людей, уверенных в  обретшей заново свои права Родине и  шествующих  на службу в церковь  воспеть ее славу. 
 Лахти. Март 2015.