Один день из жизни цезаря

Ave, Caesar!
Слышишь ли сквозь время?..
В. Баграмов
«Предместье Рима»

Назойливый будильник трезвонит уже десять минут. Ребята из общаги давно улетели на пары, а Макс все еще спит, завернутый в одеяло, как в кокон. Он здоров поспать, все это выучили и совсем не обращают внимания.
Непунктуальность засони Макса почти вошла в поговорку. Декан, и тот знает, что хвосты этого студента – вовсе не показатель тупости или лени. Макс умеет зубрить и отвечать, просто вечно опаздывает из-за того, что спит до полудня. Декан махнул рукой – горбатого могила исправит.
История повторяется день изо дня. Все уже давно сидят на лекциях, а Макс все спит сном праведника. Часа через два он вскочит, как ошпаренный, лихорадочно натянет джинсы и мятую рубашку и побежит в учебный корпус, надеясь застать преподавателей. Смех, да и только.
Макс живет вне времени. Время для него – загадочная и непонятная стихия, с которой он не может совладать. То оно тащится, как развалившийся от старости трамвай, то катится кубарем под уклон, увлекая Макса за собой.
Он ненавидит эту текучую субстанцию, вечно ставящую его в дурацкое положение. Он может с головы до ног увешаться хронометрами, но время все равно трепало бы его по своим законам.
Будильник, уставший ждать, пока его прихлопнут раздраженной рукой, отжужжал последний цикл и замолк. В тишине Макс повернулся на другой бок, сладко засопел.
Вскочил без четверти двенадцать, ошарашено огляделся, хлопнул себя по лбу. В горячке начал одеваться, роняя трясущимися пальцами непослушные брюки.
Откуда-то пахнет яичницей. Максу не до завтрака, он прыгает через три ступеньки, прижимая к бедру хлопающую на бегу сумку. Кеды зацепились за щербатую ступеньку – мгновение свободного полета, крутой разворот в воздухе – одна рука хватает ускользающие перила, другая по-цыплячьи машет в пустом пространстве. Приземлился едва не на колени, удар о бетон площадки глухо отозвался в черепе.
Вперед, мимо вахтерши, сонно склонившейся над прошлогодним журналом. Дневной свет ударяет в глаза, слепит, как вампира. Резиновые подошвы гулко шлепают по асфальту, под ребром застряло шило.
Поворот, поворот, лестница. В старом корпусе стоит запах сырой известки и пыли. Испуганные первокурсницы вжимаются в стену. Дверь с облупившейся кремовой краской – «Аудитория 27, Философия».
Макс вваливается с грохотом, похожим на пролог землетрясения. Слава богу, семинар еще не кончился. Перед глядящей поверх очков философичкой напряженные третьекурсники. Черт с ним, можно сдать и с чужой группой.
- Алексеев, - голос препода не сулит ничего хорошего. Ее глухое платье смахивает на судейскую мантию. – С вашего курса уже даже двоечники сдали. Где вы ходите?
Рот полон вязкой слюны, в горле сухо. Вместо слов получаются булькающие пузыри.
- Садитесь, Алексеев, - на лице философички читается усталость. – Конспектами пользоваться нельзя.
В голове все еще стучит скачка, но Макс способен сосредоточиться и ответить. Хорошо, что не выложил из сумки зачетку накануне, иначе бы стопроцентно забыл.
Десять, двадцать, тридцать минут. Макс зачарованно смотрит в тетрадный лист черновика, и сквозь клеточки разлиновки проступают Гималаи, выложенные на холст художника. Розовые, фиолетовые, красные – не похожие на настоящие горы, плоские, как аппликации на войлоке.
- Алексеев! Вы будете философские воззрения Рерихов отвечать, или дальше помечтаете?
А может быть, совсем наоборот – не Макс подвластен времени, а время – ему? Поэтому нарисованные в начале двадцатого века горы разворачиваются перед ним здесь и сейчас…
Говорят, время и пространство неделимы, они как две стороны монеты. И, может быть, у времени-пространства есть оборотная сторона или изнанка. Как жизнь – изнанка рождения, а смерть – изнанка жизни…
- Алексеев! Опять в облаках витаете?
Черт возьми, информатик уходит полпервого, а сейчас сколько?..
Вечером Макс выуживает из холодильника колбасу и ест первый раз за день. Пора ужинать, а он только завтракает. Хитрое время снова обвело его вокруг пальца – или это он переместил утро на закат?..
Голова гудит, а спать не хочется. Надо, надо заснуть, но затылок сводит от прикосновения подушки. Душно, хотя окно настежь.
Сосед спокойно дрыхнет, обнявшись с хрустящим номером мужского журнала, второй свалил на свидание – опоздает вернуться, как всегда, полезет по пожарной лестнице через окно.
Сил нет, надо уснуть, но спать отчего-то страшно. Макс закрывает глаза и мысленно рисует арки акведука, стараясь рассчитать верный угол наклона. Обычно это утомляет мозг и сон наваливается незаметно…
Он проснулся и сначала не мог разобрать, где находится. Потом понял – это его опочивальня. Ну да, вот огромная кровать на звериных лапах, вот бронзовый светильник и образы предков в нишах стены. Свет проливался на мозаику пола радужными зайчиками. В воздухе стоял запах меда и чего-то мертвенного.
Он поднялся с кровати и попытался сообразить, почему вместо этой знакомой обстановки ожидал увидеть другую, не менее знакомую, но полную странных предметов, совершенно бесполезных и некрасивых. Потер ладонями лицо, отгоняя последнюю дремоту, потянулся, накинул тогу.
Вечером нужно на заседание сената, до заката успеть бы – дел невпроворот. Странное чувство сжало грудь, словно времени чудовищно мало. И эти странные видения… Они не отпускали, чудились какие-то разлинованные бумаги, сшитые меж собой, испещренные диковинными буквами, похожими на византийские или греческие. Он удивился, почему ему понятны тексты, в которых родные только цифры кое-где. Сознание будто плавало в двух мирах – здесь и сейчас он был самим собой, а там, откуда просвечивали миражи – кем-то другим, совсем юным, школяром или вроде того.
Теплое пятно света, в котором он задержался, согрело босые стопы. Он забыл надеть сандалии. Двоящееся сознание искало какую-то другую обувь – закрытую, на толстой подошве, тряпичную. Казалось, вот-вот, и он вспомнит, как называются эти чудны'е туфли. В родном языке нет таких слов, как и нет в родной стране такой обуви, ее не носят ни консулы, ни легионеры, ни рабы.
Не сошел ли он с ума? Забавно – правитель огромной империи, равной которой нет на земле, потерял рассудок в такой важный день…
Подошел к столу, рассеянно взял персик из мраморной вазы. От терпкого кислого сока свела оскомина. Сегодня все не как всегда. Вино не стоит и пробовать, наверняка тоже покажется отвратительным.
Он взглянул на свои руки и не узнал. Почему ожидал увидеть тонкие юношеские пальцы, когда ему уже за пятьдесят? Глупо все как-то.
Никогда прежде с ним не бывало такого. Рассудок всегда был трезв и холоден, иначе не видать бы ораторских побед, блистательных маневров в сражениях. С самой ранней юности он привык, что люди признают его ум и таланты. Один лишь Цицерон осмеливался критиковать его – ясно, что из зависти.
Недоброжелателей всегда хватало. Он помнил, как кто-то назвал его «мужем любой женщины и женой любого мужчины». Можно подумать, все вокруг великие аскеты! Все цари были невоздержанны до плотских утех, однако их заслуги не умалялись от этого. Но ведь он не царь, он даже потребовал, чтобы его звали просто по имени. И статуи, что возведены в его честь – разве он сам приказывал сотворять их? Нет, он сдержан, строг, и того же требовал от окружения. Единственное, что позволял он себе – это красные сапоги с позолоченными пряжками, да и то по большим праздникам.
Клевета и ложь – вот что раздражало его. Что может быть хуже, чем предательство соратников… Слава богам, теперь рядом с ним были только верные люди. Впрочем, из них он безоговорочно доверял только одному – сыну своей любовницы, которого растил, как собственного. Тот талантлив, умен, честолюбив – весь в своего воспитателя. Даже язвительный Цицерон, и тот признал, что юноша стал достойным мужем. Вот кому он всегда мог рассказать о своих тревогах. Но сейчас его не было рядом.
Все вокруг внезапно показалось таким бессмысленным, пустым, ничего не значащим. Он ощутил холод и одиночество, каких не испытывал ни в Дальней Испании, ни на Британских островах. Сердце сначала превратилось в кусок мрамора, потом словно треснуло.
Он прикоснулся к восковым фрескам на стене. От них исходил мертвенный холод, как от камней некрополя.
По крайней мере, хотя бы видения отступили. Теперь душа была полна иных воспоминаний, подлинных, участником которых был он сам, а не какой-то безусый юнец из непонятной страны…
Какими играми забавлялись боги, внедряя в разум великого диктатора образы неведомых пространств и времен? Зачем тому, чей профиль отчеканен на монетах Империи, переживать иллюзии, будто все это случалось с ним? И почему богам угодно внушать предчувствие чего-то неизбежного…
Скоро дальний военный поход. Вокруг сновали люди. Он отвечал, отдавал приказания, строил планы, но мысли были далеко отсюда. Впервые в жизни он думал больше об устройстве мира, нежели об устройстве государства.
Он понял, что никто не заметил его рассеянности. Все привыкли к тому, что он способен делать одновременно много дел. Никого не удивлял задумчивый взгляд и сдержанность фраз. Лишь он сам знал, что все идет не как всегда.
Внезапно он обнаружил – в воздухе не пахло ничем. И звуки доносились будто из бескрайней дали. Все, что он видел – предметы, люди, здания – все было плоским, как на фресках старых мастеров. Мир вокруг незаметно выцветал, становился призрачным.
На мгновение стало страшно. Он подумал, что это начало конца. Тотчас встряхнулся, отогнал дурную мысль. Нет, он не мог умереть сейчас, когда все говорит о триумфе. Богам не за что наказывать его. Он всегда поступал по совести. Быть может, сурово, но честно.
И те, кого он казнил, заслуживали этого. Перед глазами всплыли вереницы крестов, на которых корчились повстанцы. Кровь с пробитых ступней сочилась в пыль. Над гвоздями, вколоченными в ладони, роились мухи. Обочины дорог, отороченные нескончаемой порослью распятий, легионеры, хмуро шагающие в горизонт. Под солдатскими сандалиями красные капли, смешиваясь с пылью, сбивались в вязкие комки.
Такими же бурыми комьями были усеяны арены гладиаторских боев. Он помнил, как невольники втаптывали в песок и опилки багровые лужи, куски кожи, клочья шерсти. Они славили его имя и умирали на глазах у толпы, их пронзали копья и клыки диких зверей. Интересно, что чувствует человек, когда хищники рвут его на части?..
Он встряхнул головой. Видения вконец измучили помутненный рассудок.
Сегодня ему важно сохранять трезвость мысли. Он должен обратиться к сенаторам с речью, и не собирался позориться. Да, он уже немолод, но сил достаточно, чтобы править страной и уничтожать врагов. Тем более, что рядом были люди, которым он доверял. И самое главное – среди соратников его воспитанник, тот, кому он мог вверить свои начинания.
А сделано немало. Республика стала настоящей Империей. Народ боготворит своего диктатора. Он всегда умел нравиться.
Армия любила его за смелость, за то, что в походах он делил все тяготы с простыми солдатами, которых знал в лицо. Бок о бок с ними он рубил вражескую плоть и жег вражеские укрепления. Кровь и пламя обагряли его лицо, шрамы и мозоли метили тело.
Народ любил его за щедрость – он устраивал праздники и зрелища, раздавал хлеб, влезая в долги. Сенаторы не понимали этого и злились, но разве мог народ не любить того, кто ввел запрет на роскошь?
Царица Египта полюбила его за властность и мужество. Он пришел на ее земли и навел порядок, какого там давно не было. Он дал понять, кто настоящий хозяин, и строптивая красавица пала в его объятья. Его тело пахло благовониями и свободой, в ее глазах сияли вечность и волшебство. Пусть в Риме не поняли, зачем он привез ее сюда, но никто не посмел бы перечить. Ведь Рим принадлежал ему и только ему.
Он любит и любим, он мощен и властвует. Он умен, непокорные головы склоняются перед ним, принимая удары карающего меча. Еще немного – и весь мир расстелется под его стопами, готовый сиять или погибнуть по воле своего владыки.
И пусть сотни солдат полегли в битвах за Империю. Пусть десятки противников сдохли в ядовитых корчах. Пусть интриги оплели Рим, как лоза оплетает стены древнего храма, а бунтари истекли кровью на крестах. Империя стоила этого.
Мартовское солнце сверкнуло на его поседевших висках. В складках тоги спрятался теплый весенний ветерок. Шаги диктатора поднимали дорожную пыль, клубившуюся, словно облака у ног Юпитера.
Он обогнул здание театра, легко взбежал по ступеням и прошел в помещение, где заседал сенат. Ощутил, как последний луч солнца скользнул по его спине, блеснув меж колонн. В тот же миг кто-то сдернул с него тогу.
Свора людей с перекошенными злобой и напряжением лицами. Он знал их всех. Каждый из них мог жаждать его смерти, теперь они сбились в кучу.
Первый кинулся вперед, выставив узкий клинок стило. Удар пришелся в руку и был отбит, тут же подскочил второй, неловко ткнул острием в лопатку. Лезвие мерзко скрипнуло по кости. Третий прицелился в бок.
Он не мог позволить им зарезать себя, как свинью. С разворота ударил в челюсть того, кто метил в печень, вырвался, раскидал насевших со всех сторон заговорщиков. Как пчелы, они жалили один за другим, желая истерзать до смерти. Кровь хлестала из ран, но он боролся. Старый воин, с ним не так просто справиться. Даже если он один против толпы.
Нет, не один! Вот мелькнуло родное лицо – его наперсник здесь, он пришел, чтобы справиться с заговорщиками, он спешил на помощь!..
Это придало сил. Раненый диктатор отшвырнул от себя распоясавшуюся сволочь, рванулся навстречу…
У горла блеснул клинок. Тот, кого он привык считать почти сыном, сжимал вспотевшими пальцами рукоять стило.
От жуткого изумления воздух застыл в легких. Пара капель крови упала на мраморный пол, словно на опилки арены.
- И ты, дитя мое?..
Что-то хрустнуло в голове диктатора. Он понял, что ничего больше не хочет. Даже драться. Даже жить.
Земля под его ногами стала неуловимо сжиматься, в какой-то миг превратившись в исчезающую точку. Пространство вращалось вокруг бешеным вихрем. Блики света и тени слились в адскую карусель, разбивая на части ум, душу, мысли, чувства. Все мгновенно унеслось в невыразимую даль, словно мир стремительно провалился в бездну, оставив его наедине с безвременьем…
Макс с криком вскакивает с кровати, захлебываясь стуком разбухшего сердца. Комната перед глазами мутна, будто затонула, а он нырнул без очков. Солнце бьет по лицу из-за оторванного угла занавески. Медленно, очень медленно предметы обретают очертания и объем, превращаются из смазанных пятен в стол, соседскую кровать, шкаф.
Он пытается понять, что происходит – мозг, кажется, сейчас лопнет от перегрузки. На фоне реальности вспыхивают призраки мраморных колонн, узких кинжалов, блестящих глаз.
Что-то темное и мягкое крадучись сползает со стула и грохается об пол. Макс подскакивает, оборачивается. Сумка с конспектами. Из перекошенной пасти рюкзака веером вывалились общие тетради и учебник философии, зацепившиеся за зубы «молнии».
Горло склеено густой слюной. Макс тянется к стакану на столе. Чай наполовину выпарился, коричневый след опоясал граненое стекло изнутри.
Дверь распахнулась – Макс с перепугу роняет стакан, осколки и чай разлетаются мокрым фейерверком.
- Алексеев! Ты где был вчера? Мы с пацанами сутки тебя искали! Че в общагу не вернулся?
- Я… это… Не было меня здесь… - лепечет Макс, рассеянно глядя на однокашника, пока руки автоматически собирают осколки стекла. – Я че-то время попутал и это… Не туда куда-то…
Оббитый край стекла вспарывает ладонь. Теплые капли падают на пол, алые, как оторочка на тоге диктатора.



9,06 – 4,07,2010