Апокалипсис по Тютчеву

                Апокалипсис по Тютчеву
Россия – страна апокалиптическая. Мы постоянно живём «бездны мрачной на краю», а смертный ужас бытия каким-то непонятным духовным зацепом соединён с «упоением в бою» – и всегда «вечный бой, покой нам только снится»… Знать, судьба такая. Ещё Ю. Крижанич писал об этом в допетровское время, триста с лишним лет тому назад – и, кажется, всё осталось по-прежнему. Россия, по обыкновению у края пропасти, как всегда, перед грандиозным нравственным, религиозным и политическим выбором и, как всегда, мы надеемся на конечное спасение… Но душа живёт и трепещет перед вечной ночью в неизбывной двойственности существования:
О, вещая душа моя, О, сердце, полное тревоги,
                О, как ты бьёшься на пороге Как бы двойного бытия!
Этими предельно искренними строками Ф. Тютчев мог с максимальной полнотой выразить то, что теперь принято называть «экзистенцией», «заброшенностью» в мироздание с весьма проблематичными шансами избавления от вечной тревоги.
«Двойное бытие» – постоянное существование на пороге жизни и смерти, на краю неизмеримой пропасти, апокалиптический склад ума и чувства. Ф. Тютчев таков всецело, как, впрочем, и многие – многие его литературные предшественники и последователи, ставшие приверженцами «русской идеи». А ведь он на добрый десяток лет старше и Лермонтова, и Кьеркегора и по возрасту скорее близок к пушкинской плеяде. Но… что-то надломилось, а может, таким был поэт уже по природе. Он никогда не мог бы сказать, что «поэзия должна быть глуповатой». «Как будто родился стариком и никогда не был молод», – написал о нём Д.С. Мережковский, и эта мысль справедлива.
Ровесник декабристов,  Тютчев их оценивает однозначно отрицательно.
 О, жертвы мысли безрассудной, Вы уповали, может быть, Что станет вашей крови скудной, Чтоб вечный полюс растопить!     (1826 г.)
Это вам не пушкинское:
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

Ничего хорошего Тютчев не ждал от революционных потрясений, цеплялся за монархическую идею. Но вот парадокс: ни одно из его политических предсказаний не сбылось. Ни наивные мечты о всеславянском единении под эгидой России, ни «возобновление» Византии, – оказались бесплодны его упрёки Бисмарку:

«Единство, — возвестил оракул наших дней, —
Быть может спаяно железом лишь и кровью...»
Но мы попробуем спаять его любовью, —
А там увидим, что прочней...          (1870 г.)

Всё-таки железо и кровь оказались «прочней» эфемерной, якобы существовавшей «любви» славянских народов. Напомним современному читателю, что, например, Болгария после её освобождения кровью русских солдат в 1878 – 1879 гг. ( уже после смерти Тютчева) во всех вооружённых конфликтах выступала против России.
Тем не менее, парадоксальность тютчевских ошибок  только кажущаяся. Поэт словно жил в каком-то своём внутреннем мире, в котором событиям мира внешнего как  бы не было места.
«Тютчев  – самостоятельный Бог-Творец мироздания, даёт свой вариант русского Духа и миропонимания и свою ипостась Личности», – писал о нём сравнительно недавно Г. Гачев, и был совершенно прав. Перед нами особый мир, изолированный от внешнего, который порой находится с последним в вопиющем противоречии. Но это мир невесёлый и даже страшный, не образ праздничных надежд и светлых мечтаний. Это мир-трагедия, мир вблизи конца света, а может, уже и после него, это особое состояние внутреннего ада, где плач и скрежет зубовный.
Вот потому-то «умом Россию не понять» –  не понять даже тютчевским умом – Россию можно только переживать – то есть слиться с ней как с жизнью и судьбой. А это и значит «верить». Вера  – veritas – истина.
В отличие от большинства своих современников, поэтов и писателей, он прожил долгую и внешне благополучную жизнь, был близок ко двору двух императоров, но приятельствовал и с Герценом, которого, как известно, «разбудили» декабристы. Широк, как известно, русский человек. И ещё бы ему не быть таковым. Если он всегда «над бездной» – и бездна эта не только рядом, но и внутри его души. Она может вмещать в себя и дионисийские страсти, и тихое молчание. Поэтому
 Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои …
Поэт призывает нас не просто хранить эти страшные и потаённые переживания, но и остерегаться расплескать их, опошлить, сделать достоянием толпы. Отсюда постоянная уединённость, скрытность, замкнутость: «божественная стыдливость страданья…».
Ещё один парадокс  – не «человек создан для счастья, как птица для полёта», а страдание  – вот воплощение божественного присутствия. Здесь и душевная мука раздвоенности, и горькое внутреннее осознание экзистенциальной «заброшенности» в пустой и никчёмный мир, и попытки хоть как-то объяснить его.
Впрочем, какие уж тут «объяснения»!
Не рассуждай, не хлопочи!..
Безумство ищет, глупость судит;
Дневные раны сном лечи,
А завтра быть чему, то будет.

Живя, умей все пережить:
Печаль, и радость, и тревогу.
Чего желать? О чем тужить?
День пережит — и слава богу!

За такие строки ненавидел лютой ненавистью  Тютчева наш «буревестник» революции Максим Горький. И совершенно понятно почему. Если «день пережит — и слава богу», то зачем тогда сама эта революция и тем более разного рода «новое религиозное сознание», будь оно неохристианским или коммунистическим. Кстати, Мережковский тоже недолюбливал поэта, хотя и по другим причинам: он казался критику своего рода буддистом на русской почве. Но вот что интересно. Тютчев вполне давал основания своей поэзией для всех этих всплесков эмоций, тогда как сам на их фоне выглядел умудрённым и всё понимающим старцем, далёким от мирской суеты.
Характернейшая деталь его биографии: находясь на посту секретаря посольства в Турине, Тютчев неожиданно  решил бросить службу, запер дверь посольства на ключ и уехал в Швейцарию, никому не докладывая, ни у кого не отпрашиваясь. Николай I , узнав об этом, пришёл в бешенство, приказал ему подать в отставку и лишил звания камергера  (до которого, кстати, Пушкин так и не дослужился).  А ведь по сути дела, это и есть знаменитое «день пережит — и слава богу», – дескать, плевать я хотел на все ваши звания и чины. Это близко современному русскому человеку. Уже упомянутый Мережковский даже придумал термин «тютчевщина», наподобие «обломовщины», и считал его  порождением «старого дворянского быта», беспечности и лености. И в очередной раз скажем: в чём-то  Дмитрий Сергеевич  совершенно прав. К Тютчеву приложимы буквально все мерки. Не так давно даже вышла книга, посвящённая перекличке поэзии Тютчева   с салонной культурой того времени ( А. Юнггрен) – что и говорить,  несколько неожиданно для поэта – философа, но… тоже справедливо. Однако не совсем. Повторюсь ещё раз: Тютчев – это особый мир, замкнутый сам в себе, в своей скорби и внутренних мучениях. Это даже своего рода мироздание, космос, для которого существование всего остального  –  не более, чем сновидение.  «Жизнь есть сон», – так называется одна из драм Кальдерона.  Для Тютчева это вполне очевидно, но существует и иная жизнь – жизнь души,– вот она-то и есть подлинная реальность.
А впрочем… Есть у поэта одно услаждение душевное  – мир природы:

Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...

Речь здесь идёт не о суетном людском существовании, не о дрязгах придворной  и дипломатической карьеры, а о вечной и естественной в своём бытии природе, равной божеству, а ещё точнее – «вечной женственности», Ewige Weiblichkeit ( термин Гёте, столь излюбленный символистами):

Ты скажешь: ветреная Геба,
                Кормя Зевесова орла,
                Громокипящий кубок с неба,
                Смеясь, на землю пролила...

А тому же Николаю после его смерти поэт отплатил злой эпиграммой:

                Не богу ты служил и не России, Служил лишь суете своей,                И все дела твои, и добрые и злые, — Все было ложь в тебе, все призраки пустые: Ты был не царь, а лицедей.
Это уже по-пушкински, хотя и по другому адресу.
Литераторы «серебряного века» буквально боготворили Тютчева. Он стал неким центром, но дороги от него расходились в разные стороны.  И всё же была точка отсчёта. Позже всё изменилось. У нас в стране победили «буревестники», и Тютчева просто позабыли, а в литературе эмиграции крупнейший представитель «тютчевщины» – Георгий Иванов сделал ещё один шаг в бездну отчаяния.  Он уже не считал, что в Россию можно только верить.  Он констатировал, что  «никто нам не поможет, и не надо помогать».
И всё-таки надежда есть и у Георгия Иванова, и у нас. Эта надежда в том, что есть русский человек, русский народ:
Нет в России даже дорогих могил,
Может быть и были – только я забыл.

Нету Петербурга, Киева, Москвы -
Может быть и были, да забыл, увы.

Ни границ не знаю, ни морей, ни рек,
Знаю  – там остался русский человек.

Русский он по сердцу, русский по уму,
Если я с ним встречусь, я его пойму.

Сразу, с полуслова... И тогда начну
Различать в тумане и его страну.

Апокалипсис продолжается. Но бытие должно быть и после конца света, иначе невозможно:

Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,
                Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!

Вспомним Евангелие от Иоанна 21.25:  «Многое и другое сотворил Иисус; но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг». Это относится и к нашему пониманию творчества Тютчева. Не всё можно вместить, но надо постараться.

Санкт-Петербург                Июль 2014 года