Невидимки на краешке лестницы. Ольга Ланская

(Из цикла: "Бабушкины сказки")

В старинном доме на четной стороне Фонтанки, неподалеку от ее начала, не так давно был городской суд.
Сейчас он, говорят, куда-то переехал, а, может быть, нет, и тогда все осталось на своем месте.
И крутые винтовые лестницы в неожиданных – потайных – нишах за поворотами длинных коридоров, и удивительная ванна, похожая на бассейн – крохотный, но совершенно всамделишный. Она меня особенно увлекала.
Края его отделяет от пола невысокий парапет, а спускаться надо  вниз, держась за поручни вертикальной лесенки.
– Как на корабле?
– Да-да, Солнышко. Точно так…
Все в этом доме, кроме судейских кабинетов и несчастного люда, толпящегося подле них в очередях за справедливостью, надеждой, или за «авось», оставалось прежним, как было при тех, для кого дом строили.
Так, будто ушли жильцы его ненадолго, и вот-вот вернутся…
Но никто не возвращался.

Текли-кружились годы, свивались в десятилетия, словно бесконечные воды Фонтанки. И только река жила жизнью всех, кто бытовал на ее берегах когда-нибудь.

Это она принимала в темные струи свои все их невзгоды и радости, печаль и недолгое счастье и хранила их чувства и их отражения дольше, чем была сама их жизнь. Зачем? Кто объяснит это? Не знаю.

Но только Река и Дом ничего и никого не забывали, хотя давно ушли куда-то те, кто бегал по широким мраморным лестницам, прятался в тихих уголках большого дома, чтобы посекретничать, или попереживать в одиночку, подальше от заботливых глаз нянь и тетушек.

Никто не наливал в ванну-бассейн воды, никто не смеялся, плюхаясь в ее очищающее тепло, никто не играл в прятки на винтовых лестницах, уходивших в небо. Никто.

Но, несмотря на это, всегда в городе, незаметно для всех и вопреки всему, застревал кто-нибудь из – для всех несуществующего уже времени – прошлого.
Да…
Когда человеку совсем-совсем одиноко, настолько, что не с кем и поговорить, просто вот так – не с кем, потому что все его сверстники, все его поколение уже ушло! – он начинает вспоминать тех, кто были на этой земле.
Смеялись, бегали, работали. Ими гордились, потому что они были просто хорошими людьми. У них были папы и мамы, у них были дети. И они никогда никого не обижали.
А сколько звуков было вокруг!
Особенно после войны.

Во всех дворах играли патефоны. Окна были распахнуты, зимой – форточки, летом – все створки, потому что жили открыто, радостно. А еще и потому, что в те времена  курили почти все взрослые. Те редкие мужчины, которые ненадолго вернулись с фронта. Ненадолго, потому что израненные и перенесшие непосильную работу войны, недолго жили. Курили и женщины тех, кто никогда не вернулся.
Курили, чтобы заглушить боль, от которой не было защиты. Боль за тех, кто не вернулся…

Некоторые мужчины, израненные, искалеченные, но выжившие, спивались и умирали быстро. Сгорали от послевоенного спирта. Глотнули на выдох, а вдохнуть уже не могли.
О них так и говорили – сгорел.
Никто никогда не говорил: спился.
Не было, наверное, таких.
Иначе кто восстановил бы города, заводы, фабрики, дома, в которых стали жить люди? Немцы ведь всё разбомбили, сожгли, разрушили.

Так кто все построил на разоренной земле? Да всё те и сделали, кто остался в живых после всех фронтов Великой Отечественной. Они всё и построили своими руками, всё восстановили.
Знаешь, слово такое есть – ритм.
Вот они жили, как танцевали – в одном ритме.
Больше всего они любили почему-то танго и вальс.
Может быть, потому и многие военные песни были написаны в вальсовом, кружащемся ритме.

«Кружится, кружится старый вальсок…»

Но это пели уже много позже, когда подросшие дети войны отказались от родительских вальсов и танго, полек и па-де-грас’ов, отказались резко от всего, что связывало их с «предками», родившимися еще в прошлом веке, или в самом начале нового, двадцатого, и с головой окунулись в космические ритмы рок-н-рола, истому блюзов, тряску чарльстонов и твиттов.Почему?
Может быть потому, что им мало рассказывали о том времени. Оно для них просто не существовало.
Оно было им неинтересно.

– Почему?
– Им о нем не рассказывали. Взрослые старались молчать о прежнем времени. Да и жили они недолго. Так и уходили, ничего не рассказав. И связь между поколениями рвалась.
А это плохо.
Потому, что каждый, рождаясь, начинал все заново.

Такие вот были времена, что дети росли как бы сами по себе, а старшие доживали молча…
Да…

Твит... Что-то очень знакомое.
– Твиттер! – смеется малыш. – Просто твиттер!
– Нет, – возражаю я. – Может быть, танец по-другому назывался? Не помню. Спросить не у кого.
Когда умерла мама…
Об этом я пока не могу…

Все их великое поколение уже ушло с этой земли.
Она ухитрилась родиться в 1919.
Тогда, когда хазаряне, убив Государя-Императора, убив зверски, а заодно и замучив до смерти его детей, их маму, всю челядь, что оказалась рядом, свершив таким образом своё варварское жертвоприношение, почувствовали, что обезглавили, гильотинировали Великую Страну. И жутко этому обрадовались.

Ты видел картинки, где индейцы вокруг костров скачут, приготавливая себе в пищу белого человека? То-то.
И эти прыгали от радости. Теперь они хозяева.
И порядки для покоренных завели свои – зверские.

Но у их врагов чудом каким-то все-таки иногда рождались дети. Да-да, и года не прошло, а у людей стали рождаться дети.
И хазарянам снова стало страшно.

А со страху чего не наделаешь!
Самые нечеловеческие зверства – вот, чем глушили страх хазаряне.
Не оттого ли многие из них переставали быть людьми?

Вот в это-то время, в июне 1919 года 8 числа и родилась твоя бабушка. И назвали ее – Мария.
– Красивое имя, Ма. Как у Богородицы.
– Да, Малыш. Очень красивое имя было у моей мамы….

Была она беленькой, белокурой и голубоглазой, как большинство тогдашних русских.
И ясно было, что растет красавица.
Скажу тебе, потому и ненавидящие их злые люди и прозвали их «русаками» за красоту и белизну кожи.
Но не любоваться русскими даже они не могли.
Не оттого ли нынче среди инородцев, глядь, да мелькнет, пронзит внезапностью своей синий или золотисто-карий бесстрашный взгляд из-под белой, как лен, челочки?
Но это – история особая. Может быть, и расскажу когда-нибудь, не обещаю.
А официально значились они вовсе не «русаками» – так у нас лесных диких зайцев звали, а не людей. Значились они великоросами. Потому, что из всех росов, которых по месту обитания, называли и белыми, и черными, и красными и прочими, были самым крупным, самым великим родом.
И были смелы и красивы. И милосердны.

…Уже не было в живых ни деда, ни прадеда. А семья Марии все шла на Восток. Подальше от зачумленного Петрограда.
Уфа, Тува, Фыркал… Вот здесь-то и застрять пришлось из-за рождения дочки.

И снова отодвинулась в невозможное мечта русских – Колчак Александр Васильевич, к которому и шел их долгий русский – крестный! – путь, сначала в Новониколаевск, а потом уж, как Бог даст…

Прабабушка Анастасия – а тогда молодая мама – говорит как-то:
– Отец, тувинцы люди добрые. Им до русских дела нет. Отделяются они, говорят, от России. Может быть, Марию-то попроще запишем?
– Тебе и уговорить их, Настя. Мне при них лучше и рта-то не открывать. Они военную косточку сразу учуят.
– А то по тебе и так не видно?
Засмеялась.
– А ряса? Я могу и в рясу теперь-то обрядиться. Не грех. Разрешили ведь.
– А где ты рясу такую найдешь, которая русского офицера скроет? В рясах-то что – не воины?
– Воины.

Долго молчал. Спорить не любил. А об очевидном что говорить?
Потом сказал негромко:
– Ну, так решили?
«Вот, и слава Богу, – подумала Пелагея. –  Уйдет в тишину наша фамилия, за которую расстреливают...»

А он говорит  вдруг:
– Только, когда фамилию нашу дочке менять будешь, хоть начало оставь.  Одну буковку поменяй, в конце, может быть… Не знаю…
– Непременно. Чтобы своих нашла, когда вырастет, – обрадовалась Анастасия.
– Это где же она своих-то искать будет?
– Так как – где? В Петербурге и окрестностях. Наших найти не трудно – взгляни, какая лапушка! Уже сейчас видно, из чьих.

«В том-то и беда, – подумал отец. В том-то и беда, что мы как в прицеле.
 К мишени приклеены… породой.»

И все-таки, не удержался, попросил:
– Ты ей понемногу про дом-то рассказывай… Когда подрастет. Про нас. Про Фонтанку. Обещаешь?

Сказал, словно заранее попрощался…
Вздрогнули плечи, вскинулись синие глаза – отчаянный, страшный невозможный вслух вопрос мужу застыл в них.

– Вот и договорились! – строго остановил он, не дав произнести вслух то, что рвалось из ее глаз.
И – чуть помягче:
– Вот и ладно.

А вскоре, пока не закрылась совсем граница, снова двинулись они вместе с тысячами других, таких же, в долгий путь.
Шли люди на северо-восток. В Россию. Шли и наши. С двумя маленькими девчонками и третьей – новорожденной Марией. Долгий, безнадежный путь. Не все выдерживали его.
Не все.

Но наши дошли всё-таки до Новониколаевска. Не оставаться же за границей России, не оставлять ее, не облегчать врагу его кровавый бесовский шабаш.
Дошли, да поздно.
К этому времени Адмирала, последнего Правителя Российской Империи убили, сбросив под Иркутский лёд…

Но, видимо, немало ушло тогда туда наших людей, потому что еще долго-долго говорили,  что самые красивые русские девушки вырастают в Сибири. А почему, мало кто уже знал.

Так вот, Малыш, помни: в каждом большом городе есть кто-то,  застрявший во времени на винтовой лестнице своей памяти.
А вокруг него ходят-двигаются новые люди.  И тех, прежде них родившихся, не видят. Словно их уже нет…
И ничего не знают они о том, что знает  Застрявший и Невидимый.
Ни о нем, ни о его времени, ни о винтовой лестнице, ни о бассейне под ней…

О нем просто все забыли, потому что все, кто знал, ушли, а рассказать не успели.
А теперь уже некому.
Только я вот и помню и о крутой-крутой винтовой лестнице, с ее чугунными цветами и стеблями, вплетенными в решетку перил,лестницу, идущую к небу, таинственную и молчаливую, как сам дом, как бесконечные воды Фонтанки, не забывающей никого…

А теперь и ты знаешь.
И расскажешь своим внукам, когда они у тебя будут.

Ольга Ланская,
Санкт-Петербург