Постельная сцена

Они лежали неподвижно, каждый на своей стороне кроватной Вселенной, укрытые внатяг общим худощавым одеялом.
Они лежали спокойно, как честные челюскинцы, которые уже сделали все возможное, чтобы пережить полярную ночь: настреляли пингвинов, нарезали бесполезных ледяных кирпичей и послали последние радиограммы своим далеким близким; и вот теперь им осталось элементарное: шесть месяцев неподвижно экономить скудные калории.
Они лежали тихо, так тихо, что каждый слышал лишь мирное дыхание соседа – почти беззвучное у легкоатлетического Бориса и, с ультразвуковым присвистом - у Сан Саныча, курильщика с двадцатипятилетним стажем.
Они лежали совершенно неподвижно, и ничто не мешало им заснуть, даже растянувшийся на полномера освещенный прямоугольник окна, который все никак не мог забраться к ним на одеяло, единственное одеяло, внахлестку натянутое между левым плечом одного и правым плечом другого.
Номер, залитый лунным светом, стал понемногу сжиматься, стены придвинулись, а кровать почему-то поднялась вертикально и провалилась куда-то под ноги; а за ней и вся комната, превратившись в лифт с плоским зеркалом, заскользила вниз, вниз - все быстрее и быстрее. Это отравление, решил Сан Саныч, отравление овсянкой, нечего и пугаться.
Он несся в лифте, но не в рай, а, наоборот, в другую сторону; он проваливался куда-то ниц, в какие-то подземные, тайные этажи «Алых корпусов». На первом из них, вернее, на минус первом - Боря вручил ему яблоко и раскрытую бритву, и Сан Саныч принял этот дар подобающе верноподданно: припав на одно колено и прижав родное и дорогое к груди как державу и скипетр. На следующем - Ильза, голая, но одновременно частично все-таки в брючном костюме («Форма одежды номер два: штаны и голый торс» – одобрительно покивал марафонистый Боря) – надела на него огромный зеленый галстук и завыла без акцента: «Как повяжешь галстук – береги его…уу-уу». На минус третьем - Сергей Кузмич натянул ему крокодиловые лодочки, причем начищенные носки туфелек были еще живы и щелкали зубастыми ротиками. Потом Теретьевич с трудом втащил в лифт брезентовую сумку настоящих искусственных глаз, и, оглянувшись в двухметровом пространстве («Чем черт не шутит») – расстегнул молнию: «Вот, начальник, смотрите: все женские, неношеные, спецом для девственниц, - отчитался он шепотом, - первый сорт зыркалки. Только вы уж – не сглазьте…»; а дальше в лифт вломилась совершенно пестрая компания: повара с женскими поварешками, охранники с выключенными мониторами, горничные со своими щетками-плетками, и, в заключение, прижав всех к зеркалу, в лифт вкатился бесполый ком слившихся в трудовом экстазе официантов.
Не было только Женьки, а ведь это была предпоследняя остановка - Сан Саныч доехал почти до самого ада. Он начал догадываться, что ее не будет, никогда больше не будет, что она не придет к нему в лифт, потому что есть такие поступки, которые нельзя исправить, ну вот просто нельзя и все. Их можно, конечно, объяснить, и даже можно оправдать, ну, наверное, со временим оправдать; но после них что-то ломается и – все: нижний этаж, последняя остановка; а потому что – мир устроен так, что все возможно в нем, но после ничего исправить нельзя,- запела, взяв его под руку, невысокая рыжая мадама в высоких ботфортах и куцой алой накидке, и вдруг, обернувшись – оказалась Аллой, Аллой без отчества, и так ловко вдруг выхватила из-за спины это отчество, причем почему-то – Борино! - А вы тут зачем? – беззвучно крикнул женщине, которая поет, Сан Саныч, прижатый к зеркалу шестью молодыми горячими горничными. «Вот почему мне так жарко» - мелькнула возбужденная мысль. Он уже не мог пошевелиться, оставалось только вертеть головой; а дышать становилось все трудней и трудней с каждой секундой. А Женьки не было, Женьки нигде не было. А без Женьки – Сан Саныч почувствовал это так отчетливо, что смог бы, наверное, объяснить самым тупым представителям всех народов на их бесчисленных языках, всем горничным мира – без Женьки все богатства, накопленные им: и яблоко, и бритва, и самокусачие крокодиловые туфли, и даже бесценная сумка с непорочными глазками – все они не имели никакого значения, не стоили уже ничего, ну вот ничего абсолютно.
Боцман затренькал в свой полуметровый свисток и всё жители лифта полопались, как просроченные мыльные пузыри, только один местный черт, видать большой здесь начальник, все орал и орал, что Сан Саныч по неосторожности сильно его порезал…

- Черт, порезал!
- Где, кто - черт?
- Черт, ты мне там порезал!
- Что? Боря, ты?
- Порезал ты меня, говорю! Порезал в шею!
- Фу ты! Блин, я уже заснул! Что там? Да нет там ничего, Боря.
- Я же чувствую, Саня! Шея болит.
- Показалось тебе, забудь. Ну, хорошо, спроси про Ильзу что-нибудь, раз уже разбудил.
- Про Ильзу? Ты не подкалываешь, правда, можно? – Боря приподнялся на локте. - Вот слушай, что она сказала: «ви будете пользоватзя все услуги отеля и даже много больше»? Вот так: «всё што мошеть дать этот отель и эти люди». Что это означает?
- Для тебя - двойная сметана в рассольник. Не крутись!
Они лежали на огромной, просто кинг-кингсайзной кровати, уставившись в лунный луч на потолке. Но императорская ширина постели не давала им никакого простора: одеяло было небольшим, и друзья вытянулись практически рядом.
- Саня, а ты заметил у Ильзы…
- Кубики? Нет.
- При чем тут кубики? Ты заметил – какие у нее глаза?
- Какие еще глаза? – удивился Сан Саныч.
- Голубые-голубые, как в том глазном наборчике.
- Фу, черт, вспомнил на ночь! Кстати, Боря, - а зачем ты  забрал этот набор юного офтальмолога?
- Не знаю. Толкнуло меня в грудь что-то. Наверное шестое чувство вспыхнуло, - Боря крутнулся волчком к Городецкому, - Блии-ин, а я сейчас понял, почему нет одного глаза! Он же – в нем!
- В ком?
- В одноглазом! – Боря подскочил на кровати. - Ну, как одна пуля – уже в стволе, понимаешь?
- Точно! – Сан Саныч тоже привстал.
- Бли-ин, это сейчас ходит какая-то гадина одноглазая по территории, везде своим вражьим полувзглядом зыркает…
- Надо дать ему бутылкой по голове, как Холтофу! – рубанул воздух Сан Саныч.
- Надо искать одноглазого, Саня, одноглазого без повязки.
- Найдем мы его, Боря, найдем - мы же в четыре раза зорче. Давай спать, а?

- Ну вот - кровь!
- О Боже, я заснул!
-  Кровь, кровь! Липкая!
- Да не кровь это. Ты просто не вытер шею.
- Это кровь, Саня, кровь! Включи ночник.
- Не надо свет включать, Боря. У меня голова лопнет. Дай, понюхаю.
- Саня, как пахнет кровь – я знаю отлично. Ты меня просто зарезал в шею.
- Вот с этой мыслью давай заснем, а? - Сан Саныч накрылся с головой одеялом.
- Саня, подушку же перемажем всю. Что коллектив горничных подумает? Что Алла без отчества скажет? Не спи, слышишь!
- Ну, хватит – чуть-чуть совсем той крови. Сейчас перестанет.
- Что ты там бубнишь? Вылезай! Блин, как я теперь буду с перезаной шеей ходить! Сильно идет? Потрогай.
- Да капелька совсем самая, - Городецкий высунул к Боре руку.
- Лизни ее.
- Чего?
- А как ты еще ее остановишь? Или ты хочешь – чтобы я истек кровью?
- Не буду я тебя лизать, Боря! Вон, у тебя одних только рыжих – целый взвод. Пусть они тебе раны зализывают, - Сан Саныч опять натянул на себя одеяло. - Ты лучше мне скажи: почему ты ушел? Ты же пенсию потерял, а тебе год оставался всего.
- Да, психанул я. Помпотыл сухпаи тырил тоннами, и я его на чистую воду вывел, а полкан наш – не трогай, говорит, сослуживца старого. Скотина строевая! А ты знаешь, Саня, что в последние годы, чтобы на снабжение сесть – надо занос сделать: пять, десять, а на бригаду – все двадцать штук? Никогда такого не было, а теперь вот – норма. От ментов пошесть пошла, - Боря подоткнул одеяло со своего бока. - Знаешь, дружок, сколько я по городкам не ездил... Я ведь из военной семьи, пацаненком все по казармам. Так вот – сколько не ездил, они, наследники тыловиков, зампотылов и начвещей – всегда отдельно терлись. Не играли с нами. Мы все - дети связистов-танкистов, химиков всяких - космонавтами хотели быть, а они все – начпродами, прикинь!
А за год до пенсии… Понимаешь, так противно стало. И Лизка моя все пилит и пилит: и Слепенко майор, и Ибашидце – майор, и Селиконченко, и даже Касперович  - все майоры! Один ты, Борман, гестаповец добродушный, богатырь-разиня  – в капитанах ходишь. Блин, а я ее все успокаивал, я тогда такой успокоительный был, как микстура. Прикинь – я ей не изменял, Саня, ни разу.
- Ничего, Боря - в тридцать девять лет жизнь только начинается.
- Да, поздний старт имеет свои преимущества, - фыркнул Борис. - А она мне говорит: оставь, Борман, мне нож. Мой афганский нож, ха! Ну, короче – развод и девичья фамилия. И с женой, и с армией.
- Ну и черт с ней, с этой пенсией. Ты мужчина в расцвете лет, Боря.
- В расцвете бед. Да… Легко нам было бы с пенсией по жизни весёлой… она скучать не дает никогда, - нащупал Боря знакомую строчку.
- …и любят пенсию деревни и сёла, - подхватил Сан Саныч.
- …и любят пенсию большие города, - затянули они вдвоём.
- Слушай, ну что, прямо как в пионерлагере, заснуть в первую ночь никак не можем?
- О, пошли девчонок пастой мазать!
- А что? Пошли!

- А мне знаешь, какие девушки нравятся? Чтобы и скромность была, и достоинство, но – чтобы боевая. И на свободу мою – не покушалась. Типа: чужой земли мы не хотим ни пяди, а своей хорошему человеку немного отдадим, - Боря шумно вздохнул. - А тебе?
- А мне, Боря, нравится укрываться одеялом. Полностью укрываться!
- Так лето, что ты егозишь, жарко ведь!
- Ну - так и отдай мне его! – Сан Саныч потянул одеяло на себя.
- Я не могу, у меня ноги мерзнут. Как ледышки! Хочешь потрогать?
- Блин, я уйду от тебя на диванчик.
- Не угрожай мне! Ладно, ладно – на немного. Только не заворачивайся так, куда ты все на себя тянешь?
- Дафайте уже зпать, Бориз!
- Дразнишься, да? Согрел ноги? Теперь вот у тебя – настроение хорошее? Вот так и у твоих женщин любимых - все от настроения зависит! Вот если она в таком настроении, то получишь и то и другое, и пирожок и компот, а если…отдай одеяло! Знаешь, что? Измеритель настроения женского нам нужен. Настроеметр бабский - вот, изобрел бы - миллионером стал! Включил - ехать, не ехать на свиданку, а? какая полезная штука! А то ведь их не поймешь.
- А что тут понимать? Все устроены одинаково, – Сан Саныч зевнул.
- Нет, Саша, нет. В каждой женщине есть своя безуминка.
- Знаешь, дружище, как говорят: если познал одну – значит, считай познал всех женщин.
- Это какой-то знаменитый философов из женатых сказал?
- Конфуций. Спи.
- А я все равно ни одну из них не понимаю, - вздохнул Боря.
- Это я тебе перезал важную ниточку в мозг – ты теперь начнешь глупеть, с каждой минутой сильнее и сильнее.
- Знаешь, что, Саня? Отдай одеяло!
- Вот и мерзнуть сильней уже начинаешь… Спи давай, пока не остыл окончательно. Что ты дергаешь?
- Слушай, друг, ну кровь-то бежит!
- Рукой зажми, Боря.
- Я так не засну.
- Господи, надо было тебе полностью голову отрезать, хоть бы выспались, – фыркнул Сан Саныч.

Освещенный квадрат окна с их животов переместился на ноги.
- А я вот думаю, Саня. Слышишь? Пока ты голову мне не отрезал... Почему у нас проституции нет?
- Я сплю.
- Ну не спи один. Почему ёё нет? – откинул одеяло Боря.
- Почему нет – есть.
- В смысле – легальной проституции. Послушай – все же выгодно: налоги, занятость. И тебе хорошо: вопросов она не задает, ответов не требует. И главное, вот главное – она тебя не переиначивает под предел своих мечтаний. Короче: я - за легальную проституцию. А ты?
- А что я? Я тоже – с удовольствием, - ответил Сан Саныч. – Но пока менты это крышуют – не будет тебе платного секса в законе.
- А ты вообще - пользовался?
- В смысле – привлекался?
- Ну - со жрицами этими, - Боря помахал рукой.
- Конечно! Каждый день по три раза – до завтрака, и всегда еще – после полдника, - сказал Сан Саныч. - Вот лучше послушай, что мне знакомый юрист рассказывал про командировку в Амстердам. Ему говорили, что легче легкого там все: увидел в окне идеал своего получаса, зашел, договорился, задернул шторки, и - через какое-то время вышел. Все. Укололся и пошел.
- Там все проститутки, Саня - члены профсоюза. И платят подоходный налог. И в стране есть ассоциации потребителей секс-услуг, – тряхнул энциклопедичностью Боря.
- Я ж не против. Я – за ассоциацию, - стукнул себя в грудь Сан Саныч. - Так слушай, что говорит тот юрист: нужно заранее все оговорить тщательно. Отдельно - снимает ли она с себя всю одежду и какую конкретно, имеет ли он право трогать ее в любом месте и – или в каких конкретно, и в каких позах, и в каких позициях. А еще: включается ли одевание и раздевание в оплаченное время, и, Боря, прикинь – вершина любовного доверия: кто засекает время - он или она.
- И что твой переговорщик?
- Говорит: легче контракт на экспорт трубопроката составить, блин. Короче – плюнул и ушел.
- Да-а. А демократки, - уверяли кореша, - не берут с советских граждан ни гроша.
- Боря, буржуазная зараза всюду ходит по пятам; опасайся пуще сглаза ты внебрачных связей там.
- Все, Саня, спим. А то споемся мы тут с тобой окончательно. Только лизни мне на ночь шею.
- Опять?
- Выступила кровь, Саня.
- Нет.
- Да лизни разок, никто не узнает же!
- Не буду!
- Ну чистая шея, чего не лизнуть! Я бы мог – я бы сам лизнул. Но я - не достаю!
- Изогнись, Боря. Будь гибче. Да что же ты делаешь? Не включай свет, говорю - я не засну потом!
- Нет - я включаю! Кровь же идет! Что ты в одеяло закутался? Ты что там? Ты там смеешься?
- Все, Боря - ты погиб... Ии-и… Ты истек кровью…
- Ты там ржешь? Ты там ржешь надо мной?
- Я зову Ильзу… иии-ии…попрощаться с тобой... мы будем помнить… твою шею…вечно…


...продолжение следует.