Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

               
   «Он теперь почти забыт, а для большинства и совсем неизвестен». Так начинает свои воспоминания об Александре Ивановиче Эртеле Иван Бунин. Этот небольшой очерк появился в печати в Париже, в 1929 г., в  одной из газет.
   Когда читаешь Эртеля сегодня, невольно удивляешься: почему же забыт этот прекрасный русский писатель?  Но,  знакомясь со вступительными статьями к его книгам,  начинаешь это понимать. Советская критика как бы извинялась за религиозные взгляды  писателя, за то, что  был он далёк от революции.  ««...мы — революционеры, - писал он, — но революционеры тишайшие... Вместо крови у нас золото, вместо марсельезы — грохот машин, вместо мерзкой гильотины у нас — конторка из ясеневого дерева... <…> Те несли разрушения, мы успокоение несем».
   «Двадцать лет тому назад, в Москве, в чудесный морозный день, - пишет И.А. Бунин, - я сидел в его кабинете, в залитой солнцем квартире на Воздвиженке, и, как всегда при встречах с ним, думал:   «Какая умница, какой талант в каждом слове, в каждой усмешке! Как всё мило в нём и вокруг его:  и его сухощавая,  высокая фигура в прекрасном английском костюме,  <…> и крупные с рыжеватыми волосами руки, и висячие русые усы, и голубые меланхолические глаза, и янтарный мундштук, в котором душисто дымится дорогая папироса, и весь этот кабинет, сверкающий солнцем». Было трудно поверить, что Эртель в юности писал с нелепейшими ошибками, не умел пользоваться салфеткой…»*
    Русский классик Александр Эртель имел немецкое происхождение. Дед писателя был  из зажиточной, но  разорившейся берлинской бюргерской семьи. В 1811 г. он попал в армию Наполеона и под Смоленском был взят  в плен. Увезённый русским офицером в Воронеж, он женился, был приписан в мещанское сословие и стал управляющим одного из помещичьих имений. Отец писателя был приказчиком в Москве, мать - незаконной дочерью помещика и крепостной, она же и выучила его читать, писать  он научился сам, копируя печатные буквы.
   Александр Иванович родился  в деревне Кензово Задонского уезда Воронежской губернии. Он  говорил, что  «натура» его была  соткана из двух нитей - красной и голубой - настолько причудливо здравый смысл уживался в нём с детской впечатлительностью. Образованием его в семье не занимались, основательные знания получил он сам.
    В письме к А. П. Чехову Эртель писал: « Все мы, начиная с деда-пруссака, числимся мещанами города Воронежа, хотя горожанами никогда не были: и дед, и отец управляли барскими имениями в Воронежской и Тамбовской губерниях. Во времена своей юности я проходил свой курс на этой же стезе…».
    Став  писателем, Эртель поражал современников своими энциклопедическими знаниями. Чехов ценил его талант и, называя «великолепнейшим пейзажистом», предлагал его кандидатуру к избранию в почётные академики.
    В 1889 году  был опубликован  роман Александра Эртеля «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги». Прочитав его, Л. Н. Толстой записал в своем дневнике: «Прекрасно, хорошо, верно, благородно!» Этот роман переиздавался несколько раз. К одному из таких изданий предисловие написал   Л. Толстой.  «Несмотря на нездоровье и занятия, начав читать эту книгу, я не мог оторваться, пока не прочел всю и не перечел некоторых мест по нескольку раз, - писал он. - Такого языка не найдешь ни у старых, ни у новых писателей». <…> «Читая народные сцены Эртеля, забываешь, что читаешь сочинителя, кажется, что живешь с народом. <…> Главное достоинство, кроме серьёзного отношения к делу, кроме такого знания народного быта, какого я не знаю ни у одного  писателя, - неподражаемое, не встречаемое нигде достоинство этого романа есть удивительный по верности, красоте, разнообразию и силе народный язык. Такого языка не найдёшь ни у старых, ни у новых писателей. Мало того, что  народный язык его верен, силен, красив, он бесконечно разнообразен. Старик-дворовый говорит одним языком,  мастеровой другим, молодой парень третьим, бабы четвёртым, девки опять иным <…> И нигде эти слова не подчёркнуты, не преувеличена их исключительность, не чувствуется,  что так часто бывает, когда автор хочет щегольнуть, удивить подслушанным им словечком…»  Многое написано в романе «наивно-свободным и уверенным языком, которым столь известен конец XVIII века» *.
  Меня же во время чтения «Гардениных» очень подолгу не оставляло впечатление тёплого солнечного света.  Пейзажи звучали и звенели и пением птиц, и шумом ветра и воды. «В малейших котловинах и углублениях почвы стояли озёра вешней воды, сверкая на солнце, как осколки зеркала. Над ними беспрестанно опускались дикие утки, тяжело разрезая воздух своим грузным и неуклюжим полётом. По мочажинам бродили какие-то голенастые птицы. Писк, свист и беспокойное кряканье оживляли поля.  Иногда в вышине правильным треугольником тянули гуси со стороны юга или слышны были крики журавлей, похожие на отдалённые трубные звуки. Отовсюду несло славною и здоровою свежестью, пахло разрытой землёй и тем запахом возникающей растительности, от которого так сладко и томительно расширяется грудь».
  Я увидела Россию, ещё не привыкшую к крестьянской свободе, принесшей поначалу более тревог и беспокойства. «Да, тяжело вольному человеку, - сколько горестей! -говорит бывшая крепостная, как родных любящая своих господ. - Отрадно это, милые мои, когда воли своей не имеешь».
    А вот пляска: «А-ах, барыня   с перебором - ночевала под забором!» - и  вскрикивал, взмахивая балалайкой: «Делай, Акулька! Сыпь горячих, в рот тебе ягода!»  Баба игриво отшатывалась от плясуна, наступала на него грудью, жеманно помахивала платочком, манила к себе».
  Те люди, что окружали героя романа, как и самого автора, когда он жил в деревне, были разными, часто тёмными, совершенно неграмотными, иногда удивительно мудрыми, трогательно добрыми, верящими в добро и верующими в Бога.
«Сколь мудро устроен мир Божий!- счастливо вздыхая, говорит один из героев романа. - Для чего, подумаешь, свара, обида, ложь, человеконенавистничество, заботы о куске?..»
  В романе «Гарденины» мы видим  народ, в котором были и истово верующие христианские философы, и хитрые, продажные мужики, которых можно было сподвигнуть на преступление, и разочаровавшиеся в религии первые атеисты… Среди этого народа жил и набирался жизненного опыта герой романа и, конечно сам автор. «Я, - писал Эртель, - был свой человек в застольной, в конюшнях, в деревне, «на улице», на посиделках, на свадьбах, - везде, где собирался молодой деревенский народ. Я был в их глазах „Шаша“ и „Сашка“, но отнюдь не сын управителя и не Александр Иванович. У меня были особенные друзья между деревенскими парнями...» Восемнадцатилетним получил он самостоятельную должность у тамбовского помещика.    Прослужив у него шесть лет, уехал в Петербург, где служил в частной библиотеке и продолжал заниматься самообразованием. Там он познакомился с И. С. Тургеневым, В. М. Гаршиным, Г. И. Успенским.
    Ранее, в 1883 г. вышла его первая книга рассказов и очерков. Через год  за связь с революционерами Эртель был арестован и заключен в Петропавловскую крепость, а затем сослан в Тверь, где вынужден был прожить три года; но ни эта связь, ни ссылка не изменили пути его духовного развития. Он не стал революционером-народником. «Как доктрина, как партия, как учение «народничество» решительно не выдерживает критики», - писал он, а в своём романе  вывел крайне несимпатичного богатого и образованного купца, увлечённого революционными идеями. Однако, при своей симпатии к крестьянам Эртель не идеализирует их, показывая и жестокость их,  и порой душевную грубость. Когда в Гарденине появился новый наездник конного завода и  «его многочисленное семейство: старушка маменька, испитая и молчаливая жена с точно испуганными глазами, шестеро оборванных, хилых ребятишек, - в дворне не было конца смеху, язвительным шуткам и пересудам». И  над этой народной темнотой, косностью и жестокостью поднималась волнующая прелесть жизни, «небеса именно говорили, потому что всё, чем звучала степь:  серебристые переливы жаворонков, плач чибески в ближайшей лощине, непрерывный звон кузнечиков, едва уловимый шепот травы,  <…> удары молота по железу, - всё это подымалось к небу, преображало царствующее там безмолвие, оживляло холодную и загадочную немоту».
     Главный  герой романа жил среди мужицкой бедности, однако «не примечал, что «где народ, там и стон». Он порой слышал стон; но это была песня, стон волнующий и мелодичный. «И-эх, да и шо же ты, моя степь… степь раздолье  широкое… степь моздовска-а-а-я!».. - и не успели ещё эти слова «улететь в пространство  и замереть там жалобно погасающим звуком, как вдруг настоящий стон, многоголосый, дружный, согласный» заставлял вздрогнуть слушателя, «и грусть, и слёзы, и восторг» перехватывали его дыхание. «Прелесть уныния, прелесть тоскливой удали овладевали им». В нём рос «тот ряд впечатлений и влияний, который, как почва для растения», как мир, как мысли о жизни и смерти, необходим человеку.
   Не быстро привыкали мужики к новым порядкам, и не всегда эти порядки были к лучшему; хоть  атмосфера освободительных идей, которой уже давно дышали в столицах, проникала и в деревенскую глушь. «Жизненная сила свободы что весна: даже на камнях вызывает растительность». Но эта новая свобода пока ещё не очень-то нравилась мужикам. Утверждая, что не все господа были мучителями, один из них говорил: «Устроители были, отцы, радетели - это так. Чем красна матушка Расея? Садами господскими, поместьями, заводами конскими, псовою охотой… Вот переводятся господа, - что же мы видим? Сады засыхают, каменное строение продаётся на слом, заводы прекращаются. <…> Где было дивное благолепие, теперь - трактир,  кабак, замест весёлых лесов - пеньки торчат <…> пьянство, непочтение, воровство».
   Временно пребывая в столицах и за границей, Эртель всегда возвращался в деревню. Почти всю жизнь он отдавал сельскому хозяйству свои силы, сначала как арендатор небольшого участка земли у себя на родине, потом управляя огромнейшими имениями, одно время даже несколькими, находящимися в разных губерниях. Сегодня считали бы его экономистом-практиком. М. О. Гершензон*, тесно общавшийся с семейством Льва Толстого, считал Эртеля замечательным мыслителем, утверждал, что мировоззрение его «представляет собой чрезвычайно оригинальную и ценную систему идей». Сила мышления  Эртеля, утверждал он, - была в той области, которую Кант относил   к «практическому разуму». Бунин, восторгаясь  Эртелем как  писателем,  писал, что в тоже время он был человеком практического дела. «Ему дана была от природы,   огромная жизнеспособность, он был ярким представителем делателей жизни». Его мировоззрение давало ему возможность ответить на вопрос: что позволяет делать жизнь  и чего она требует.  Способность понимать и оценивать действительность давала ему возможность определять то невидимое, что лежит в основе видимого мира.  Он считал, что жизнь зависит от Бога и от нашей воли, и при безусловной покорности Богу, борьба бывает уместна и необходима. Часто он повторял: «В меру, друг, в меру!», имея в виду то, что ускорять ход истории опасно. Был ли сам он умеренным? Пожалуй, нет. Вся жизнь его была «страстной неумеренностью». Сам он часто жаловался, что не удаётся восстановить равновесия в своей жизни. «То, что видишь вокруг и читаешь, до такой степени надрывает сердце жалостью к одним и гневом к другим, что просто беда…». Два года он потратил на  помощь голодающим  в девяностых годах и в результате этого сам оказался в нищете. Он говорил: «Ещё раз узнал, что могу, до самозабвения, до полнейшего упадка сил, увлекаться так называемой общественной деятельностью». Осуждая русскую интеллигенцию, он утверждал, что её вечный протест, вызванный «нервическим раздражением», не ведёт к достижению цели,  и пафос не есть сущность, а лишь форма проявления её, а сущностью всякой борьбы является личное религиозно-философское убеждение протестующего и понимание им действительности. Он считал, что русскому интеллигенту нужно проникнуться учением Христа, без этого невозможна религиозная культура человека. «Несчастье нашего поколения заключается в том, что у него совершенно отсутствует интерес к религии, к философии, к искусству и до сих пор отсутствует свободно развитое чувство, свободная мысль… Людям, кроме политических форм и учреждений, нужен «дух», вера, истина, Бог… В беседе с Буниным он сказал: «Ты скажешь: а всё же умели умирать за идею! Ах, легче умереть, нежели осуществить! Односторонне протестующее общество даже в случае победы может принести более зла, нежели добра…<…> Что до нашего отношения к народу, то и тут не нужно никакой нормы, кроме той нравственной нормы, которою вообще должны определяться отношения между людьми, то есть закона любви, установленного Христом…».
    Возражая Толстому, он писал в своей записной книжке: «…я думаю, что  раздать имение нищим - не вся правда. Нужно, чтобы во мне и детях моих сохранилось то, что есть добро: знание,  образованность, целый ряд истинно хороших привычек, а это всё большей частью требует не одной головной передачи, а наследственной. Бунин пишет, что Эртель не принимал прямолинейную, холодную  принципиальность, он считал, что тепло жизни лишь в компромиссе,  не признавал полного самоотречения. Он считал, что любить одинаково своего ребёнка и чужого - противоестественно; но  личное чувство не должно гасить чувство справедливости,  которое не позволит зарезать чужого ребёнка ради удобства своего. «Норма в той середине, где росток личной жизни цветёт и зреет в полной силе, не заглушая любви ко всему живущему…»
 Эртель  умер в Москве, в декабре 1906 года. Ему было пятьдесят два года. Похоронен он рядом с могилой А. П. Чехова на Новодевичьем кладбище.
Спустя шесть лет его вдова приобрела имение, которое назвали Эртелево. Оно находится в Воронежской области, сейчас там литературный музей.

* И. Бунин познакомился с Эртелем в Москве, в октябре 1895 г.
* Здесь и далее А. Эртель «Гарденины»
* Михаил Осипович Гершензон - российский литературовед, философ, публицист и переводчик.