Восхождение

                I.



          Двое друзей плыли на старенькой «Волге» по одному из московских шоссе. Стрелки столицы показывали воскресный мартовский вечер, причём довольно поздний, транспорта на дорогах становилось всё меньше, редкие троллейбусы принимали растерянный и озадаченный вид, а автобус, попавшийся навстречу, словно ушёл в себя, зациклившись на своём светящемся оранжевом топонимическом ограничении маршрута и потеряв способность замечать что-либо вокруг.
          - Я полюбил март не так давно, - задумчиво произнёс Никита. Он вёл машину. - Раньше этот месяц мне казался несуразно лишним, словно привесок к нашей и без того длинной матушке-зиме. До той поры, пока не почувствовал в его ауре совершенно уникальный контраст. Скрытый контраст между бесцветными зимними декорациями – и тёплым ветром, пролетающим сквозь них. Словно театр, в котором показывали новогоднее представление, разорился, реквизиты не убрали, новая труппа ещё не въехала, и пока что туда может зайти кто угодно. Зайти, встать на подмостки, обратиться к воображаемому зрителю... Март полюбить сложней чем апрель, скажу больше – невозможно, если апрель не любишь! Но апрель - месяц, который сам за себя говорит. А здесь – говоришь ты. Март даёт тебе такую короткую и такую драгоценную возможность!
         - Никитыч, давай ты заодно зайдёшь в кабинет режиссёра того театра, о котором сейчас повествуешь, сядешь в его кресло, набросаешь сценарий спектакля и предложишь его труппе, когда та появится? - нарушил своё молчание Трофим. Ты сейчас реально - очень красиво говоришь (он расставил эти слова во времени, вкладывая в них максимум доброжелательности и даже восхищения), но надо бы и не менее красиво что-то делать уже! Я за тебя, волнуюсь!
        - Ты не бойся, Трофим, - коротко произнёс Никита. – я и сам за себя волнуюсь, - он саркастически усмехнулся.
        - Да, всё понятно, - продолжал его друг, - я не говорю тебе, что ты сидишь, сложа руки, ты на самом деле очень много делаешь – и я это вижу, и верю в тебя, правда! Но вот... не знаю. Например, сейчас. Ты бы лучше не просто так ехал, не просто повздыхать или покурить… Ну да... – вдруг осёкся он, - а позвонить ты ей, собственно говоря, и не можешь... Эх, Никитос…
       - Ты знаешь, Трофимыч, - повеселел Никита, как бы почувствовав в последней его фразе колеблющееся признание его, никитиной, правоты (он уже перестроился в правый ряд и начал съезд с эстакады), для меня же это не вопрос выбора, а, скорее - вопрос причастности, –  здесь он стал произносить каждое слово подчёркнуто уверенно, словно пытался донести свою мысль не только до Трофима, который и так уже не единожды её слышал, а до целого, скажем, салона воображаемой маршрутки. –  Не я эту веру в себе создавал… Я - попросил... Той осенью. Помнишь, рассказывал тебе? Я попросил - и мне открылось.
       - Да помню я, помню! - вздохнул Трофим. – Волнуюсь я за тебя.
       - Понимаешь, Трофимыч, даже то состояние, в котором я пребываю сейчас, я могу назвать счастьем! – распалялся Никита.
       И вдруг понял, как сильно устал за сегодняшний день.
       По левую сторону улицы за голыми чёрными деревьями тянулось скопление жилых домов, справа дремали бесконечные автосервисы и заправочные станции. Полотно дороги было влажным, словно от того самого тёплого ветра, о котором Никита говорил только что.   
       Они остановились справа, у массивных прутьев металлического забора, отгораживающего улицу от широкого заасфальтированного двора, над которым в конце вырастало тёмное многоэтажное кирпичное здание. Никита заглушил мотор.
       - Ты часто сюда приезжаешь? – спросил Трофим.
       Никита пожал плечами и посмотрел на светящееся окошко на последнем этаже, в левом верхнем углу здания.
       Трофим поправил очки, устремил взгляд туда же, куда смотрел Никита, и вздохнул.
       Никита вытащил из кармана пачку сигарет, оба закурили.
        - Это вон то, крайнее слева?
        - Ага, оно.
        У него непроизвольно исказилось лицо, когда он стал выдыхать едкий невидимый табачный дым.
        - Братух, - забеспокоился Трофим, - ты только не думай, что я отговариваю тебя от чего-то. Я поддержу тебя всегда и во всём. И Ариадна, хоть на тебя и сердится иногда из-за того что мы можем до трёх часов ночи кататься по городу (его глаза засмеялись), но сказала мне как-то пару месяцев назад: «Мне Никиту прям жалко!»
        - «Представляешь, как жалко!» - рассмеялся Никита, и через секунду хохотали оба. Это была непереводимая игра слов, связанная с одной из их давних шуток.
       - Трофимыч, - начал Никита серьёзным и внешне безразличным от некоторого стеснения голосом.
       - Да…
       - Ты не прочитал бы вместе со мной молитву? Сейчас?
       - Ой, Никитос, давай-ка я лучше её спою. На два голоса споём «Отче наш?» Давай?
       - Давай! – повеселел Никита, - можно!
       Оба в своё время пели в церковных хорах, Никита – басом, Трофим – тенором. И теперь у них ансамбль получился очень слаженный. Когда закончили, Трофим добавил ещё пару слов от себя, обращаясь ко Господу. Никита молчал, смотрел на руль своей машины и улыбался.
        Тут в светящемся окне появилась тёмная фигура. Оба молодых человека замерли, будто кто-то мог их заметить с такого приличного расстояния, да ещё и в машине. Фигура привела в движение штору, потом немного помедлила, затем, видимо, взяла что-то с подоконника, а может быть, даже приоткрыла окно. После чего штора колыхнулась во второй раз – и фигура снова растворилась где-то там, у себя, в пределах жёлтого оконного квадрата, в мире настольных ламп, стикеров на холодильниках, пианино с громоздящимися на них нотами и мягкими игрушками, в царстве сонно-клокочущих мыльниц и мягкого дрожащего эха вечерних коридоров. Где-то там, у себя. Далеко-далеко…
       Никита положил на руль свою голову, словно он в самолёте – и собирается уснуть. Но в это время Трофим открыл дверь машины – и в душное пространство салона ворвался терпкий, сырой, бодрящий месяц март. Никита облегчённо откашлялся, также открыл дверь, следя при этом, чтобы она не зацепила припаркованный рядом тёмный «Форд» и вышел из своей «Волги». Трофим последовал за ним.

       Телефон показывал три часа десять минут по полуночи, когда они, пройдя по влажной улице ещё метров пятьдесят, обогнули небольшую пятиэтажку с книжным магазином на углу, прошли через скверик, имеющий свойство по ночам превращаться в лес, завернули за одноэтажное строение, где в витринах угрожающе молчали металлические каркасы разнообразных люстр и торшеров, и вышли на широкую аллею, погружённую в объятия колышущихся деревьев.  В конце аллеи деревья заканчивались – и оранжевым облаком висел уютный вход в то самое здание, которое они наблюдали из машины несколько минут назад. Облако разрасталось, наполнялось очертаниями дверей, ступенек, отдельными геометрическими фигурами за дверным стеклом. Вскоре даже были различимы коричневые прямоугольники лифтов на бледно-салатовой стене.
        Никита чувствовал, как теряет силы, как ноги норовят сродниться с невесомыми плитами  крыльца, а сердце, сопротивляясь их лени, теряет каркас, и уже скорее закипает, нежели бьётся, хотя от этого кипятка становится тем холоднее, чем ближе они подходят к дверному звонку. В голове мутно, и формально скрежещет лишь одна пустая мысль: «Как давно я здесь не был». Что было, конечно же, неправдой, ибо приезжал он сюда с математической регулярностью.
          Но и молитвы, и безрезультатные сигарета за сигаретой, когда каждый раз берёшь её в порыве стать на сымпровизированный пьедестал и громко крикнуть: «Смотри на себя! Какой ты важный и умный! Как ловко сейчас выстроишь свою судьбу!» А бросаешь с видом чахоточного больного, который только что сам сотворил из себя ничтожество. И бесконечные прогулки с оглядками, когда подходишь к группе смеющихся подростков с одной целью – удостовериться, что среди них нет твоих знакомых, и пять минут назад, когда ты шёл в противоположную сторону, они не могли тебя засечь. И это апрельское пасхальное кружение, когда он Ей передал через вахту гиацинты, а потом уснул, и проснулся в холодном поту, ибо было уже шесть часов вечера, и гиацинты могли завянуть, а он так и не написал ей, что её ждёт подарок. И всё, что он продумал и прочувствовал за этот изматывающий год с лишним – всё это так отъявленно не походило на сегодняшнюю прогулку, когда непонятно что изменилось в нём, и вот он уже подходит к подъезду в начале четвёртого утра, и настроены они, кажется, весьма решительно, и сейчас позвонят в звонок, и непонятно, что будет дальше.   
          Трофим нажал кнопку звонка.
         


                II.
              .
               
         В бледно-салатовых камерах стеклянных дверей угадалось движение. Потом одна из плоскостей отворилась, перед нашими героями возник хрупкий и бледный, почти светящийся старичок. Видно было, что он не спал до того, как его потревожили, ибо глаза его были ясны и бодры. Глядел он на друзей вопросительно, но без лишнего удивления.
        - Вы простите, что мы вас тревожим в столь поздний час, - обратился к нему Трофим, - просто вот мой друг, очень большой человек, но в последнее время какой-то стеснительный, хотел бы увидеть свою девушку.
        Старичок повеселел, будто услышал сейчас именно то, что ожидал услыхать. И это выворачивало наизнанку стереотипы, всё было как-то шиворот-навыворот, словно в каком-то странном сне.
        Убаюкивающий ветер проносился по аллее, оставшейся теперь позади, и разбивался о стекло дверей, лаская своим озорным дыханием всех троих собеседников. В реальности же назвать «собеседником» на данный момент можно было только Трофима, так как Никита всё ещё не мог заставить себя заговорить, хотя и понимал, что в молчании своём выглядит ещё стеснительнее, и это начинало его раздражать. Он стыдил себя за это, но пока ничего не мог с собой поделать.
        - Мы хотели попросить у вас разрешения зайти внутрь, - продолжал Трофим. – Вы можете не сомневаться в нашей честности, мы люди, работающие в той же сфере, которой принадлежит ваше учреждение, и Вы всегда сможете нас найти, если мы произведём какой-либо… разбой или бесчинство (слишком выспренные слова Трофим сопровождал либо улыбкой, либо проходил сквозь них на большой скорости, как бы не придавая им большого значения и таким образом сглаживая их пафос)
        Старичок, образ которого Никите никак не удавалось скоординировать с профессией охранника, улыбнулся. Он открыл дверь настежь – и из его широкого кармана на чёрном халате выпали ножницы. Никита быстро поднял их. Старичок опять улыбнулся. Никите подумалось, что старичок этот - немой. Когда все трое оказались внутри, он, всё-таки, нашёл в себе силы поздороваться с ним. Старичок кивнул головой дважды, один раз в сторону Трофима и один раз – Никите. А потом вдруг сказал:
      - Я проведу вас.
      - На последний этаж? – удивился Никита. Он тоже заговорил. Он уже начал приходить в себя. Впрочем, теперь от своих слов, кажется, снова впал в оцепенение.
      - Старичок почтительно кивнул, открыл нашим друзьям турникет – и все трое последовали к лестнице.
      - Лифт у нас этой ночью не работает, - продолжил старичок, - его голос не создавал эха в отличие от его же шагов.
      - А почему именно сегодня? – спросил Трофим.
      - Потому что сегодня март, - коротко и просто ответил их провожатый.
      - А вчера – разве не март был?
      - Сегодня день особый. Каждый месяц именно этого числа у нас проводится профилактика лифтов.
      Лестница была темной, и наши герои почти не видели друг друга. Различим был только поводырь. Неизвестно откуда на него мог падать свет, но наши друзья видели его контур во всех деталях – складки на халате, кисть левой руки, придерживающую воротник, правую руку, скрытую от них корпусом, но находящуюся в постоянном движении, седую голову со скромной лысиной, смиренную и чуть склонённую спину. При этом у старика была весьма гордая и уверенная осанка.
      - Как Вас зовут? – снова заговорил Никита.
      - Елисей, - голос старичка в глубокой акустике длинной лестничной шахты показался ему неожиданно молодым.
      - Меня Никита, а моего друга – Трофим, - продолжил он. Старик молчал.
      Они дошли до второго этажа. Здесь слышался какой-то невнятный шорох, смех, хотя свет был выключен. С той же стороны выскочили две девочки лет шести-семи, у одной в руке был букет цветов. Весело засмеявшись, они исчезли в дальней стороне холла.
      Тут у Елисея из кармана снова выпали ножницы – и Никите пришлось шарить рукой в темноте, чтобы найти их. Отыскав ножницы, он вернул их старику.
      Кстати сказать, герой наш снова успокоился, теперь ему безудержно хотелось говорить о своей любимой, не важно кому, но рассказывать и рассказывать о ней, об их знакомстве, о том, как потом наступила тишина – и он жил в этом вакууме, словно под водой. Как он под этой самой водой научился дышать, творить, вести свой быт, водить машину, общаться с друзьями.
       Поскольку Трофим не раз падал жертвой подобного фейерверка рассказов, Никита решил выбрать в собеседники их нового знакомого.
       - А познакомились мы позапрошлой осенью, - начал он
       - Познакомились вы летом, - как ни в чём не бывало отозвался Елисей. И Никита вспомнил, что да, конечно же, летом, ей ещё так шла летняя юбка и простая светлая футболка, незатейливо и мило открывающая ей плечи. Её улыбающийся образ встал у него перед глазами. «Здравствуйте! Я Эльмира!» Впрочем, следует признать, что он не обратил тогда на неё должного внимания. Ну да, симпатичная, обаятельная девочка, вечером трогательно спрашивающая у него, не большое ли это преступление, что салат без чеснока. Она – знакомая его друзей, скоро уезжает на лето к родителям, а пока что живёт здесь и гуляет с их собакой. Отважная, не побоялась сесть на пассажирское место, когда он первый день в жизни был за рулём. Потом в переписке гордо поделилась новостью, что сделала заграничный паспорт...
            Прошло целое лето и часть осени, прежде чем Никита осознал, что эта симпатичная, обаятельная девочка отличается от всех ей подобных одной особенностью. А именно: без неё он не может жить. И понял он это, когда увидел её осенью. Там, недалеко за аллеей, на том самом углу, где светильники продаются, на том углу, который они недавно проходили с Трофимом. Она была тогда в тёмном пальто – и был на ней цветной шарф, в который она каждый раз непроизвольно пряталась, когда глядела под ноги. В воздухе в тот вечер пахло дождём и осенними клёнами. И, конечно же, именно эту встречу он имел ввиду, когда начинал рассказывать о ней Елисею... Только откуда Елисей обо всём знает?
          Они вышли на третий этаж. Елисей молчал. Вероятно, слушал. А потом мысль пошла летать сама по себе, она как бы отражалась от стен, от ступенек, сливалась с шагами, а источник её трудно было обозначить.
          «А потом я был слишком смел, - звучало в воздухе, - и за это пришлось платить виноватой скованностью в течении всего остального времени. Внимательно слушать увещевания приятелей, что я сам себе придумал это чувство, и на какое-то время верить им. А потом забыть всю свою прежнюю жизнь и сузить круг общения до двух-трёх человек»
        - Никитыч даже переехал в другое место, чтобы быть к ней поближе, - послышался голос Трофима. Никита вздрогнул.
        На четвёртом этаже темнота становилась матово серой, не такой гнетущей, прозаичной, как на первых трёх. И герои остановились отдышаться.
        Мимо них прошло несколько студентов, двое парней и девушка с довольной сверкающей фигуркой. Трофим даже толкнул Никиту в бок. В этот момент у Елисея снова выпали ножницы, на сей раз – вглубь этажей. И Никите пришлось спускаться на первый этаж. Сердце его снова заколотилось в бешеном темпе. Когда он подавал ножницы старику, серость темноты начала показывать в своём пространстве очертания древних значков, Никите показалось на какое-то время, что они в музее доисторических культур. Он стал стучать по стенам – и они пели, как монгольские чаши, если по ним ведёшь специальным пестиком. И, окутан, этим перезвоном, в воздухе продолжал носиться рассказ Никиты, вечный рассказ, вечная история, которую каждый в своё время изобретает заново.
        «Я пытался полюбить другую, других… - голос, произносящий слова, стал хриплым и металлическим, с призвуком трескающихся  глиняных черепушек в костре, - я говорил себе: не можешь сам стать счастливым, сделай счастливым кого-то возле себя. Но ведь когда делаешь добро, ничего, кроме порыва альтруизма, не испытывая, ты начинаешь ненавидеть человека, с благодарностью глядящего тебе в глаза. А когда он отвечает тебе тем же, ты в порыве ненависти бросаешь его в костёр, в самое пламя… И всё…»
       Они вышли на пятый этаж – и пробирались теперь сквозь плотные заросли тамариска, что так характерны для сырых ложбин в пустынной местности, пока совершенно неожиданно не вышли к мутной реке. Никита забыл, что он в здании, впрочем, нет, не забыл, так как счёт этажам он по-прежнему вёл. И по-прежнему продолжал слушать голос, ставший теперь вольным, гордым, почти агрессивным, с бесконечно пронзительным эхом: «Я обращался к предсказателям, и они подтверждали, что пройдёт время – и мы с нею будем вместе. Я спрашивал – не околдовал ли кто её – и все мне говорили, что да, несомненно, она находится под злыми чарами. Я спрашивал, встретимся ли мы этим месяцем, или стоит ждать следующего. И ответ был положителен для каждого моего предположения. Конечно, в этом, конечно, в следующем, чего изволите, вы бесконечно правы во всём!» (переход между пятым и шестым этажом был увешан зеркалами). К реке спускались каменные ступени. Небо над ними было до жестокости чисто.
        «Я писал ей, дарил ей цветы, - продолжал низкорослый загорелый нищий в белой набедренной повязке, сидящий на берегу и глядящих на толпу народа там, внизу, у изгиба реки, - и каждый день ждал, что она как-то проявит себя. Скажет мне что-то. Просто появится…»
       Шестой этаж был убран в великолепном высоком имперском стиле. Темнота вытеснилась сиянием люстр. Но ни пустыня, ни река не исчезли. Вероятно, люди, стоявшие на берегу, ждали чего-то…  Из середины залы к нашим друзьям тут же подбежал паренёк, по упрямому взгляду отдалённо напоминающий Никиту, только был он в аккуратном бежевом паричке и ниже ростом. При виде паренька перед глазами Никиты всё поплыло от ужаса, но это было ничто в сравнении с той запредельной паникой, которая отразилась на лице прибежавшего при виде Никиты. Он сжал руки в кулачки, заорал и осел на пол. Парик с него слетел.
        - Я читал, что это жуткий символ! Жуткая примета!!! – с последним словом он подпрыгнул, обернулся несколько раз вокруг своей оси и снова упал.
        - Неужели я скоро умру? – плакал молодой человек
        - Обязательно умрёшь, - засмеялся Никита, - поднимая его с начищенного паркета. – Но явно не сейчас.
        - Я вообще никогда не хочу умирать, я сегодня женюсь, - плакал молодой человек.
        - Не бойся, - успокаивал его Никита, - ещё захочешь, и не раз. Но и это пройдёт. А пока что ступай к своей невесте. У тебя есть полчаса на то, чтобы купить букет, а потом до её дома ещё идти минут пятнадцать… Погода-то хорошая сегодня, повеселитесь вдоволь, гостям привет передавай, если они меня помнят!
        Никита сел рядом с нищим и стал тревожно перебирать в руке мелкие веточки сизого и непостижимо древнего тамариска, глядя на увеличивающееся число людей внизу, у реки.
        На седьмом этаже стало не то, чтобы темнее… Страшнее, что ли. И надо было снова передохнуть. Здесь, как нельзя кстати, стояло несколько стульев. Никите стало совсем не страшно, зато накатила на него сырая, тянущая, ревматически надоедливая человеческая грусть. Трофим попросил Елисея показать ему кое-что на этаже, и оба удалились.
        Вот он сидит и слушает… Слышит какие-то крики, копошащиеся внутри него самого. И фосфорно-светящиеся головы с интересом глядят в его душу, проплывая за мелкой сеткой изгороди. И омерзительно ему их видеть. И он старается держать глаза открытыми, но света в помещении недостаточно, чтобы их затмить. И вместо того, чтобы Трофиму с Елисеем побыстрее вернуться, выходят какие-то незнакомые люди, и вдруг какая-то особь женского пола хватает его за ноги, он вырывается, вскакивает на стул, но она всё равно сидит там, внизу у стула и ласково мурлычет что-то, поглядывая на него своими десятью шевелящимися глазками. Никита обливается холодным потом. Но чувство юмора не покидает его, и он спрашивает:
        - Дорогая, из какого фильма ты ко мне пришла?
        - Из фильма, из фильма, - отвечает особь. Хороший такой фильм, интересный! – и скалит свои зубы. Рядом с ней рассаживаются её подруги, сначала самые близкие, а чуть подальше – просто коллеги. Где же Трофимыч-то с Елисеем? Уже и не сходишь-то, не выяснишь…
        Никите стало казаться, что его душа, его человеческая сущность ушла – нет, не в пятки, забилась куда-то  далеко в голову, ещё выше, чем находится мозг, под самый-самый потолок сознания. Он противен себе сам, но должен жить, соответственно – ему приходится словно отсечь у себя часть собственных лёгких и дышать мелко-мелко, и смотреть внимательно-внимательно, и улыбаться почаще-почаще. Ну а зелёные фосфорные головушки расселись по рядам, словно публика в зале, и ждут начала концерта. Но он ничего не может им сказать, даже стишок прочесть не может! И тогда они начинают заводиться, сначала бьют весёлыми стеклянными кулачками друг друга, а затем, опять переключив внимание на него, подползать к его стульчику, и вот уже стульчик стоит в непонятном, склизком зелёном болотце, а у него по-прежнему чувство, что стишок-то читать придётся, но почему же ничего не получается?
           Тогда он поднимается с земли, спускается по ступенькам к толпе, что стоит на берегу реки, и внимательно в неё вглядывается. От толпы отделяется молодой человек, по виду - его ровесник. На теле у человека такая же повязка, как у нищего, рядом с которым он только что сидел на берегу, а глаза - ещё более непреклонны в своей чистоте, чем та безоблачность, которая нынче повисла над рекою, пустынею, дымчатыми зарослями тамариска. Никита падает перед ним, начинает что-то произносить, припадая к его коленям. В этот момент толпа куда-то исчезает, а мутная река становится чистой – и, разлившись, окатывает его с ног до головы – и несёт, несёт, пока не выносит в открытый сверкающий океан…
            
                III.


             Елисей и Трофим застали Никиту сидящим на стуле и поддерживающим подбородок рукой. Он не спал, наоборот, пребывал, судя по выражению лица, в очень сосредоточенном состоянии. Увидев их, он вздрогнул, улыбнулся, и встал со своего стула.
             - Братух, ну что, пойдём дальше? – спросил Трофим недовольным голосом. Недовольство его проистекало из-за недавнего спора с Еслисеем, который, по обрывкам фраз, долетевших до Никиты, недоумевал, зачем тому подниматься на верхний этаж вместе с ними.
             - Я же не стану в комнату заходить, а друга своего не брошу, вдруг ты маньяк какой! – парировал Трофим.
             - Ты не совсем понял, кто я такой, - увещевал его Елисей.
             - Как минимум, некто, кто не совсем понимает ситуацию, - не сдавался Трофим.
             Никита понимал, что Елисей, как минимум, не совсем охранник, но ему было приятно, что и Трофимыч-то не лыком шит, и ему всё равно, кто перед ним, он своё будет отстаивать.
             Никита видел, что сейчас, приблизившись к нему, они друг на друга стараются не смотреть, а потом, когда они уже двинулись дальше, Трофим повернулся к Елисею и безапелляционно отчеканил:
             - Слушай, а может быть, это ты лучше спустишься вниз?
             - Братух, а ты знаешь, кто сейчас перед нами? Я, например, не знаю, – решил навести Никита друга на мысль.
             Елисей молчал. Потом еле слышно добавил: «Дело даже не в этом…»
             После лёгкого спора двух усталых от необычного непредсказуемого вечера людей, Трофима с Никитой, общий мир был восстановлен. Трофим с Елисеем помирились, по крайней мере в видимом спектре пространства.
             Никиту, начиная с восьмого этажа, вдруг обуяла небывалая уверенность, он хотел лететь вверх, пробивая ненужные элементы архитектуры головой, ему не терпелось добраться до последнего этажа, двенадцатого. Остальные двое еле за ним поспевали. Если бы кто-то из двух наших героев хорошенько прислушался, то понял бы, что бег Елисея совершенно бесшумен. Но им было не до этого. О Елисее как-то вообще забыли, строго говоря.
            Но когда до цели оставался всего один этаж, Никита вдруг ослабел весь. Он облокотился об подоконник и впервые в течение всего подъёма посмотрел на город. Но города почти не было видно. «Странно, - подумал он, - что-то светится внизу, как-будто мы на самолёте летим, а под нами не одиннадцать этажей, а одиннадцать тысяч метров…»
            - Братух, - обратился он к Трофиму, – давай покурим ещё раз, перед тем, как зайдём туда, ладно?
           - Давай, Никитыч.
           - Знаешь, Трофимыч, - скалал Никита, затянувшись сигаретой, - мне ведь совсем не страшно сейчас, ни её увидеть, ни сказать ей что. Слишком долго просидел вот так! – и он сделал «падающий» жест рукой. Но я волнуюсь. Я так давно с ней не общался. Вдруг она стала совсем другим человеком, или почти другим, вдруг я люблю её прежнюю, либо сам… Ну да, ведь сам я тоже изменился, нет?
           - А вы не волнуйтесь, - раздался голос Елисея, стоящего у них за спиной. Она вас всё равно не увидит.
           У Никиты потемнело в глазах. Собственные чуть было набежавшие сомнения вмиг показались преступными. Он резко развернулся.
           - Как это, «не увидит»? В имеете ввиду, она спит?
           - Нет, она не спит.
           - А что же? Её там нет? Она в другом городе?
           - Нет, она там, у себя.
           - Она просто не захочет никому открывать дверь? Или как?
           - А дверь и не заперта…
           Трофим же ничего не говорил, он прямо и однозначно смотрел на Елисея, словно через силу пытаясь привыкнуть к тому, что в поле его зрения находится не совсем приятный ему человек и говорит, мягко скажем, не совсем приятные вещи.
           - Я не хотел вас расстраивать. – Елисей потупил взгляд. Стены словно обступили их всех, как бы шантажируя: "А вот и не разомкнёмся, пока не узнаем правды!"
           - Ну, так говорите уже! – взорвался Трофим. Елисей вздохнул. Никита присел на подоконник.
           - Проблема в том, - продолжил Елисей, его голос звучал ровно, - проблема в том, и это было с самого начала…
           - В чём?! – металлическим голосом спросил Никита и ему показалось, он почувствовал на языке еле уловимый, сухой, холодный вкус металла.
           - Проблема в том… что вы спите, - еле слышно закончил мысль Елисей.
           Друзья уставились на него, как на умалишённого. Стены резко разомкнулись, даже словно исчезли совсем. Трофим ущипнул себя за нос. Он и впрямь ничего не чувствовал..
           - Слышишь! – бросился он к Елисею, но тот был теперь окутан какой-то непонятной, видимо, защитной дымкой, и Трофим, не рассчитав своего броска, свалился на пол. Больно ему не было, видимо, по той же причине, что и от щипка. После чего он вскочил и аккуратно преградил старику путь для отступления, встав за его спиной.
             Никита похолодел… Но нашёл в себе силы спросить Елисея:
           - Мы находимся во сне? Вы же знаете, зачем я иду сюда… Зачем же вы нас ведёте? Вели? – поправился он.
           - Ваш друг сказал мне, что вы хотите видеть свою девушку. Я вас почти привёл - вы её скоро увидите.
           - Та-а-а-ак… - протянул Никита. Ну, во сне-то я и без вас её увижу, знаете ли… Девушка ведь, поди, тоже ненастоящая?
           - Нет, девушка настоящая - вымолвил Елисей, медленно моргнув. – Это действительно она, и она действительно не спит. И вы действительно увидите её. Единственная проблема в том, что она не будет видеть вас.
           - Трофимыч, а когда это мы успели с тобой заснуть? – лихорадочно и громко стал спрашивать Никита своего друга, отсылая фразу по "траектории мяча", через седую светящуюся голову Елисея.
           - В машине, - ответил за него их недавний провожатый, а ныне – собеседник и просветитель, Елисей. – В машине, на руле. Вы спели молитву, после чего уснули.
           - То есть, хотите сказать, я на самом деле - "и ныне там"? – внутри Никиты, казалось, зреет ядерный взрыв, и даже Трофим никогда ранее не видел своего друга в такой ярости.
           - А вам тоже не больно будет, если я вас выброшу во-о-он из того окошечка? Правда ведь? – продолжал он, обращаясь к Елисею.
           Елисей грустно посмотрел туда, куда указывал Никита, но глаза его не выражали испуга – и посему было видно, что уж летать-то он точно умеет.
           - Ах, да, пожалуй, и я-то не особо пострадаю, если захочу совершить полёт... А что, оно логично! Приземлился – сразу в машине!
           Елисей и Трофим смотрели на него, Трофим – в ужасе, Елисей – более спокойно.
           Никита сел на пол. 
          - Интересно, а если начать кричать, то ведь и не разбужу никого! – И вдруг заорал. Нет, это был даже не крик, а скрежет, будто взвыла целая стая доисторических существ.
Стены сотряслись. Луна в небе дрогнула, но не упала, а покатилась вниз чуть быстрее. В здании поднялся ветер и понёс тучу каких-то мелких предметов, обрывков, огрызков, и среди них даже пролетело несколько летучих мышей, откуда-то из джунглей послышался ответный рёв носорога.
          - Ну как? И всё равно все спят, да? – ухмылялся Никита. Вот здорово! – А потом подошёл к Елисею и страшно посмотрел в его большие глаза.
          - Ну что, - прошептал он, - немного ведь осталось? Почти привёл нас, говоришь? – И снова включая свой обычный голос, вполне позитивный и беззаботный, добавил: – Поднимемся?
          - Я на вас не обижаюсь, - спокойно проговорил Елисей. А на вашем месте любой бы вышел из себя...
          Последний этаж проходили молча. Никита шёл впереди, но уже не так быстро, как до этого.
          Когда подходили к комнате, было видно, что там ещё не спят – уютная полоска света грустно желтела в конце коридора с левой стороны, и Никита знал, что её комната именно там. На самом конце последней ветви здания, которое сегодня ему довелось пройти целиком вместе с его другом, в      сопровождении незнакомого доброго старца Елисея, которого Никите вдруг стало невыносимо жалко.
         - А здесь я должен вас покинуть, - сказал тот, остановившись, когда расстояние между ними и комнатой сократилось до нескольких шагов.
         Все трое стояли и молчали.
         - Простите нас, - нарушил тишину Никита, - не могли же мы подумать... Но всё равно ведь… Если бы не вы, то мы бы... Он протянул руку. Елисей тихо улыбнулся.
         - Спасибо вам, - сказал Трофим более сухо, - в такое время суток нас охрана не впустила бы…
         - Это точно, - грустно добавил Никита.
         Они ещё немного постояли, каждый в своих мыслях, и вдруг, когда подняли глаза, увидели в начале коридора сизоватый шлейф. Елисей ушёл от них.
          - Что ж, Братуха, - произнёс Трофим. Давай, вперёд. Заходи к ней. А я тебя здесь подожду. Либо здесь, либо в машине, это уж, как Бог даст… Заходи, пока не проснулся! - как-то очень по-доброму прибавил он.
          Сердцебиение Никиты снова участилось. Он сделал несколько шагов к двери и нажал на ручку. Дверь открылась абсолютно бесшумно, и так же бесшумно закрылась за ним. Обогнув шкаф, поставленный здесь в качестве разделителя комнаты на жилой отсек и прихожую, он действительно увидел её.
          Она была в комнате одна. Сейчас она сидела за кухонным столом, одну руку положив на чашку с чаем и двигая ладонью по её ободку, а второю держа смартфон и что-то в нём рассматривая. На ней была надета белая блуза с оранжевыми цветами, рыжий водопад её волос был аккуратно собран в пучок. Лицо её выражало почти детскую сосредоточенность в сочетании с игривым, нежным обаянием, свойственном лишь ей одной. У Никиты всё перевернулось внутри – и появилось безудержное желание жить.
           - Эль, - чуть слышно, почти шёпотом назвал он её по имени… Эльмира, - повторил он –  его голос дрогнул.
           Старик оказался прав, она действительно его не замечала.
          - Эльмирище, - сказал он громко, уверенно, даже весело.
          Она не видела его.
          Никита прошёлся по комнате. Всё здесь, почти, как было… Слева – пианино, справа – двухъярусная кровать. А вот и пингвин, которого он когда-то сшил ей. На самом верху, под потолком… Он сел на кровать, и его Эльмира теперь была на расстоянии протянутой руки от него. Он услышал её смех, связанный с чем-то увиденным в интернете.
         - Да положи уже этот смартфон! – начал было срываться он, но вспомнил безрезультатность своего недавнего крика. Тогда он пересел на стул, стоящий между столом и окном, стал любоваться ею, подносил руку к её лицу, так близко, что если бы не спал, то почувствовал бы рукою тепло. Потом открыл окно. Закурил…
         За окном по-прежнему ничего не было видно, и Никите показалось, что они с ней сейчас летят на космическом корабле величиной с маленькую комнату, и в окошко, в их тёплое жилище, словно ночной мартовский ветер, вливается бесконечный живой космос...
         «Ну, и когда же я проснусь? - думал он, глядя в этот космос. - И что мне нужно успеть сделать перед тем, как это произойдёт? Поцеловать её? А что дальше?» На него откуда-то свалилось смертельное отчаянье, он быстрым движением выкинул бычок сигареты в окно, после чего перебежал в другой конец комнаты, стал сбрасывать ноты с пианино, одни за другими, интуитивно понимая, что это ничего не даст. И верно: когда он зажмуривался, а потом снова открывал глаза - все они лежали на своём прежнем месте.
         И только пингвин, его детище, смотрел на него своими круглыми пуговицами оттуда, сверху, но у пингвина-то не спросить было, замечает ли он своего создателя.
          Она сделала ещё один глоток чая.
          - А что, если не просыпаться? Можно ведь и так жить, -  это, в конце концов, лучше, чем никак, - сказал он почему-то вслух. Правда? – он обернулся к ней. – Я не знаю, - продолжил он, - что и когда должен был сделать иначе… То есть, могу конечно, предположить, - здесь он осёкся. Но всё равно, сколько ещё остаётся между нами непонятого, сколько я дал бы за то, чтобы однажды, когда-нибудь, когда мы может быть, станем старыми-старыми стариками, ты мне рассказала…
         Ещё один глоток чая.
         - Да почему только об этом! – он стал повышать свой голос, - ты бы хоть иногда рассказала, чем живёшь… Хоть бы раз послушал, как ты играешь… - он кивнул в сторону пианино.
        И подумал, а не сыграть ли что-нибудь самому? Музыка  – странная вещь…
         И играя огромную медленную часть сонаты, он неожиданно вспомнил, что композитор тоже ничего не слышал, когда писал её… Не потому ли казалось теперь столь естественным, что звуки этой музыки доходят и до той, кому он её теперь мысленно посвящал? Более того, он настолько верил в это, что даже забывал смотреть в её сторону и следить за её мимикой, жестами, выражением глаз, хотя сейчас это было бы самым естественным с его стороны.
         Когда закончил играть, вдруг что-то заметил, подбежал к ней и ухватил со стола сковородку.
          - Это та самая, которую прислали тебе родители? Помнишь, тогда?
         Она уже допила чай и теперь просто сидела, положив рядом айфон и подперев голову обеими руками Смотрела куда-то вдаль, сквозь посуду, стоящую на столе. Смотрела в буквальном смысле на то место, где несколько секунд назад стояла её сковородка. И скорее всего, видела её сонный серебристый диск на прежнем месте. Никита начал выходить на уровень изменённого эмоционального состояния и стал говорить, что сковородка - это луна, на которой их взгляды обязательно должны пересечься… И ещё какое-то время рассказывал о своих путешествиях, о том, какой любит чай и какой номер маршрутного такси кажется ему наиболее гармоничным. И темы чередовались так же нелепо, как бывает у двух молодых в парке перед тем, как у них случится первый поцелуй. Потом перед её глазами положил посудину обратно, взял стул, на котором только что сидел, поставил его по центру комнаты, снова сел - и стал вдруг говорить размеренно, почти без интонации:
          - Я тебя люблю. Я знаю, что тебе это в тягость. – Он помолчал. – Знаю, но не верю. Я не верю в невзаимность как таковую… Понимаешь? Равно как и в любовь со второго взгляда. Любовь может быть – только с первого, а человек либо признаётся себе в этом, либо нет. В тот день, позапрошлым летом я, к сожалению, так и не рассказал себе о своём только что открывшемся чувстве. А уже осенью нас окружало столько людей, и самое страшное, что я им доверял...
          Она продолжала глядеть на сковороду - и это действительно была та самая сковорода, присланная ей родителями полтора года назад. Она ему ещё написала тогда, что её подруга в тот же день приготовила в ней какое-то интересное блюдо...
          – Милая моя, солнце моё, - он вдруг привстал со стула и приблизился к ней, - я сейчас уйду, я чувствую, что скоро проснусь там, внизу, за рулём своей машины, покупая которую я так мечтал, что на пассажирском сидении, рядом со мной будешь сидеть ты. Но у меня есть верные друзья, у меня есть моё дело, и я обещаю тебе сейчас, в эту самую секунду, что добьюсь всего, что будет стоить моей любви к тебе, будет стоить нас с тобой. Я проживу эту жизнь с тобой, точно так же, как сижу теперь здесь…
          Никита прервал свою речь, так как заметил, что она начала медленно подниматься из-за стола, взяв чашку допитого чая с собой и собираясь, видимо, её помыть. Такой развитие "событий" можно было предсказать, но он почему-то не рассчитывал на него, и только теперь понял, что до последнего, оказывается, не верил в то, что его ожидает обязательное пробуждение. Увлёкся… И с новой силой ощутилась реальность утраты, как и тогда, в том самом ноябре, когда отъезжал он на поезде из Бремена, и решил ей написать, а прочёл в её ответе лишь просьбу не звонить, не писать – и пожелания удачи.
           И вот теперь, видя перед собою её родной, но какой-то туманный и пустой, ничего не понимающий взгляд, с каждой долею секунды приближающийся к нему, будто выплывая из туннеля, он инстинктивно распахивал руки, растопыривал пальцы, стараясь преградить ей дорогу. Он даже пытался отодвигаться вместе с ней, пятиться, но стул предательски вставал на его пути. «Погоди! - стал кричать он, - Ты же всего не знаешь! На тебя ведь, кажется, - это... Как его...» Но она уже подошла к нему вплотную, собираясь, сама того не ведая, пройти сквозь него, он попытался её обнять – и проснулся…

          Труппа уехала, декорации остались.
          Никита действительно проснулся, но светилась вокруг него всё та же комната, её комната, со сковородой и пингвином, и он действительно стоял лицом к окну, из которого теперь в избытке лилось сияние близкого и тёплого мартовского солнца.

          А Она была у него в объятиях – и улыбалась ему.
 
          За окном серебрились очертания машины, возле которой нервной походкой передвигался знакомый силуэт, придерживая руку у уха. Видимо, Трофим звонил своей жене, но так и не в силах был складно объяснить, где он был всю эту ночь.
 
12-14.03.2015