ч3, Глава 34. Возврат к началу

ГЛАВА 34. Возврат к началу.

   Однако, что же до новых участников Янининого злополучного похода? В суматохе все почти что позабыли о них.
   Большой измученный человек, которого вывела с собою Ника, был, разумеется, Арефей; и как бы Ника ни желала отчаянно, чтоб Олли ошибся, он не ошибся: в самом деле, соседняя камера, в отличие от всех остальных, оказалась занята этим старым знакомым, которого не доводилось никому видеть более восемнадцати лет.
   Арефей переменился, переменился так, что Ника, верно, ни за что не узнала бы его. Она его помнила двадцатипятилетним мальчишкой, влюбленным и красивым, с легкими вьющимися волосами, как у девицы или ангела; когда припоминала Ника имя это, «Арефей», перед глазами ее вставал канувший в лету день, солнечный, горячий, день, проведенный на палубе королевской каравеллы после погребения Сеара. Ника помнила, как стоял перед нею человек и просил ее о расположении, а она глядела на него и думала, какой, в сущности, он еще глупец и как мало он понимает в жизни, и как много понимает уже сама Ника, и какая она умная, спокойная, холодная и загадочная, как океан или бездна.
   После королевского совета Арефей куда-то запропастился, и Ника думать о нем позабыла; припомнилось его имя только тогда, когда заговорили о его исчезновении или смерти. Припомнилось, и то мимолетно.
   И вот, теперь, Нике предстояло стать женою этого человека. Что за фарс! Однако же, отчего-то более странным ей казалось видеть пред собою Арефея, совершенно другого, с сединою в волосах, измученного, исхудавшего и постаревшего гораздо раньше срока.
   В первое время после освобождения Ника и Арефей не могли перемолвиться и словом; сама Ника думала совсем о другом, да и Арефей только и делал, что дремал да безмолвно принимал трапезу, которую подавала ему Роксанна. Никто его не узнал – даже Янина, которая видела его уже переменившимся – и Арефея, видно, это вполне устраивало.
   Он ничем не напоминал о своем существовании, и Ника, по прежней привычке, совсем про него позабыла. Когда же решено было ехать в Саниартиет, и когда Янина с Елисеем отправились запрягать, Ника подумала внезапно о своем новом суженом и брезгливо передернула плечиками. Что же, делать нечего, клятва есть клятва. Однако же отчего-то не столько будущее замужество страшило ее, но необходимость в скором времени быть с Арефеем наедине, говорить с ним, благосклонно принимать его взгляды и восхищения и – главное – снова, как прежде, чувствовать себя невозможно виноватой.
   Что же до девушки, которую посчастливилось вывести Ие и Руфь? О ней никто не знал ничего, кроме имени – Ассенет. Для того, чтоб выудить из нее хоть слово, нужно было завести долгий и спокойный разговор по душам, а в теперешнем положении именно этих двух вещей – времени и спокойствия – особенно недоставало.

   Так или иначе, момент для разговора по душам и с Арефеем, и с Ассенет, настал много ранее, чем Ника могла себе предположить. Когда на поляне близ Реззиного озера кроме прежних пленников остались только Ника, Ия и Руфь, Арефей поднялся и неуверенно подошел к ним.
   Надо сказать, что в это утро он преобразился довольно приятно, во многом благодаря Эмиру, который теперь снова умчался куда-то с Роксанной. Арефей, несмотря на прохладу, вымылся в одном из озер здешнего края, и теперь щеголял в новой полотняной рубахе и брюках, щедро врученных Эмиром.
Волосы, отросшие донельзя и еще мокрые, Арефей собрал сзади, и стал выглядеть вполне приемлемо даже на Никин вкус.
   Однако же это в самом деле был другой человек; Ника не знала его, а Ия и Руфь - не узнавали. Все слишком сильно переменилось в Арефее, чтоб хоть чертою напоминать его прежнего - молодого веселого воина, едва начавшего свою карьеру в отряде Сеара. Ия глядела на него прищурившись, а Ника - вовсе не глядела. Более всего на свете ей хотелось, чтоб Арефей ушел. Поднялся, не проронив ни слова, и скрылся бы навсегда в Феновой чаще. Так, право, было бы намного легче. О чем же говорить с ним?! С тем, кто восемнадцать лет прожил взаперти почти что по Никиной вине, с тем, кого она отвергла и о ком никогда не вспоминала в жизни? С чего Олли, в самом деле, взял, что Арефей до сих пор хочет жениться? Невозможно, чтоб после испытаний, так страшно поменявших человека, любовь в его сердце не переплавилась в ненависть.
- Я благодарен вам, Госпожа Ника, от всей души. - Сказал вдруг Арефей, чем вынудил Нику поднять глаза. - Вы многим рисковали, желая вывести меня из катакомб.  Подобное показывает, что время осталось не властно и над вашим характером.
   Ника промолчала и снова отвернулась.
- Кто вы? - Спросила Ия, все еще оглядывая Арефеево лицо. - Вы кажетесь мне знакомыми, но я уверена, что вас не знаю. - Кто вы?
   Арефей улыбнулся.
- Время - чудесная вещь, особенно в наших местах. Прошла пятая часть века, а вы трое не состарились не на миг. Чего, верно, не скажешь обо мне. Меня зовут Арефей, Госпожа Ия. Вы, должно быть, не помните...
   Ия резко поднялась.
- Я прекрасно помню вас, мой друг. - Сказала она и протянула Арефею руку. - Ни одного воина не встречала я в Саниартиете, который мог бы соперничать с вами. - Она рассмеялась. - Впрочем, бросим эти условности!
- Бросим, - кивнул Арефей.
- Что же случилось с тобою? Неужто все эти годы...
   Арефей кивнул и присел тяжело между Иею и Руфь. После он долго молчал и как-то мрачно оглядывался вокруг.
- Что же, нас спаслось только двое?
- Двое, - ответила Руфь. - Более никого не было под озером.
- Никого? - Переспросил рассеянно Арефей. - Что же до моего соседа?
- Он умер. - Тут же резко ответила Ника. - Умер до того, как я попала в его комнату.
   Она многозначительно глянула на Арефея, и тот замолчал. В эту минуту к их кружку присоединилась Янина, взволнованная и румяная, как смущенная заря; она хотела было пройти далее, но, увидев Арефея, остановилась.
- Господин Арефей! - Воскликнула она. - В самом деле, это вы? Простите, что не узнала вас ранее.
- Ничего, Янина, я сегодня на удивление неузнаваем. - Улыбнулся Арефей.
- Теперь я понимаю, о какой опасности вы предупреждали меня. - Сказала Янина, садясь. - Вы, стало быть, с самого начала знали о Реззе?
- О Реззе? - Выдохнул только Арефей и оглядел Ию, Нику и Руфь, не менее изумленных его знакомством с Яниной, о котором она, разумеется, никогда не обмолвилась и словом. - Нет, Янина, я ничего не знал о Реззе. Боги мои, как в это поверить? Резза - Отступница?
- Да, Господин Арефей. Если хотите, я расскажу вам все, пока у нас есть время.
   И Янина рассказала. Говорила она мерно, не сбиваясь, но удивительно быстро, и казалось, что вся эта история, которая прежде растягивалась в вечность, шла столь же быстро и просто. Никто не перебивал ее, только когда добралась она до явления Реззы, к ним тихо подошла и присела подле сонная Ассенет, а когда добралась до шкатулок, присоединились и остальные.
   Арефей был подавлен, но все же выносил правду на удивление стойко. Когда Янина замолчала, он сказал:
- Что ж, стало быть, все так. - После поглядел на Янину и светло и несколько виновато ей улыбнулся. - Простите меня. При всем уважении, прежде я никогда не мог бы подумать, что вы одолеете Отступницу. Мои сомнения в Исаре, верно, смутили вас.
- Если бы, Господин Арефей, - усмехнулась Янина, - одни только ваши сомнения могли бы сбить меня с толку, я разумеется никого бы не одолела.
   После, хотя и клонился день уже к вечеру, и нужно было бы выдвинуться скорее в путь, почти все - включая Янину - настояли на том, чтоб поскорее услышать истории бывших Реззиных пленников. Один Елисей выразил при этом неудовольствие: он поглядел на Янину и прищурился, а она только примирительно кивнула ему. Кивок этот успокоил Елисея, но не слишком; все же он никак не мог взять в толк, если армия Элима, Фарнока и Акелеса идет на Саниартиет или, чего доброго, уже заняла его, к чему эти прелестные посиделки у костра за поеданием горелых лепешек да пустыми разговорами. Верно, Янина понимала. Впрочем, как обыкновенно.
   Арефей сначала отнекивался, говоря, будто история его не слишком интересна, а после сдался и начал рассказывать; история его в самом деле оказалась не слишком долгой и интригующей, и именно поэтому все сочли ее еще более печальной; все, разумеется, кроме Ники и Янины, которые знали теперь, сколько добра принес этот человек даже будучи за решеткой.
   Люди Реззы взяли Арефея едва ли не сразу после Совета, который собрала Ника, чтоб рассказать об их с Сеаром женитьбе; как говорил, мрачнея, Арефей, у него не было ни единой возможности защищаться. Затем, единственным, что помнил он в последующие годы, была его конура; конура, как выражался он, вполне удобная, с высокими потолками, чистым бельем, которое сменялось с поразительной постоянностью, да брусчатым недавно переложенным полом; единственным же, что ценил он в эти годы, были разговоры с его соседом, который, к сожалению, умер до того, как Ника успела до него добраться.
   Янина слушала Арефея спокойно, едва сдерживая тонкую улыбку; она прекрасно знала, что было нечто еще, что ценил Арефей более, чем разговоры с умирающим соседом и о чем он никому более не рассказал. Ника тоже знала это, и по той же причине, что и дочь, слушала Арефея без особого сострадания, но едва скрывая презрение: как можно, думала она, так рисоваться, позерствовать, строить из себя мессию, когда все эти годы свобода была от него в шаге - только руку протяни.
   После Ия, едва сдерживающая слезы, обратилась к Ассенет.
   Личность Ассенет оказалась для Ники много более загадочной и приятной, чем для остальных; более загадочной и приятной, чем личность Арефея. Она была дочерью Миэля и Нонни, тех самых повстанцев, что Нике посчастливилось встретить на корабле по пути к острову Смеллину. Ей едва исполнилось тогда восемь, и жила она в дешевом пансионе для девочек в Лирастиете, ожидая, пока родители ее закончат кое-какие свои дела вдалеке. После же повстанческая идеология внезапно перестала быть популярной. Многие, как говорила Ассенет, замечали ехидно, будто пропала идеология так же внезапно, как появилась.
- Это вздор! - Фыркала Ассенет. - Отец и многие, верные ему, вынашивали идеи равенства долгие годы своей жизни; я полагаю, многие родились с ними. Они никогда не желали, чтоб их мысли стали мыслями сильного движения, которое еще назвало себя повстанческим; они никогда не хотели войны. Философия и проповедь - вот было их оружие. Движение повстанцев, других повстанцев, исказивших в корне идеи моего отца, злобных повстанцев, для которых война и смерть была цель, а не вынужденное средство, в самом деле вспыхнуло внезапно, но потухло не оно. Будучи жестоким, слепым и темным, как набожная деревенская бабка, оно ненавидело то, что породило его; ненавидело, что разрушительная сила была выкидышем чего-то тихого и разглагольствующего, выкидышем философии нескольких маленьких людей. Вы, должно быть, не слышали о бойне в Лираститете...
- Я слышала. - Сухо возразила Ника.
- Мне миновало тогда пятнадцать, и это было единственное, что спасло меня. С пятнадцати принимали девочек в женскую школу в Исаре, одну из лучших храмовых школ, в которых учат не только житиям Богов, но и тому, что необходимо в самом деле. Я поступила туда послушницей, а через месяц в Лирастиете перебили всю мою семью. - Помолчав немного, Ассенет добавила: - Должно быть, Госпожа Резза слишком уж боялась идей повстанцев, раз выследила последнюю, в чьей голове жили их первоначальные замыслы, и упрятала подалее от мира. Странно, что она не убила и меня; ни сразу, ни после.
- Думаю, это объяснимо. - Сказала Янина. - Резза несомненно боялась этих идей, ибо идеи - единственное, что во многом сильнее и Бога, и языка. Но она была и коллекционером своего рода; любила все вычурное, редкое, древнее и дорогое. Вот и мысли ваши, Ассенет, были таковым редким и дорогим. Думаю, ее тешила мысль, что она может всегда насладиться вашим обществом и посмеяться над глупостями, за которые сотни человек в Лираститете тогда отдали жизнь.
- Это не глупости, Госпожа Янина. - Ответила спокойно Ассенет.
- Я понимаю. - Янина улыбнулась. - Но Резза понимала едва ли.
   После рассказа Ассенет говорить более не хотелось, но все тем не менее продолжали сидеть на прежнем месте пока не стемнело. Временами Ия припоминала что-то важное, что хотела спросить у Арефея или Ассенет, и беседа возобновлялась, вяло и неохотно. Кроме Ии никто более ничего не спрашивал; все ждали, в особенности Елисей, пока Янина скажет, что пора выдвигаться. Но она молчала.
   В десятом часу Ассенет поднялась, пожелала всем доброй ночи и спросила:
- Я слышала, будто вы собираетесь в Саниартиет в ближайшее время. Вы двинетесь завтра?
- Завтра, - кивнула Янина. - Думаю, не раньше семи поутру.
- Надеюсь, вы поймете меня правильно, если я пойду другою дорогой? Мне нечего искать в Солнечном Городе и никто меня там не ждет.
- Куда ты пойдешь? - Спросила Ия.
- В Лирастиет, разумеется. - Ассенет улыбнулась. - Я не была на родине уже более шести лет; это слишком долго, и я не могу тянуть долее. К тому же, я уже знаю, чем хочу занять свою жизнь. Вы ведь не сочтете мое желание за неблагодарность? Я знаю, что, как и Господин Арефей, обязана вам жизнею. Нет, больше, чем жизнею - моей свободой. Я никогда не забуду этого, и буду от века молиться за каждого из вас всем возможным Богам.
- Что вы, Ассенет. - Улыбнулась Руфь. - Идите, куда сочтете нужным. Доброй ночи!
   Ассенет благодарно кивнула и ушла к своей лежанке, которую расстелила она у самого озера, где было прохладнее. Наутро она еще раз простилась со всеми и ушла пешком в сторону Лираститета; никто более никогда не встречал ее на своем пути.


   Янина же никому ничего не объясняла. Отчего было бы не выйти в путь раньше? Быть может, вечером того же дня? Или наутро после победы над Реззой? Зачем нужно было это бесцельное ожидание? Елисей не понимал. Право, только он задумывался об этом, и только перед его глазами вставали ужасающие картины белых руин вместо градовых стен да размозженного вдрызг фонтана на площади. Елисей не надеялся найти ни в ком поддержки. Ника ненавидела Саниартиет, она верно желала бы видеть его в руинах; Руфь и Ия, быть может, когда-то и любили этот город, но теперь все прошло, все изгладилось и забылось; Пустоши, и те были им роднее Саниартиета. Эмир же был слишком влюблен в Роксанну, чтоб думать хоть о чем-то другом. Наверное, в жизни каждого наступает момент, когда все возможности своего сердца он отдает одному только предмету, и на остальной мир не остается ни сил, ни времени.
   А Янина? Она-то любила Саниартиет. Как могла она не бежать на помощь ему в самый последний, самый страшный час? Она знала, что в последние годы правления Эссиллин главный город потерял почти всю свою оборонную мощь; а если сметиетцы подойдут к самым стенам, Саниартиету не выстоять. Он никогда не был предназначения для того, чтоб выдерживать осады. Елисей знал, что у Янины есть какой-то свой обстоятельный расчет, как обыкновенно, но он ненавидел это, ненавидел теперь более, чем прежде, только не знал - отчего. Из всей этой группы, верно, только Натан мог бы вполне понять Елисееву боль; и Елисей в самом деле надеялся встретиться с ним в Саниариете, чтоб наконец все навсегда разрешилось.
Елисей не мог спать этой ночью; до самого утра он сидел, обхватив руками колени, и глядел на скрюченную сутулую спинку Янины: она тоже не спала - и Елисей прекрасно это знал - но неумело притворялась спящей, чтоб только Елисей не подошел к ней и не заговорил с нею. В восьмом часу она поднялась, но только после того, как поднялись Арефей и Ия, сухо поздоровалась со всеми и сказала, что выехать нужно будет сразу, как только проснутся остальные.
   До Саниартиета дорога лежала хорошая, без извилин и крутых виражей: дорога через равнину между двумя великими реками - Лейен и Вечной радуги. Ия прикинула, что для отдохнувших и застоявшихся фаваранов она будет легче легкого, и одолеют они ее, с небольшими передышками, за восемнадцать часов, не более того.
   Янина отдала своего фаварана Арефею, а сама уселась в седле позади матери - ее большой бравый фаваран легко выносил их обеих; к тому же и Янина теперь чувствовала себя спокойнее, когда не нужно было самой править.
   Итак, в девять часов утра наконец выбрались они из Фёна. Погода стояла такая прекрасная, что даже Елисей оставил ненадолго все свои темные и тяжелые думы; солнце палило уже по-летнему, горячее и огромное, облитое еще росою и лоснящееся ее влагой; и справа, и слева шумели взбухшие от талой воды реки, а позади шумел лес, прекрасный, светлый и многоликий, как Бог.
   Елисей, однако, ошибся: он полагал, что никого не волновала судьба Саниартиета; на самом же деле сердце каждого участника их летящей по свежим полям группки трепетало и замирало от волнения.
   Впервые за последние тринадцать лет Руфь и Ия всерьез оглянулись на свою жизнь и впервые поняли, как же все-таки дик был для них Аллимаг, как далек, как горек, и как красив, недосягаем и приятен казался теперь Саниартиет. Зачем они провели столько времени на чужбине, среди чужого говора, среди запальчивых себялюбивых мужчин и униженных женщин, среди пустынь, опостылевшего золота и шатров, когда блаженство родины было так близко и так просто! Для Ии, разумеется, не Саниартиет был родиной, но она любила его, она теперь только понимала это, любила почти так же сильно, как гуанские степи; любила потому, что там прошла ее жизнь; и горчичная дорожная плитка, белые стены и застывший зимний фонтан на площади связывались в ее сознании неизменно с Брайенном. От дум о нем на душе становилось горько, точно от полыни, но вместе с тем тепло.
   Эмир, чем более приближались они к Саниартиету, тем молчаливей становился, и никакие взгляды и улыбки Роксанны не могли развеять его задумчивости. Эмир вспоминал Саниартиет, который он, Яни и Елисей покинули не более четырех месяцев назад, и понимал, как сильно все переменилось, и переменилось невозвратно. Янина отдалилась от него, да и сам Эмир от нее отдалился; все его мысли занимала теперь одна Роксанна; это было хорошо, приятно, ново – но все же горечь утраты тяжко лежала на сердце. Елисей тоже не был более так Эмиру близок, как прежде. Они не могли теперь проговорить и минуты, чтоб не узнать о каком-нибудь новом неустранимом различии во мнениях, и поэтому предпочли наиболее приемлемый выход – как можно меньше говорить. Эмир знал – Елисей не одобрял Роксанны, считал брата легкомысленным, и, быть может, даже предателем, и Эмир не мог этого Елисею простить. Оттого Эмиру мало хотелось возвращаться; он знал, что как только ступит на знакомые с детства дорожки, тотчас же, с еще большею ясностью и болью, поймет, как сильно переменилось все после их ухода и как сильно переменился он сам.
   Нике тоже не хотелось возвращаться, но как-то безотчетно; она не спешила уже говорить о своей ненависти к Саниартиету и любви к Аллимагу; она ни о чем теперь не спешила говорить. Скорый бег ее фаварана, свистящий ветер и солнце встряхнули ее, пробудили в душе нечто давно забытое, легкое и томительное в то же время. Ника никак не могла понять, что это за чувство, а потому злилась и белела и трясла повода. Все-таки возвращение в солнечный город неизменно призвано было превратить Нику теперешнюю, безжалостную королеву, в маленькую влюбленную девочку; ибо каждый вздох Саниартиета напоминал Сеара, он был Сеаром, его плотью, кровью и душой; каждая каменная жилка звенела именем любимо принца, а наедине с мужем Ника никогда не могла бы быть такой, какой была она сейчас.
   Янина же при виде знакомых мест трепетала более всех, трепетала как перед свиданием с возлюбленным. Возможно, такое свидание и ждало Янину в Саниартиете, но думала она все же не о Натане; более того, пока мчались они по полям между двух рек, она ни разу не вспомнила о нем. Впервые за долгое время мучилась Янина неразрешимыми сомнениями: что если она ошиблась, а Елисей прав? Всякие ее расчеты приводили к тому выводу, что Саниартиет в безопасности, но сердце ныло неупокоенно и незнакомо. Янина знала разрушительную силу самоуверенности Реззы, но все же, полагала она, самоуверенность эта не так велика, чтоб Резза отправила приспешников своих войною на Саниартиет будучи не уверенной до конца в своей победе. Разгром солнечного города был для нее своего рода жизненной целью, едва ли не такой же важной, как получение Джайенновой Диадемы; Резза ненавидела Саниартиет люто, ненавидела все, что связано было с ним; Янина верила, что Резза, прежде чем отдать приказ о нападении, уверится, что лучшие из защитников Саниартиета мертвы, и всякое мужество его подорвано окончательно.
   Но Янина ошиблась. Резза никогда не нуждалась в удостоверении своей победы; в этом состояла ее слабость, и поэтому проиграла она, а не Янина. Однако теперь оказалась Резза впереди - она приказала уничтожить Саниартиет много ранее, чем гости ее вошли под своды Элкалассе Фри, и чем противостояние ее и Янины началось.
   Путники расположились на последний, самый долгий, привал у самой реки Лейен, чтоб дать отдохнуть взмыленным фаваранам да подкрепиться; а когда собирались вновь отправляться уже в путь, с юга послышался приглушенный гул. Ника приказала повременить, и вскоре источник этого гула стал ясен - по направлению к ним двигалась группа воинов, нагрудные пластины которых да наконечники копий горели золотом. Ия долго приглядывалась к ним, прикрыв лицо ладонью, как козырьком, от солнца, а после сказала: "Имгерцы", и лицо ее сделалось мрачным.
   Ника и Руфь тоже помрачнели, а Янина спросила:
- И что же с того?
- Имгерцы всегда приходят на подмогу к Саниартиету последними, - ответила Ия. - Иногда вовремя приходят, иногда - лучше б вообще не являлись.
   После, когда подобрались воины ближе, Ия с Никой отделились от их группки и подъехали к тучному темноволосому имгерцу, что стоял во главе, чтоб узнать последние новости. Он однако не сумел сообщить им ничего хоть сколько-нибудь обнадеживающего: Саниартиет просил их о помощи уже несколько раз; имгерцы не хотели посылать своих формирований на такую далекую северную войну, которая, возможно, никогда их не коснется.
- Все это не более, чем дань прежним традициям, - мрачно говорил воевода, - и тем временам, когда Саниартиет был колоссом и средоточием силы на всем востоке. Теперь все переменилось. К чему нам добираться через всю страну, чтоб помочь тем, кто даже не привык благодарить за помощь?
   Ника и Ия выслушали его молча, а Ия после сказала:
- Вы, стало быть, едете поглядеть на руины былой мощи, Господин капитан. Не утруждайте себя; есть еще у Саниартиета силы на то, чтоб за руины отомстить.
   И они поворотили фаваранов, и вместе с остальными вырвались вперед, оставив имгерцев позади. Каждый теперь не думал ни о чем, кроме Саниартиета и не боялся ничего, кроме его гибели.

   Они опоздали. Так, вернее, поначалу показалось им и так поначалу показалось бы любому на их месте, кто спешил бы на войну. Ни пестрых сметиетцев, ни лирастиетцев в черных куртках не было видно, Саниартиетские Пустоши стояли голые и желтые, как обыкновенно; но все знали - бой ведется ожесточенный и смертельный за разваленными крепостными стенами.
   Путники стояли на возвышенности, с которой всегда открывался чудесный вид на город и с которой открывался теперь вид на руины. Все молчали. Даже вздоха ужаса не слетело ни с одних губ - так велико было потрясение. Несколько минут никто не мог даже двинуться с места, никто не мог даже вспомнить о том, что нужно прийти на подмогу. Вид белых стен, проломленных в нескольких местах таранами, обугленных, с вывороченными воротами - ужасал. Смотровые башенки пустовали; у одной из них снесена была крыша, а из другой свешивалось через парапет вниз тело убитого часового.
   У этих стен - у южных - не виделось более никаких следов битвы; верно, атаковали город с севера, даже не со стороны Пустошей, а этою дорогой пущены были только тараны да метательные снаряжения. Эссиллин не сумела организовать защиту, это все понимали яснее, чем что-либо другое. Она позабыла теперь то, в чем была однажды хороша и что знала прежде лучше даже своих командиров. Все силы Саниартиета брошены были к северным воротам и, быть может, даже выведены к самой горе Реззы или дальше, а южные - и все остальные - ворота остались беззащитны. Возможно, Эссиллин даже отправила часть своих корпусов в Ротиет и Ранул, как в прошлое нападение Фарнока, чтоб предотвратить атаки с моря Штиля, и корпуса эти простаивали теперь там без дела.
   Спустя несколько минут Ия первой подняла голову и выехала немного вперед, потом обернулась и, зверовато улыбнувшись, обнажила свой ятаган. Ника и Руфь сделали то же.
- Смогут ли семеро переменить исход битвы? - Мрачно проговорил Елисей.
- Иногда и одного достаточно, дорогой Елисей, - звонко отозвалась Ия и пришпорила своего фаварана. - А за нами еще тысяча имгерских копейщиков. По правде же, единственное, что нужно Саниартиету - это надежда.
   Она первой ринулась вперед; не оглядываясь, приподнявшись в седле, с поднятым ятаганом. Руфь и Ника тоже пустились за нею, и тоже не обернулись ни разу, пока фигурки их не затерялись на фоне громадного и поверженного Саниартиета.
   Эмир и Елисей переглянулись, но так ничего не смогли сказать друг другу этим взглядом; Роксанна ухватилась за повода Эмирового фаварана.
- Я пойду с тобой, - сказала она.
- Нет, - отрезала Янина прежде, чем Эмир успел открыть рот. - Ты пойдешь со мной.
- Куда? - Удивилась Роксанна.
- Подальше от битвы, - Янина нахмурилась. - Думаю, на одну из смотровых башен или крыш. Умеешь стрелять?
- Умею, - кивнула Роксанна.
- Что ты придумала, Янина? - Спросил резко Елисей.
- От меня не будет толку в гуще битвы. Я не моя мать и не Ия. Но вдалеке я могу сделать кое-что; даже кое-что значительное. Роксанна будет прикрывать меня.
- Прикрывать? - Фыркнул Эмир.
- Разумеется, если тебе хочется взять с собой Роксанну, чтоб вынести ее после из Саниартиета с размозженной головой - я ничего не имею против. - Зло отозвалась Янина. -  Мы теряем время. Роксанна, едем?
   Роксанна побледнела и взглянула коротко на Эмира. Видно, ей вспомнилось, что она всегда мечтала стать воительницей, как Ия, и что карабкаться по смотровым башням никогда не связывалось в ее сознании с чем-то благородным и красивым; но страх и разумность брали верх. Значительно спокойней - если подобное слово вообще может быть уместно в битве - было стрелять из лука, когда придется, подле Янины, которая Даром своим победила древнего Бога, чем взяться за меч, только уже не в шутку; взяться, чтоб рубить им головы.
   Поколебавшись мгновение, Роксанна приняла решение. Фаваран ее приблизился к фаварану Эмира и нежно толкнул его головой. А Роксанна неуклюже поцеловала Эмира в щеку.
- Мы возьмем немного вправо. - Сказала Янина. - Вы поезжайте прямо в город. - Она невольно улыбнулась. - Там вы нас непременно увидите.
- Точно ли ты знаешь, что делаешь, Янина? - Спросил Елисей.
Янина ничего не ответила. Она только махнула раздраженно рукой, да пустила своего фаварана спешным аллюром; Роксанна бросилась вслед на нею. Вскоре они тоже сделались крохотными и жалкими в грозном далеке; они перешли через истончившуюся Лейен, опустив фаваранов по брюхо, а после скрылись из виду за грудами белых камней.

   Ника давно уже не бывала в битвах; верно, какая-то часть ее боялась, что навыки воина улетучились на долгие годы праздности; какая-то часть боялась смерти, но это была неприметная, далекая, тихая часть. Едва ли Ника поразмыслила хоть о чем-то, прежде чем ринуться вслед за Иею; впрочем, как обыкновенно: она никогда имела привычки крепко думать наперед. Разгром Саниартиета не вызывал в ней ни ярости, ни боли, но все же она мчалась вперед с обнаженным мечом, как валькирия, и не вспомнила ни разу о том, что позади осталась ее дочь, которая, верно, тоже решит последовать за нею в город.
   В стенах Саниартиета битва велась недюжинная, но все же не такая разъяренная, как Ника и остальные воображали себе. Саниртиетцы, усталые и смирившиеся с поражением, отвоевывались словно бы лениво; их было много, и при желании они могли бы отбросить далеко от стен столицы и Акелесовых юнцов, и Элимовых темных головорезов; тем не менее - по всей видимости, уже долгое время - две армии толпились у ворот, точно гости, которых никто никак не мог пригласить в дом, и саниртиетцы толпились так же неуверенно, точно никак не могли взять в толк, за что они бьются.
   То же творилось у каждых ворот по всему периметру города, каждая улочка звенела этою ленивою битвой; только главная площадь молчала: там стояли многочисленный отряд Элима, обряженный по-цыгански во все черное, сам Элим, Акелес и Фарнок. Они глядели в окна молчаливого дворца да ждали, пока вокруг все наконец разрешится, чтоб можно было вполне спокойно взойти на ступени чертога Эссиллин победителями.
   Последняя Саниартиетская битва готовилась завершиться для нападавших победою; впервые, как они планировали. Но появление новых участников внезапно перепутало все карты. Права была Ия, ой, как права, когда говорила, что и одного достаточно, чтоб переменить весь ход битвы. Едва только вломились они втроем в гущу чернокурточных лирастиетцев, те дрогнули тут же, потрясенные этим напором, этою яростью, этой красотою. Защитники же воспрянули. Многие из них, верно, узнали пришедших, узнали и словно бы пробудились от своего сна смирения: как же возможно такое? Как можно так просто, холодно, безразлично крушить таранами священные стены, ступать с обнаженными мечами по улицам великого города и как можно так легко и так позорно дозволять это!
   Замешательство, однако, продолжалось не более пяти минут, и первыми пришли в себя воины Элима; неудача саниартиетцев состояла же в том, что нападавшие не имели ни малейшего понятия о том, что касалось Реззы и Диадем. Они не имели понятия, что появление подмоги значило только их однозначное и непоправимое поражение. Стало быть, нужно было встретиться лицом к лицу с тему, кто понял бы это сразу.
- Ко дворцу! - Крикнула Ника, и значительная группа воинов ринулась за нею, напролом по главной улице, вверх, к площади, на которой теперь тоже началось взволнованное движение. Ия и Руфь не слышали ее зова; их отнесло уже на значительное расстояние, в боковые улочки; они ломились теперь вперед, сопровождаемые десятком саниартиетцев, все дальше и дальше от Ники.
   В битву же у самых южных ворот, которая от частичного оттока воинов стала еще неистовей, влились вскоре новые силы; но не на долго. Арефея и Эмира оттеснили по боковым улочкам к старой крошечной площади, почти в тупик, где с самой ночи отбивался изрядно потрепанный отряд Дориндонта. Один только Елисей остался близ южный ворот, в самой гуще, где едва только можно было разобрать, где враги, а где друзья; но единственное, о чем мог он думать теперь - это о том, что где-то позади, по разломанным белым стенам, беззащитная и маленькая, карабкается его Янина; а ему невозможно даже на миг отвернуться, чтоб найти ее глазами.
   Ника тем временем уже пробилась к площади, где остался только разделенный отряд Элима - часть его направлена была по боковым улочкам на подмогу теснимым воинам; вскоре площадь была очищена, и саниартиетцы, вполне довольные своими успехами, рассредоточились по ней, чтоб контролировать каждую улицу и каждый проулок, который вел в самое сердце Саниартиета.
   Ника облегченно выдохнула. Что ж, если Элима и Фарнока нет на площади, стало быть, их нет в городе вовсе. Возможно, они наблюдают за битвою со стороны, и тогда им давно доложили уже о появлении и Ники, и Янины. Поразмыслив немного, Ника поднялась скоро по ступеням, которые вели в дворцовый портик, прошлась меж мрачных колонн и трижды постучала железной пяткой сапога в высокие входные двери. Первоначально никто не ответил; только спустя несколько минут загромыхали тяжелые засовы, и в узкой щелочке появилось усталое и испуганное лицо седого дворецкого.   Ника грубо толкнула дверь и вошла.
   Мало переменилось здесь с тех пор, как она впервые прошла чрез эти двери; вернее, ничего не переменилось, кроме нее самой. Та же мрачная прихожая, тот же длинный гобеленовый коридор, увешанный портретами монархов минувших лет - только темные холодные лица старости и смерти, чужие, незнакомые лица; лиц своих детей Эссиллин так и не пожелала сюда добавить. Затем - лестница, по которой прежде сбегала встречать гостей молоденькая и легкая Эсфирь в ее детском платьице колокольчиком. Где-то она теперь? Елисей в Аллимаге рассказывал про мать, но Ника теперь решительно не могла припомнить - что именно.
- Где Эссиллин? - Спросила Ника, и голос ее почему-то дрогнул.
- Что там происходит, Госпожа моя? - Спросил дворецкий. - Мы слышали, как ломали стены; и с тех больше ничего не слышим.
- Где Эссиллин? - Повторила Ника свой вопрос уверенней и строже. - Сомневаюсь, что ваша хозяйка столь же глуха, как и вы.
- В своем кабинете, - вздохнул дворецкий. - Идемте, Госпожа моя. Не зря мне велено было пустить вас.
   Ника не помнила, где был кабинет королевы; да и пока поднималась по лестнице и шла бесконечными залами вслед за едва ковыляющим стариком в алом камзоле, едва ли запоминала или желала запомнить дорогу.  Память мучила ее теперь сильнее, чем когда-либо; все напоминало здесь о Сеаре, Аелин и Брайенне, но еще более - о Янине, о ее прелестном минувшем детстве и том, как непростительно мать предала свою дочь. Ника не чувствовала вины пока что, или чувствовала, но очень отдаленно и неясно. За долгие годы в Аллимаге она позабыла, что такое вина и совесть; воспоминания вставали одно за другим, одно ярче другого и красивее другого, и Ника принимала их с горечью и обидой, и снова казалась сама себе несчастней всех на свете; мир был несправедлив к ней, а не она несправедлива к миру, и теперь Ника шла, и все скорее просыпалась в ней прежняя обозленность; шла на встречу с одним из главных виновников ее бед и не знала, понятия не имела, зачем идет и что станет говорить.
   Дверь в кабинет Эссиллин была незаперта, и сквозь щель пробивалась в мрачный коридор тонкая струйка красноватого света. Дворецкий остановился, и Ника, не поблагодарив его и не взглянув на него даже, вошла.
   Эссиллин сидела за столом, глубоко утонув в своем кресле, одетая в одно из своих самых нарядных платьев, но с несобранными седыми волосами, бледная, без корсета; сидела с книгою в руках, к которой она, верно, так и не приступила.
   Ника усмехнулась. Да, Эссиллин ужасно подурнела. Это была теперь совсем старуха, с кожею, отдающей желтизной, со слезящимися глазами, раздавшаяся вширь и задыхающаяся; если бы, верно, не это место и не богатство одеяния Эссиллин, Ника ни за что не узнала бы ее.
- Вам не мешало бы привести себя в порядок прежде, чем входить в мой кабинет, Госпожа Ника, - сказала Эссиллин, и тут же Ника к неудовольствию своему поняла, что переменилась та внутренне не столь уж сильно, сколь внешне. Усмешка ее была прежняя, и огонек глаз, и издевка в голосе. Все, что Ника ненавидела более всего, Эссиллин в себе сохранила.
   Ника молча прошла к окну, оставив на белом ковре бурые следы крови и грязи от сапог; она в самом деле теперь совсем не подходила к этому чистому натопленному месту, пахнущему цветами и душистым перцем, не подходила тем, что была вся оборвана, грязна, изранена, и с еще не убранным в ножны клинком, окровавленным по самый эфес.
- Вы превзошли себя в управлении городом, - хмыкнула она чуть погодя и спрятала наконец-то меч. - Знаете ли вы, что там происходит?
- Ничего слишком уж серьезного, раз вы пришли ко мне, чтоб поболтать.
- Я пришла не за этим.
- А зачем?
   Ника поджала губы и промолчала. Она не знала - зачем.
 - Впрочем, раз вы здесь, - Эссиллин указала на кресло против себя. - Расскажите мне о положении дел.
- Город будет отбит, можете быть покойны. Он, верно, уже отбит. Наше появление сыграло свою роль, теперь дело за отрядом имгерцев.
- Хорошо, что они все же пришли. Иначе нам пришлось бы туго.
- Странно слышать это "нам" от вас, - усмехнулась Ника.
- А чего бы вам хотелось? - Эссиллин осклабилась. - Чтоб я надела на себя доспех и вышла воевать? Поглядите... Погляди на меня, Ника! За последние месяцы я состарилась более, чем за сотню лет. Я уже ничего не могу. Мне нужен отдых.
- Не лучшее время вы выбрали для отдыха, - Ника вздохнула и присела против Эссиллин. - Впрочем, наверное, это теперь не так важно.
   Внезапно Ника почувствовала, что больше не злится. Все, что вскипело в ее душе пока поднималась она по лестнице, сгинуло куда-то и все позабылось. Наверное, права была Янина, говоря, что главный враг уже повержен; Эссиллин, Фарнок, Элим - что это, собственно, такое? Они проиграли. Янина победила. Теперь, чем бы ни завершилась эта битва, все будет хорошо. И пусть эта женщина, измученная и озлобленная не менее Ники, уйдет на покой, и Ника уйдет на покой. Все, что было прежде - кануло в лету, невозвратно. И впервые, неожиданно для самой себя, Ника улыбнулась этому.
   Эссиллин молчала и сжимала нервно руки. За окном стояла тишина обыкновенного майского утра, спокойная и густая, и даже напряжения не чувствовалось в этом воздухе. Ника откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Неужели все закончилось? Закончилось!
- Ника! - Вдруг позвала Эссиллин. Та нехотя приоткрыла глаза. - Ника, где же Яни?
Эссиллин глядела на Нику с мольбой, точно ребенок, и в глазах ее застыли уже слезы; только старческие ли это были безудержные слезы, невозможно было понять.
- Она с братьями, - сухо ответила Ника.
- Она пришла?! - Едва выдохнула Эссиллин и после тихо попросила: - Расскажи мне все.
   Ника снова задумчиво поглядела в окно. Холодное синее небо, промозглое, но высокое; и ни звука, ни единого звука!
   Собравшись с мыслями, Ника заговорила.

   Ничто еще не закончилось. Ника всегда имела эту привычку - торопить события и недооценивать ситуацию. Два факта - то, что она жива и то, что воздух за окном не тревожил ее - позволили Нике сделать вывод о том, что одержана победа. Право, если бы Янина знала эти материны мысли, она б расхохоталась.
   Бой на улицах Саниартиета велся теперь еще более жаркий, чем прежде. Элим вывел запасной отряд с северных рубежей Саниартиета к южным воротам, и имгерцы не имели возможности даже войти в город; они бились под белыми разломанными стенами и несли от неожиданности ощутимые потери. Отряд Дориндонта, а с ним Арефей и Эмир никак не могли вырваться из засады, в которую угодили; они отбивались яростно из-за сооруженных баррикад, но чернокурточные лирастиетцы все атаковали и атаковали, с нарастающей силою. Казалось, их было бессчетное множество, и лезли они из всех углов, точно тараканы.
   Однако ощутимее всех превосходство силы противников ощущал на себе Елисей, который с горсткою людей бился на главной улице, на подступах к площади с фонтаном и ко дворцу; его давно уже отрезали от основной группы воинов, что остались у самых ворот, и теснили все сильнее вглубь города. Елисей сразу отдал приказ держаться до последнего: более всего на свете он боялся допустить врагов на его излюбленную площадь, в самое бьющееся сердце разрушенного Саниартиета. Ему казалось, что если заполонена будет площадь этими чернокурточниками, если взят будет дворец, то конец придет городу совершенный. Все-таки жилище монарха всегда есть некий символ святой суверенности, вне зависимости от того, хорош или плох сам монарх. Небольшой Елисеев отряд выстроился по всей ширине улицы, перегородив ее собою, и линия заградительная получилась толщиною всего в два ряда, два ряда мальчишек, едва ли старше самого Елисея. Единственным преимуществом боя на улочках города было то, что можно отражать нападения врагов по очереди, и никто не зайдет с тыла; в таком случае, если располагать достаточными боевыми навыками, можно извлечь значительную выгоду из сложившегося положения, и положить много больше врагов при много меньших потерях.
   Елисей уповал на это. На то, что имгерцы прорвут наконец-то своего рода блокаду и придут на помощь горстке из двадцати саниартиетцев. И еще два имени билось у Елисея в голове, когда он расшвыривал яростно первых обративших на него клинки. Первое имя было - Янина. Второе - Натан.
   В первые полчаса или более - любой из этого отряда не колеблясь сказал бы, что стояли они целую вечность - все шло вполне благополучно, согласно Елисееву плану. Держали они улицу стойко, и если и сдвинулись, но не более, чем на дюйм; позади стояла тишина - значительный отряд воинов, которых оставила Ника, еще не потерял своих позиций, и никто не боялся удара в спину. После, однако, стало происходить нечто несусветное.
   Элим и Акелес, видно, как только сообщено было им о подкреплении Саниартиету, тут же подтянули свои оставшиеся силы от гор Реззы и из Саниартиетских Пустошей, и через северные ворота, теперь тоже окончательно разваленные, хлынула в город новая масса черных тужурок и пестрых одежд воинов Акелеса. По дальним улицам прошли они беспрепятственно, ибо некому было охранять здешние места, и ворвались теперь на площадь, к самому дворцу. Вмиг отряд, который Елисей считал значительным и который был таковым в теперешней ситуации, был перебит полностью, и группы воинов Элима просочились в каждый проулок и на каждую улицу.
   Отряд Елисея был окружен. Теперь только первая полоса его изнуренных воинов билась обратившись лицом к южным воротам, вторая же - лицом к дворцу и площади.
   Это был неравный бой. Слишком много влилось новых сил в ряды противника и слишком измождены, изранены и малочисленны были защитники.
   Елисей сражался яростно, но его ярости, его ненависти, его страстной любви к гибнущему городу и желания спасти город было недостаточно; быть может, если б остальные бились с теми же чувствами, что и Елисей, Саниартиет имел бы шанс; но - все это знали - подобное в нынешние времена редко встречалось среди саниартиетцев. В Первую битву у Пустошей, во вторую - возможно; слишком хорошие были у Саниартиета военачальники, высок был боевой дух и процветающ был город. Теперь Саниартиет гиб, все признавали это, гиб не от рук Элима или Фарнока, но сам по себе, как от раковой опухоли, медленно и мучительно. Не было больше процветания, не было ни одного стоящего военачальника, сравнимого с Брайенном или Сеаром. Арефей вернулся, Ия вернулась - но кого теперь могло это обнадежить? Где же они? Мрачно Елисей думал о том, что, верно, оба уже погибли; Арефей - вне всяких сомнений. Он едва держался в седле и едва поднимал меч, когда атаковали. Глупо думать, что Арефей может пережить эту битву.
   А сколько еще саниартиетцев, нищих, озлобленных, но способных защитить теперь город, скрывалось на нижних уровнях?! Тысячи! Если хоть малая часть их пересилила свою ненависть и вышла бы теперь на свет, они смели бы Элима тут же, как лавина сметает все на своем пути. О, да! Елисей положил бы все на свете, жизнь свою, честь свою! - чтоб только отплатить им за этот подвиг и переменить их жизнь раз и навсегда.
   Но никто не придет. Жители низов будут молчать, думая о лучшей жизни при Фарноке, и саниартиетцы, что бьются здесь нехотя, точно на шуточном турнире, тоже будут от этом думать, и умирать будут с этими мыслями, страшно, мучительно умирать!
   Лезвие глубоко садануло по бедру, и Елисей со стоном упал на одно колено. Сжав зубы, он поднял голову, чтоб поглядеть на человека, кто убьет его, и увидел то, чего никак не ожидал в своей агонии увидеть. Бравый лирастиетец, что горою возвышался над ним, выронил вдруг из рук кривую свою окровавленную саблю и схватился за горло. Изо рта его тонкими струйками потекла вода, перемешанная со сгустками крови. То же сделалось и с другими лирастиетцами; казалось, будто они захлебывались, тонули, даже руками некоторые были по воздуху точно так.
   Елисей едва поднялся. Он улыбался.
   Первый из тех, к кому взывал он, откликнулся. Елисей поглядел вверх, на единственную смотровую башню Саниартиета, которая осталась почти что целой, и увидел две маленькие фигурки. Первая стояла вдалеке и почти невозможно было разглядеть ее; вторая же замерла так близко к краю, что, казалось, вот-вот и она упадет вниз. Руки она воздела высоко вверх, и волосы ее, легкие, как черные перья, яростно трепал ветер.

   К моменту, когда на площадь ворвались новые силы противника, Ника уже окончила  историю Янининой победы, и улыбалась теперь насмешливо перекошенному и побелевшему лицу Эссиллин. Она однако ничего успела ответить, потому что весь саниартиетский дворец и, верно, весь Саниартиет, огласился криками, ржанием фаваранов и звоном оружия.
- Что это за чертовщина?! - Воскликнула Ника и подбежала к окну. - Что...
   Отряд ее был перебит. Площадь снова кишела черными тужурками, и посреди этого моря снова возвышались три всадника: один незнакомый, в глупых очках, другой - Элим, третий - Фарнок.
   Ника невольно отпрянула назад, точно ее ударили. Фарнок! Боги, сколько раз видела она во сне его лицо! А теперь он стоял, едва ли не в шаге от нее; бледный и измученный, вызывающий этим еще большее отвращение. Ярость снова поднялась в Нике, поднялась и едва не захлестнула, едва не утопила саму ее. Янина ничего не знает, ничего - о Фарноке, ничего - о боли, которую он заставил Нику испытать! Она не может говорить, что враг уже повержен! Не повержен! Не повержен, пока этот человек со змеиными белыми глазами стоит на главной площади Саниартиета.
- Я убью его! - Вскрикнула Ника и бросилась к выходу.
- Нет!
   Нике - да и никому другому, верно - не доводилось слышать такого отчаяния в голосе Эссиллин. Она поспешно поднялась и вышла из-за стола.
- Нет? Мне ничего не стоит прорвать ряды его воинов и снеси ему голову. А дальше будет видно.
   И Ника снова направилась к двери. Эссиллин, задыхаясь, со всею прытью, какая осталась еще в ее теле, подбежала к Нике и встала перед нею. По желтому исхудавшему лицу ее катились слезы.
- В чем дело?!
- Не убивай его, Ника, кого угодно, только его не убивай! - Едва выговорила Эссиллин, пытаясь справиться со сбившимся дыханием и рыданиями. - Я знаю тебя, знаю твою злобу, знаю, что ты убьешь не моргнув глазом! Ника, умоляю тебя, ради всяких Богов, отпусти его!
- А я знаю, что он убьет не моргнув глазом, - ледяно и презрительно ответила Ника. - Как тринадцать лет назад - Аелин. Вы ведь помните еще Аелин, верно, Госпожа Королева?
- Пожалуйста, - прошептала Эссиллин и схватила Нику за руку.
   Та тут же руку вырвала и оттолкнула Эссиллин так, что она едва не упала. После Ника наугад пробежала по коридору и лестнице, наугад повернула налево - и снова по коридору и снова вниз, после - по гобеленому коридору, выхватив не останавливаясь клинок, после - в портик и на крыльцо - скорее, скорее!
   И движение, и крики, и лязг оружия на площади уже прекратились; все случилось  быстро, и быстро перебрались они дальше, расползлись по всему Саниартиету. Под окнами дворца остался только один выстроенный во фрунт отряд да три ненавистных всадника.
   Когда выбежала Ника, бледная от злобы, прямо перед противником, Элим приметил ее первым.
- Доброго дня, Госпожа Ника, - сказал он. - Не ожидал увидеть вас здесь; да и вообще - увидеть. Впрочем, я рад встрече.
- На что вы надеетесь? - Спросила Ника со злою улыбкой. - Отзовите войска. Война уже проиграна вами, что бы ни случилось.
- В самом деле?
- Вы ведь понимаете, что означает наше появление?
- И что же оно означает, милая? - Снова переспросил Элим с издевкой.
- Отступница проиграла. Резза проиграла. Вам не на что более уповать, кроме самих себя.
 - Город почти что взят; воинов Сметиета и Лирастиета много, а сариартиетцев мало, и они слабы. Так отчего бы, дорогая моя Ника, не уповать нам на самих себя? Даже одною силою людей белые стены будут обращены в пыль. Не говоря уже о силе Отступницы.
- Ее больше нет, - отрезала Ника.
- Ты не понимаешь, что говоришь, - Элим рассмеялся. - Подобное невозможно. Я не представляю, откуда известно тебе ее имя, но если известно, стало быть, она сама решила открыться.
- Моя дочь убила ее. - Ника улыбнулась и поглядела впервые за это время на Фарнока. Тот молчал, был мрачен и холоден, и глядел куда-то прочь, лишь бы не на Нику и не на брата. - И Диадем никаких нет. Ничего нет. Все, во что когда-либо посвещала Резза - все ложь, до последней капли.
- Ты не можешь говорить так о ней, - строго возразил Элим. - Ты...
   Он вдруг замолчал и невольно поднял руку, точно призывал всех к тишине, хотя остальные и так молчали. Ника тоже прислушалась: гул битвы стал иным. Вернее, теперь он двигался не прочь от площади, как прежде, а, напротив, в самое сердце Саниартиета. Словно, подобно Нике до этого, кто-то вел новую силу на площадь, чтоб теперь окончательно очистить ее.
- Готовься! - Вскинулся Элим нервно, когда шум стал совсем близок. Он не мог взять в толк - что это значило? Чтоб саниартиетцам сломить такой натиск в этих узких горчичных улочках, да еще и после обратиться самим в натиск? Нет, нет у них достаточной силы, попросту нет.
   Ника невольно отпрянула назад, к колоннам, Элим развернул фаварана, и вся группа его воинов развернулась вслед за ним, обнажив кривые сабли. Они глядели теперь прямо в улицы, которые, точно реки, оттекали от площади, и видели, как мчится на них серое толпище, мчится молча, но грузно, и топот сотен железных шагов отдается гулом от стен разбитых домов.
   Ника сама следила за этим движением с ужасом: она не имела понятия, что это за сила, кто ведет ее и что за цели преследует она. Быть может, еще какой город прислал своих воинов? Нет, едва ли. Что могло смести всю Элимовскую армию, точно точеная коса траву? Ни одно войско ни одного зависимого города на подобное не способно.
   Вскоре Ника поняла. Поняла сразу, как только ворвались на площадь толпы людей, вооруженных топорами, лопатами и вилами.
   То низы вышли, в последний раз, чтоб помочь городу в решающий час. Вышли, потому что их призвали и потому, что пробудили в них уснувшую доблесть и уснувшую любовь к предавшей родине. И человек, совершивший подобное, первым сломал ряды Элимовых воинов.
   Это был Натан.

   Когда пришла подмога на главную площадь, Елисей был уже у самых ворот. Янинин Дар более не действовал, да этого и не требовалось, ибо дух оставшихся в этой части города чернокурточников и людей Акелеса был подорван окончательно. Имгерцы прорвались внутрь весьма поредевшим отрядом, но все же прорвались, и исход битвы на здешнем участке совсем решился. Южные ворота были очищены от врагов окончательно.
   Имгерцы и саниартиетцы, уже перемешавшиеся, двинулись далее, рассредоточившись между главной и боковыми улочками, и все они потекли теперь на площадь.
   Елисей тяжело выдохнул, и тут же бросился по разломанной лестнице, что вела на самый верх смотровой башни. На крохотной площадке, где обыкновенно стоял дозорный, нашел он Янину и Роксанну. Янина сидела, притулившись к ограждению, белая-белая, с прикрытыми глазами; а Роксанна стояла на коленях подле нее.
   Когда Елисей поднялся, Янина тут же открыла глаза, точно почувствовала его, и повернула нехотя голову. И улыбнулась.
   Он тоже опустился на колени подле Янины и сжал ее холодную маленькую ручку.
   Бледное личико выцвело вдруг и потемнело.
- Елисей, - спросила Янина тихо, - где же другие? Где Эмир?
- Я не знаю, - ответил Елисей.
- Натан?
- Я не знаю.
- Мама?!
- Я не знаю, - в третий раз повторил Елисей и понурил голову.
   Янина вздохнула и с минуту молчала. После тяжело оперлась на руку Елисея и принялась подниматься.
- Куда ты, Яни? Останьтесь здесь, пока все не кончится.
- Нет, - отрезала Янина, а после мягче добавила: - Нельзя, Елисей. Я прежде чувствовала, что мы нужны вдалеке от боя, но теперь все гонит меня прочь. Нужно идти. Нужно найти остальных.
- Ты ничем не сумеешь помочь им, ты сама едва стоишь на ногах.
- Ничего, ничего. Я знаю, что умру не здесь и не сейчас. Я выиграла уже много, и эту битву я выиграю и переживу. Мы все ее выиграем, если поспешим. Идем же!
   Елисей покачал головой, поражаясь, как обыкновенно, Янининой силе и беспомощности своей пред нею; после перекинул ее тоненькую ручку через свое плечо, и вдвоем они стали спускаться. Роксанна прихватила лук, которым еще так и не довелось ей воспользоваться, и пошла следом.


   На площади меж тем творилось нечто невообразимое. Наемников Элима, грозных и хорошо обученных, подминали под себя кузнецы, столяры, маляры и кухарки, и натиск этой неотесанной разъяренной силы был страшен. Элим приказал было отступать, но с северных улиц пришла новая подмога, ведомая Ией, и эта последняя атака решила окончательно исход всей битвы. Все смешалось в последней хаотичной схватке.
   Ника долго не могла опомниться - слишком быстро и непредсказуемо развивались в последние часы события - но после, когда Ия ввинтилась, как черная юла, в перемешанные ряды воинов Элима, вмешалась и Ника.
   Она видела, как целенаправленно прорвалась Ия к Элиму, выбила его из седла, и как завязалась меж ними яростная схватка. Ника билась, едва уклоняясь от вил и топоров, которыми махали временами напропалую, без цели и без разума, билась, но только для того, чтоб продвинуться вперед, где видела она маячащую фигуру Фарнока.
   Он спешился сразу, как только почуял опасность, и пытался теперь выбраться из гущи людей, где пахло сталью, кровью и смертью.
Ника поняла, чего Фарнок хотел. Он хотел уйти. По проулкам, что вели от площади к восточным частям города отряд далеко не увести, но скрыться одному труда не составит.
   Всегда, всегда он скрывался, уходил, сбегал так же! Не теперь! Ника рванулась вперед яростно, точно от этого зависела ее жизнь, и выбралась наконец вслед за Фарноком.
   Она нагнала его уже в проулке.
   Фарнок услышал ее шаги.
   Он остановился и медленно обернулся.
- Вы покидаете Саниартиет не во время, - осклабилась Ника, - Господин Фарнок.
- Лучше уходить рано, чем поздно, вы не считаете?
   Голос Фарнока был прежний; да, Ника помнила этот голос. Когда-то он звучал подле нее в последний раз?
   Аелин. При Аелин.
   Новая волна ужаса, горечи и злобы захлестнула Нику. Она подняла клинок выше, и руки ее задрожали от ненависти.
- Аелин... - повторила она уже вслух, и Фарнок при звуке этого имени дрогнул всем телом. - Я убью тебя. Убью!
   И она тут же двинулась вперед; Фарнок едва успел уклониться он тяжелого рубящего удара сверху.
   Фарнок сражался отвратительно; Ника поняла это тут же. Вернее, поняла бы, если б тело ее не сотрясало изнутри негодование; она ничего не могла поделать с собою, и поэтому сражалась почти так же плохо, как Фарнок. Сабля его, к тому же, была чистая и недавно отполированная - в этой битве он не пролил ни капли саниартиетской крови, но - от неумения ли, от нежелания ли? Кто разберет теперь!
   Под конец Ника совладала с собою; все-таки она была воином, хорошим воином, и клинок, и звон, и искры успокаивали ее. Она обрушила клинок на голову Фарнока, только мощнее, чем прежде, и он снова отразил нападку, но пошатнулся; тогда Ника ударила его по колену, а после - рукоятью меча по кисти, и сабля упала с глухим стуком на горчичную плитку, и Фарнок упал перед Никою на колени.
   Ника улыбнулась.
   Легкая победа. Самая легкая в ее жизни. И как мог этот жалкий, этот мелкий человечек, который боялся теперь поднять глаза от земли и не силился даже встать, принести столько боли, столько страха, столько отчаяния!
   Но теперь все кончится. Кончится!
   Ника видела пред собою Аелин, Брайенна, Сеара и видела, как они улыбаются ей и знала: они ждут, пока она совершит то, что должно.
   Можно было бы, разумеется, придумать иную казнь, как любил Фарнок придумывать, но эта древняя, языческая, как на ярмарках в Илоте или на площади в Аллимаге, подходила ему более всего.
   Ника подошла ближе и занесла меч. И долго стояла так, с поднятым мечом, неподвижная, как статуя Богини Жагуль, и глядела на склоненную голову Фарнока.
   После тихо и медленно опустила клинок. Фарнок поднял голову и изумленно поглядел на Нику.
   Губы ее дрожали едва сдерживаемыми слезами.
- Уходи! - Сказала Ника, едва совладав с собою. - Уходи! Пусть и теперь все совершится, как обыкновенно совершалось. Ты спрячешься снова где-нибудь, но уже не у брата, потому что, я не сомневаюсь, Ия была к нему менее милосердна. Спрячешься, но никогда больше не вернешься. Реззы нет.
Я отпускаю тебя. Одно мое желание тебе смерти - ничто в сравнении с чувствами тех людей, которые желают тебе жизни. Я отпускаю тебя ради Натана, который спас сегодня город, и я отпускаю тебя ради Эссиллин, черт бы побрал ее!
Уходи. Надеюсь, мы никогда более не встретимся.
   Ника отвернулась и пошла медленно к площади. У самого входа в проулок стояла Янина, опершись на Елисеево плечо, и улыбалась.
   Вдруг лицо ее изменилось.
   Ника отчего-то не слышала дочериного крика, словно оглохла; один только инстинкт заставил обернуться снова назад и слепо рубануть клинком. Перед тем же, как клинок вонзился во что-то - Ника не видела, во что - острая боль пронзила живот и расплылась по всему ее существу.
   Эта боль - последнее, что Ника помнила. После сознание заволокла привычная густая тьма; и дневное яркое солнце, озаряющее Саниартиет, потухло, как задутая свеча.