Лауреат

ЛАУРЕАТ
     Слава на Василия Степановича обрушилась тогда, когда он этого меньше всего ожидал. Сам председатель жюри, из области человек, вручая диплом лауреата, сказал проникновенно и в глазах у него даже что-то такое блеснуло:
       - Эх, Василий Степанович, будь мы с вами помоложе, я бы сказал, подающий большие надежды. А теперь я хочу сказать…
     Но что еще хотел сказать этот величественный, седой, по всем ухваткам понимающий, видать в этом деле человек, Василий Степанович не услышал. Комок подкатил к горлу. Василий Степанович попытался проглотить его, но не смог. Из горла вырвался жалобный всхлип, глаза затуманились прилившей к ним влагой и, почувствовав, что сейчас окончательно разрыдается от счастья, убежал. Убежал, забился под лестницу и там, в темноте, сидя на пыльном, колченогом стуле, дал волю слезам. Он слышал, как следом выбежала Оля. Слышал, как ходила она по коридору и по лестнице, как звала его, но не отозвался.
     Дома к его славе отнеслись прохладно: жена отругала за грязный костюм и на диплом даже не взглянула. Сын повертел в руках красные с золотыми тиснеными буквами корочки и сказал:
       - Ну, пап, ты даешь! ...
     И все. Все!.. Если не считать внучки. С внучкой у Василия Степановича всегда было полное взаимопонимание, он молча посадил ее на колени и она, должно быть, почувствовала, что творится в душе деда, притихла.
       - Эх, ты клоп… - сказал Василий Степанович и погладил ребенка по головушке.
     А потом уже лежа в постели, глядя в темный потолок, вспомнил и сегодняшний вечер, и всю свою жизнь. «Эх, если бы раньше!.. Да я бы!.. Да мы бы с Марусей!.. – думал он, слушая, как она похрапывает. – Да разве б такая была у меня жена!.. – явилась вдруг шальная мысль, - Э-эх!»
     Вот так ворочаясь и вздыхая, к тому времени, когда в окнах забрезжил рассвет, Василий Степанович понял, что 59 лет жизни прожиты неправильно и впору начинать новую.
     А все началось с Указа. Ну, вот когда с вином и водкой стали бороться, тогда все и началось. Нет, сам-то он не пил и не курил. Он даже отвращение ко всему этому зелью испытывал. Может потому и голос сберег до таких – то лет. Сам пить не пил, а компании любил. Раньше, в молодости еще, соберет, бывало, гостей, нальет им стаканчик, другой, дождется, когда закусят хорошенько и скажет:
       - А давайте, ребята, споем.
     Ну, начнут, конечно, вместе дружно, но потом собьются и орут кто в лес, кто по дрова. А как наорутся вволю, так и скажет, кто по трезвее:
       - Слышь, Степаныч, ты нас в это дело лучше не втягивай. Мы супротив тебя в этом деле – сам знаешь… Ты сам давай…
     И замолчат. Гости пьют да закусывают, а Степаныч поет, как патефон, и счастлив от этого.
     А как водка подорожала, реже стали собираться. Раньше-то бутылка два восемьдесят семь стоила. Ну, четыре-то двенадцать, четыре сорок две еще терпимо было. А как червонец – то стала стоить – тут уж все. Хоть караул кричи.
       - Нет! – сказала жена. – Только через мой труп.
     А уж если Маруся так сказала, то и не проси – не уступит.
     И стал тогда Василий Степанович каждую получку обмывать. Мужики на работе, как деньги получат, так сразу гоношиться начинают. Вот к ним и прильнул. Мужики поначалу очень удивились, как – никак двадцать лет с иными в одной организации проработал, и никто его пьяным не видел, а тут вдруг… Сторонились даже. И хуже того бывало. Побить хотели. Но потом раскусили, что от него никакого вреда нет, только выгода одна. Деньги на бочку кидает, как все, и даже в магазин бегает, если что, а пить не пьет. Только песни поет. А какой от песен вред? Хотя кой – кто поначалу одергивал, затыкал ему рот – боялись, милицию накличет. Но потом привыкли, когда ж парень один со стороны послушал (в магазин человек за добавкой летал).
       - Все, - мол, - мужики, путем. Я сперва ничё не понял… Думал транзистор орет. А это во…
     С тех пор на него вообще перестали внимание обращать. Поет – слушают. Молчит – не замечают.
     Песен Василий Степанович знал много самых разных, но любил русские народные: про Стеньку Разина, про липу вековую… Но была одна – самая любимая, которую даже отъявленные циники слушали, затаив дыхание, - «Когда я на почте служил ямщиком». Он пел ее и все настоящее: пьяные рожи собутыльников, полуразрушенный бетонный забор, мусорные кучи, за которыми расстелив на чудом уцелевшем клочке чистой земли рваную газетку, они обмывали получку… Все! Все исчезало, уходило куда-то. В воображении возникали иные картины: девчонка из одного селения, широкая – широкая степь, метель, верный конь, только что вихрем мчавшийся сквозь пургу и вдруг замерший пугливо прижав уши. Картины были настолько реальны, что казалось, это он, любил, он тосковал, он разгребал тот сугроб. И вот теперь огромного душевного труда стоило допеть, закончить рассказ.
Под снегом-то, братцы, лежала она,
Закрылися карие очи.
Налейте, налейте скорее вина,
Рассказывать нет больше мочи.
Допев замолкал, потупившись. Мужики какое-то мгновение глядели, раскрыв рты, потом все разом кричали: «Молодец, Васька!», «Молоток!» Тянули к нему стакан, Василий Степанович мягко отказывался и, когда люди успокаивались, забывали о нем, незаметно уходил, нырнув в одну из дыр в заборе.
     Домой певец приходил в отличном настроении и с нетерпением ждал следующую получку.
     Беда подкралась незаметно. Вышел Указ (тот самый) и началась беспощадная борьба. Общества трезвости стали расти, как грибы. Откуда-то вдруг появившиеся женсоветы требовали полностью запретить продажу спиртного. Многие организации объявили себя зонами трезвости. К винно-водочным магазинам выстраивались огромные очереди. Милиция хватала и везла в вытрезвитель всех, у кого хоть чуть-чуть была нарушена координация движений.
     Забрали из оврага и всю компанию Василия Степановича, должно быть, придя на его голос. Засунули всех в темный вонючий фургон. Мужики, потолкавшись, привычно заняли удобные места и задремали. А он метался, задыхался, наступал на чьи-то ноги, сносил пинки, и окрики, и барабанил, барабанил в переднюю стенку.
       - Я трезвый!.. Я трезвый!..
     В вытрезвителе тоже кричал, но там, видать, нашелся, все-таки человек, распорядился и после тщательной экспертизы его отпустили.
     Оказавшись же на улице. Один. Василий Степанович почувствовал себя предателем. И вернулся.
       - Оставьте меня здесь. Я хочу быть с мужиками.
     Но его выгнали. Посмеялись, как над полоумным и прогнали.
     Мелькнула отчаянная мысль о самоубийстве, но ее сменила другая более спокойная, но не менее решительная. Василий Степанович отправился к винному магазину, отстоял в очереди три часа, купил бутылку и тут же всю ее выпил. Выпил и как в яму провалился.
     Жена нашла его на лестнице под дверью. Было поздно, когда в дверь позвонили три раза. Она ждала. И потому в тот же миг отворила. Муж лежал без явных признаков жизни. И больше никого не было. Маруся даже вниз глянула.  Прислушалась. Но никого не увидела и шагов не услышала. Подождав окликнула тихонько:
       - Эй, кто тут?
     Ведь не сам же он на пятый этаж забрался. Но никто не отозвался, лишь голуби на чердаке заворковали и захлопали крыльями. И было в этом что-то таинственное, особенно в том, что голуби заворковали и крыльями захлопали.
     Сам Василий Степанович ничего не помнил. Лишь трепыхались в глубине памяти непонятные слова «Сходи в дека… Сходи в дека…» Словно кто-то их на ухо нашептал. Что такое «дека», Василий Степанович не знал. Маруся тоже. На счастье, сын вечерком забежал и растолковал, что «дека» - это, наверное, ДК, то есть обыкновенный Дом культуры.
     На следующее же утро, спасибо, суббота была, надел Василий Степанович новый костюм, галстук… Жена глянули исподлобья и с подковыркой:
       -Куда это?
     Но он по-мужски раз и навсегда отрезал:
       - Куда надо.
     В ДК пришел рано, так что пришлось сидеть рядом с вахтером, ждать. Всякий раз, когда дверь тянули с той стороны, Василий Степанович вздрагивал, выпрямлял спину, и стул под ним жалобно скрипел. На пороге возникал человек, но вахтер бросал шепотом:
       - Не то.
     Хлопала дверь, входили и выходили люди, а Василий Степанович, все сидел, опустив плечи, тупо уставившись в пол.
       - По вашу душу, Ольга Семеновна, - сказал, наконец, вахтер. И Василий Степанович поднял глаза. Перед ним стояла молоденькая, моложе сына, женщина.
       - Здравствуйте, - сказала она приветливо. – Вы по какому вопросу?
       - Петь хочу, - буркнул он.
     Был… Был соблазн плюнуть на всю эту затею, особенно, когда вошли в класс и когда увидел в зеркале себя рядом с нею. Словно впервые увидел: короткая шея, маленький нос, рыжие клочковатые брови, голое темя… «Урод уродом, а туда же в артисты».
       - Что будем петь? – спросила Ольга Семеновна, садясь за фортепиано.
     Василий Степанович спел две песни, и они решили, что будут встречаться для занятий два раза в неделю.
     В первых числах апреля в Доме культуры проходил отбор номеров для общегородского смотра. Василий Степанович впервые оказался на сцене. Шел, не смея поднять глаз, и ноги в коленках мелко-мелко подрагивали. Как-то незаметно оказался рядом с Ольгой Семеновной, даже за руку ее схватил, чтобы не так страшно было. Она руку выдернула и зашептала:
       - Встаньте там… Встаньте на место… Мы же тысячу раз… - и стала его толкать. Но Василий Степанович стоял, как памятник, мертвой хваткой вцепившись в ее руку.
       - Да, что же это такое, товарищи! – раздался из зала властный женский голос.  – Вы будете петь или как?.. В чем дело, Ольга Семеновна?
     Окрик подействовал. Василий Степанович поднял глаза и увидел пустой темный зал и где-то там далеко-далеко в темноте настольную лампу под розовым абажуром и силуэты людей за столом. И стало совсем не страшно. Василий Степанович спел одну, потом другую песню. А перед третьей вдруг вновь заволновался. Третьей была любимая «Когда я на почте служил ямщиком». Нет, колени больше не дрожали. Страшно стало оттого, что люди там в зале, люди, чьих лиц не видел, а только слышал, как оттуда доносилось какое-то шуршание, эти люди не поймут.  И расхотелось петь. И уже хотел сказать об этом Ольге Семеновне, но она, давшая секундную передышку, словно поняв, что творилось в его душе, заиграла вступление. И он запел. Не мог не запеть. Негромко, словно для самого себя, словно через силу запел. И только после третьей строки – «И крепко же, братцы, в селенье одном…» - голос открылся, приобрел объем: «Любил я в те поры девчонку» … Исчезла лампа под розовым абажуром, пропал куда-то стол с силуэтами членов худсовета, а потом и стены словно раздвинулись и исчезли, как не было. Осталась только степь, вьюга, конь труп на дороге и ямщик, склонившийся над любимой. Слезинка выкатилась из левого глаза и прочертила полоску по щеке, а сердце сжала тоска, в которой он чуть не задохнулся. Но все-таки запел последний куплет:
Под снегом-то, братцы, лежала она,
Закрылися карие очи.
Налейте, налейте, скорее вина…
       - Прекратить! – взвизгнул в зале все тот же голос. Василий Степанович вздрогнул. Музыка оборвалась.
     Засветился розовый абажур. Ольга Семеновна собрала ноты и быстро ушла за кулисы. А из – за стол худсовета, пошелестев бумажками, выкрикнули:
       - Следующий!
     Уехал рояль. И очередные исполнители со стульями и какими-то огромными балалайками двинулись на сцену. А Василий Степанович все стоял на своем месте, оглядывался по сторонам и ничего не понимал. Люди же которые с балалайками толкали его и говорили:
       - Иди, не мешай. Иди. Не мешай.
     Наконец он увидел Ольгу Семеновну за кулисой в окружении каких-то девочек в коротеньких голубеньких юбочках.
       - Идите сюда… Ко мне!.. - махала она рукой, - Идите…
     Но Василий Степанович не пошел на зов. А, подойдя к краю сцены, долго вглядывался в зал, даже ладонь в виде козырька ко лбу приставил и, не увидев ни одного лица, задал вопрос наобум, в темноту:
       - Почему?
       - Что? В чем дело? – мгновенно отозвалась темнота.
       - Почему прекратить? – уточнил он.
       - Ольга Семеновна! Где Ольга Семеновна? – взвизгивал зал, – Почему? Почему вы мешаете нам работать? Ольга Семеновна!
       - Здесь я, - Оля вышла из-за кулисы и встала рядом с Василием Степановичем.
       - Вы что, Ольга Семеновна, под монастырь хотите меня подвести?
       - Ну, я подумала… Хорошо звучит… - промямлила Оля.
     Но невидимка перебила ее:
       - Сейчас, когда весь народ борется с пьянством, она подумала! Вы, что тут со сцены проповедовать собираетесь? «Налейте вина»? Да если после этой вашей песни хотя бы один человек захочет выпить - это уже преступление. А преступления я допустить не могу. На этой сцене!..
     Василию Степановичу хотелось возразить, защитить, спасти свою песню, но он не мог подобрать нужных слов. Они эти слова, словно спрятались куда-то. А из зала уже кричали:
       - Всё! Свободны!
     И они ушли. Потом долго, почти до самой темноты ходили по улицам и говорили, говорили, пытаясь найти хоть какой-нибудь выход для спасения песни. Ольга предлагала петь без последнего куплета. Он кричал, пугая прохожих:
       - Это преступление! Преступление! Ее, может, сто, а может, все двести лет поют… Это народная песня! Народная! А мы… Да, кто мы такие? Мы возьмем и вот те нате, целый куплет выбросим… Да народ нам этого никогда не простит. Не простит! Потому что песня – это душа!.. Лучше я вообще петь не буду! Ни одной песни! Никогда! Никогда! – и решительно повернувшись, хотел уйти. Но не ушел.
     И тогда, уставшая и продрогшая, Ольга Семеновна предложила:
       - А что, если переделать куплет. Ну, чуть – чуть. Чуть- чуть. Ну, хотя бы вот так:
Под снегом-то, братцы, лежала она,
Закрылися карие очи.
Мне горько, но к черту, не надо вина,
Рассказывать, больше нет, мочи.
     И он согласился. Скрепя сердце согласился. Чтобы песню спасти.
     А потом был общегородской смотр и зал, полный народу, и аплодисменты, и цветы, и диплом лауреата, и поздравления, поздравления. Поздравила и обладательница властного голоса, невидимка, оказавшаяся, кстати, обаятельной женщиной. Приветливо улыбаясь, она сказала:
       - Вот видите, как все замечательно. Но самое главное, вы внесли своим искусством вклад в общее дело борьбы с пьянством и алкоголизмом. И если хоть бы один человек после вашей песни откажется от вина, это уже большая, очень большая победа вашего искусства. 
     Всю ночь ворочался в постели Василий Степанович, счастливо улыбаясь в темноту. Жена иногда просыпалась и сонно ворчала, но не могла испортить хорошего настроения.
     Утром, наскоро позавтракав, побежал в Дом культуры. Ольгу Семеновну нашел в классе, наигрывающую на фортепиано что-то грустное без слов.
       - Я тут, - начал Василий Степанович, забыв поздороваться, чего с ним никогда не случалось, - сочинил куплет… еще один к моей песне:
Эх, сколько же горя в проклятом вине,
И слез, и несчастий, и смерти.
Поверьте, же, братцы, поверьте мене,
И водку вовеки не пейте.
     Восторженно пропел он и вопросительно посмотрел на руководительницу.
     Та, молча улыбнулась, перелистывая ноты.
       - Вот такой вот… - улыбнулся и Василий Степанович, - финал.
     Ольга Семеновна пристально посмотрела на него, но ничего не сказала.
       - А что, - продолжал он задиристо, - Песня народная? Народная. А ведь я, если разобраться кто? А? Кто?