Багульник

   Я проснулась рано, но было уже светло. В палате все еще спали, но за высоким окном, почти наполовину разрисованным морозом, было видно высокое голубое небо. И чувствовалось по небу и по веткам высоких деревьев, которые были видны и покрыты толстым слоем пушистого снега, что на улице сильный мороз. Я перевела взгляд на другое окно. Там на подоконнике, в стеклянной пол литровой бутылке из-под молока,  стояли ветки багульника, сплошь покрытые яркими розовыми нежными цветами. Странно было видеть на фоне морозного окна и снежных веток за окном эти нежные цветы на голых коричневых веточках. Зеленые листики появятся потом, а пока только, как напоминание о весне, эти розовые цветы.

 
   Багульник стоял на том подоконнике, потому что раньше моя кровать стояла у того окна. Теперь  на ней лежала новая больная.

 
   Я всегда покупала зимой багульник. Пучок веточек за 40 копеек. Они спасали меня темной длинной холодной зимой от плохого настроения, напоминая своими цветами о том, что наступит весна. Непременно наступит. Такая же яркая и нежная, как цветы багульника. Но этот букетик принесла мне сестра. Принесла еще до операции. Тогда были только голые веточки.


    Сколько же дней прошло? Сколько я пролежала в реанимации? Я потеряла счет времени. Только отрывочные воспоминания. Сначала я ужасно мерзла и меня согревали огромными прожекторами, которыми освещают операционную. Потом мне было очень жарко и я скидывала с себя всё, но медсестры время от времени меня накрывали простыней. А потом просто отгородили от всех белыми ширмами. И очень хотелось пить, всё время, но мне не давали.

 
   Наконец-то подошел врач, я даже не помню какой. Тот ли, что меня оперировал или другой... Наверное, я представляла жалкое зрелище. Тощая, бледная, обессиленная. И еще капризная. Врачи мужчины очень человечные, особенно в военных госпиталях. Больных женщин было мало, в основном, это были или сотрудницы госпиталя или родственницы сотрудников, как и я.


   У меня болели вены от капельниц и врач мне снял капельницу и разрешил мне принести воды, взяв с меня слово, что я буду пить только маленькими глотками и редко. Я то впадала в забытье, то четко осознавала, что происходит. Мучили медсестры. То уколами, то растираниями, чтобы не было воспаления легких от лежания, то постель поправляли перед обходом врача. Тянули простыни и было больно операционный шов. Это была моя первая операция в жизни. И было-то мне всего 20 лет.

   И чтобы мне не причиняли боль из-за того, что надо поддерживать военный порядок, я встала с кровати... Медсестры ахнули. Запричитали, что если я упаду, то как они будут поднимать меня. Я сказала, что я сильная, почти теряя сознание от слабости, и двумя руками вцепилась в спинку железной кровати.

 
   Одна сестра меня поддерживала, а другая быстро поправляла простыни. Как только я легла, я потеряла сознание... Потом была только боль и забытье. Сколько это длилось? Я не помню. Я не помню, как накануне меня перевезли в палату и  положили на высокую кровать у двери.

 
   А сейчас я проснулась и боялась пошевелиться. Когда не шевелишься, то операционный шов не болит. Но что самое странное — не болела голова! Головная боль, которая мучила меня несколько лет, которая мешала мне жить, мешала мне учиться и наслаждаться жизнью... ее просто не было...


   Врач говорил перед операцией, что головные боли пройдут, но я ему не верила. И мне было уже всё равно, я думала, что хуже мне уже не будет. И вот боли не было. Ее не было всего несколько минут, или минуту, или несколько мгновений. Но ее не было. Потом опять жутко заболела голова.


   Я снова посмотрела на цветущий багульник. Я теперь точно знала, что головная боль со временем пройдет. Надо только немного подождать, когда всё заживет и я окрепну. Я глядела на цветы и думала: : «До чего же люди, у которых не болит голова — счастливые! И ведь они даже не подозревают об этом!»


   Прошло сколько-то дней и мне надо было снимать швы. Я даже не думала, что это так больно. Это сейчас смазывают чем-то обезболивающим и даже не чувствуешь происходящего. А тогда, просто йод и почти по живому вытаскивают ниточки швов. Это делает палатный врач. В женской палате врач  -  женщина. Женщины-врачи какие-то садисты. Причем везде, за редким исключением.

 
   И как только мне сняли первый шов и мой вопль огласил всё хирургическое отделение, как трубный клич слона, то в операционную, где это происходило, прибежал Лапин. Этот замечательный Лапин! Он меня оперировал. Лапин, которого я буду с благодарностью помнить всю жизнь. Меня должен был оперировать какой-то профессор, с которым договаривался папа, но который даже не приехал на работу. Говорили, что он заболел. Лапин был старшим врачом. Он часто дежурил по отделению, так как у него были проблемы с женой. Поговаривали, что она с ним разводится. А Лапин очень переживал по поводу развода и часто оставался ночевать в отделении на работе, даже если не дежурил. Я очень удивлялась, как можно развестись с таким мужчиной? Если бы его жена знала, какой Лапин замечательный врач и скольких людей он просто спас, то она бы никогда не трепала ему нервы. Я уж не говорю, какой он был внешне видный и красивый мужчина.

 
   И когда встал вопрос отложить ли мою операцию или отдать меня в руки отдежурившего сутки Лапина, то я нисколько не сомневалась, что Лапину можно довериться. Но Лапин же не знал, какую вредину он оперировал.)  Помню, что после операции, Лапин растормошил меня и взволновано что-то спрашивал. Он всё время повторял: «Ну, скажи что-нибудь!». Я молчала, я же не знала, что он хотел узнать — могу ли я говорить или нет. Я оглядела всю операционную и не нашла там своего отца. И, прищурив гневно глаза, я спросила у него: «Где папа?». И тогда Лапин сказал «Слава Богу» и вышел из операционной. А я, как попугай стала повторять свой вопрос, пока мне не объяснили, что  отцу не разрешили присутствовать на операции и он ждет в коридоре.


   И вот этот Лапин пришел сам снимать мне швы, а чтобы отвлечь меня от боли... стал петь мне частушки.))) Да, да — частушки. Было больно смеяться, но не так больно, как просто молчать.


   Когда на других операциях мне снимали швы и врач молчал, то я сама болтала. Однажды врач сказал, чтобы я помолчала, тогда я предложила разговаривать ему, чтобы я не сосредотачивалась на боли. Но так как он не мог болтать и тем более петь частушки, то болтать приходилось мне самой.


   Уже не видно шва от операции, которую мне делал Лапин, но его самого невозможно забыть.


   Когда меня выписывали домой, я забрала с собой багульник, на котором уже начинали зеленеть листочки. По мере того, как листочки вырастали, а цветов на веточках становилось всё больше, моя головная боль проходила и я оживала вместе с багульником.