ч. 2. 2000. гл. 9. Не дай мне, Господи

 

24.04.00.

Папа занял 200 рублей, купил амортизатор и рулевую тягу. Я тоже заняла 200 рублей и пошла на рынок.

Ко дню твоего рождения я купила для праздничного стола 1 кг огурцов, 0,5 кг помидоров, баночку майонеза, две пачки печенья, десяток яиц, 0,5 кг вареной колбасы, рулет вместо торта и   п о д а р о к: китайские  часики, массажку для волос и дешевенькое украшение в виде ожерелья на шею и запястье.

Прибежала домой и до твоего прихода из школы всё спрятала.

Интересной в этом отношении была моя мама. Она подарок покупала за месяц, мучилась от своей «тайны» и, накануне праздника, не выдерживала: шуршала оберточной бумагой, вздыхала, перекладывала с места на место, потом вынимала, разворачивала презент и смотрела на меня, затаив дыхание: ну, как?

В общем, кончалось всё тем, что она давала мне деньги, и я сама себе покупала новый подарок – более желанный.

Я тоже волнуюсь, ведь ты мечтала о рюкзачке, а он стоит 150 рублей. Я хитростью выпытывала у тебя информацию о том, что дарят мамы на дни рождения твоим одноклассницам, наблюдала за твоей мордашкой и «нащупала», как мне показалось, «нужные» места.

- Эх, скорей бы завтра! – вздыхаешь ты.

- А что должно случиться особенного в этот день? -  притворно удивляюсь я.

-Так, - пожимаешь плечами ты.

- Ну всё-таки?

- Побыстрей бы отмучиться… от всеобщего внимания, - громко вздыхаешь ты и спрашиваешь:

- Мы когда завтра отмечать будем: днем  или вечером?

- Утром! – сообщаю я.

- Фи, как неинтересно! – надуваешь ты губки. – Хочу днем и вечером.

- А тебе не кажется, что ты капризничаешь?

-Да я вообще не хочу праздника! – обижаешься ты. -  И не нужен мне  в а ш   день рождения! Всё равно его не будет, потому что денег нет!

- Будет, - обнимаю я тебя.- О деньгах  голова должна болеть у взрослых, а не детей.

- А торт будет? – встрепенулась ты. – А салат?

- И котлеты, и колбаса!- рассмеялась я.

- И подарок будет?!! –  удивляешься ты, округлив глаза.

Я киваю головой.

- А что в нем, мамочка, - заканючила ты, - ну, хотя бы намекни, из какой он области?

- Два предмета полезных, один – безделушка, - торжественно  объявляю я и тут же повышаю голос:

- Всё-всё! Игра в угадайку закончена. Чего-то отца долго нет?

Я выглядываю в окно: гараж открыт, папа оживленно машет руками.

- Господи, да он же пьян!

Я отправляю тебя в  детскую, наказываю носа не высовывать,  быстренько  набрасываю на себя плащ и в тапках на босу ногу выбегаю из подъезда.

Среди бела дня на виду у всего дома, отобрав у отца бутылку самогона, я кладу её в карман и, закрыв на ключ гараж,  тащу благоверного домой. По дороге  шиплю ему в ухо змеёй:

- Ведь говорила же, просила после 8 Марта: пей в свои праздники, а   н а ш и,  пожалуйста,  не трогай!

Ты  мышью  замираешь  в своей комнате, а мы с пьяным отцом располагаемся на кухне.

Кураж начался сразу. Голос у отца раздраженный, я же  стараюсь, чтобы не напугать тебя,  либо молчать, либо говорить спокойно и тихо.

- Ах, у нас пальцы никак не разгибаются – разогни!

- Есть хотим! Не разогревай, хочу борщ холодный! Зачем в тарелку налила, я хочу вон той большой ложкой из кастрюли.

Потом -  страшная игра с ножом. Этакие домашние фокусы: вот как я умею, оп – поймал, оп – мимо!

Смотрю на эти выкрутасы, некогда Богу помолиться: то ли сейчас в глаз прилетит, то ли секундой позже, ведь я в полуметре от него.

- Толик, дай мне нож, я хлеба тебе нарежу! – шепчу я.

Несколько секунд мы смотрим друг другу в глаза. Каким-то десятым чувством я пытаюсь внушить ему, что я не возражаю против  превосходства надо мной  Его Величества, и добиваюсь результата: он разжимает руки, я ловлю нож и прячу.

Начинаем курить по три штуки сразу. Поём: лай-ла-ла. Засыпаем. Падаем со стула, разбиваем нос. Начинаем кашлять, харкаем, высмаркиваем кровавые сопли.

Я стою рядом с тряпками:  подтереть, поймать на лету, удержать, быть готовой угадать любое хотение.

Поднимаемся, ползем к столу -  к бутылке?  Ой, нет, не угадала: пИсать хотим!

Что говорите: туалет с кухней перепутал? Извините, проводите, пардон – мадам.

Шарахаемся по  прихожей в сторону туалета. Дошли. Окрик:

- Стой здесь! Не видишь, штаны снять не могу – помоги!

Снова окрик:

- Чего  встала тут? Не мешай: это дело интимное!

Возвращаюсь на кухню, но тут же бегу назад из-за грохота: заблудился папка в штанах своих, упал, головушкой об косяк.

- Господи, что ж ты с собой делаешь! Убьешься  ведь!

Лежит пластом.

Наклоняюсь: умер? Уснул? Спит! Слава Богу.  Кладу ему старую куртку под голову и на цыпочках в твою комнату.

- Всё нормально, доча, - уснул. И нам пора баиньки.

Мы чистим зубы на кухне. Я укладываю тебя и прошу, чтобы ты спала крепко, не обращала внимание на шум, ведь завтра у тебя такой важный и трудный день.

Ты засыпаешь, а отец  просыпается, опять ползет на кухню, в поисках бутылки.

- Да когда ж ты её напьешься? – чертыхаюсь я  и наливаю ему стакан.

****

12 лет я борюсь с пьянством отца. Кажется, вот-вот «победю» - ан, нет: корни крепкие у этой «заразы».  И  скрываются, на мой взгляд, эти «корни» в глубинах неведомого мне с т р а х а. Ощущение, что в пьянстве наш отец, словно страус, прячет голову в песок.

Однажды мне удалось уговорить его  «подшиться». Три года не пил – столько времени  и пожили по-человечески. 

Хотя кое-какие успехи наблюдаются:  запои стали реже и короче  раз в десять!

Главные «неудобства» его «загулов» - это куражи и многочасовой, почти  всенощный «бред сивого коня».

Подобную «несуразность» я  давным - давно заприметила   в пьесе Горького «На дне».

- Что за чушь? – удивлялась я, пытаясь найти в каком-то  монологе Сатина  хоть зернышко смысла. – Должно же быть в любых словах хоть сколько-нибудь логики?!

Слушая папку, я "горжусь". Отцова «ахинея» в сравнении с горьковским сочинением- ш е д е в р! Если её сочинять специально – никаких мозгов не хватит.

Вот «кусочек»:

- Ты моя женщина. Я не виноват. Так же не должно быть, правильно? Давай, вари. Ага. Если чо не так, нафик нужно? Во. Дай мне, пожалуйста, там вот. Можно? Ну, дай. Если че-то не так, извините. Может быть по-другому. Ты всегда хорошая…  Вон они… Вали отсюда. Ля-ля-ля… (поёт). А чё ты хотела? Ты ничего в жизни не видела и не увидишь.

Я сволочь. Вали отсюда. Кто ты такая? Никто. Кто тебя просил? Никто. Ну, и вали. Дай-да-да (поёт). Ты никого не просила. Ты себе такое можешь? Чё ты хочешь? Помалкивай.  Ла-ла-лай-ла…(поёт).  Запомни раз и навсегда: у меня вот это будет это. А ты ничего не знаешь. Ну, и насрать на тебя!

Туды- сюды… Туда – сюда… Курю. Плохо. Фу, как плохо! (кашляет, харкает в пепельницу). Ничего. Всё нормально. Мне плохо. Очень плохо. Значит, я виноват (пускает струю дыма).

Я в этом виноват. Так, моя жизнь. Туда-сюда, тудыма – сюдыма… Плохо. Мне плохо! Я виноват? Туда-сюда. Ё-моё! Это я виноват? (кулак бессильно опускается на стол). Плохо. Немедленно поднимайте! Возьмите! Туда-сюда… (засыпает сидя).


Вот примерно такие «пьянологи» отца больше всего меня «достают». Он чешет языком часами, мне же во время этих пьяных «спичей» отводится роль робкой, молчаливой слушательницы: уйти невозможно, пробовала – не дает, хватает за руки и начинает их  крутить до синяков.

Как-то я догадалась записать его пьяные ночные бредни на магнитофон и заставила его  их послушать на трезвую голову.

Толик не выдержал и  3-х  минут.

- А я это слушаю часами! Пожалей ты меня, горюшко! – взмолилась я. – А руки, посмотри на мои запястья – ты же их однажды сломаешь! А доча? Ей за что эти мучения? Пожалей нас, пожалуйста!

Он жалел, но, увы, ненадолго. В одну из таких «бодрых» ночей я взяла карандаш в руки и, сидя напротив пьяной «рожи», начала писать рассказ от  лица некой Зиночки,  муж которой, Герасим, один к одному был похож на моего.   

Вот чего вышло.

                «Позвонки»  для Зиночки.

Четыре утра. На кухне дым коромыслом. Пьяный муж третий час «терзал» свою благоверную капризами. Его жена привычно прижалась в угол стола и безотрывно смотрела на супруга, сидящего напротив,  пытаясь  предугадать его следующую блажь.

- Дай закурить! – рявкнул основательно  захмелевший  Герасим на Зиночку.

- Ты же уже куришь!- робко заметила она.

-А я сказал: дай закурить! – рыкнул  супруг  так, что Зиночка вздрогнула и подпрыгнула на стуле.

Сигарета «прима» в мундштуке из детского фломастера дымилась в его правой руке. Зинаида торопливо  прикурила вторую и протянула ему.

- Зачем?! Ты что, не видишь, что я курю?! Издеваешься?!! – крепкий, с голову грудного ребенка, кулак грохнул о край стола.

- Не стучи: ребенка разбудишь, -  со слезами в голосе сказала Зинаида.

- И пусть не спит! – кулак-кувалда с ещё большей силой стал заколачивать невидимые гвозди в стол.

Краешек кухонного стола, не выдержав избиений, надломился. Мундштук с сигаретой выпал из рук и покатился. Зинаида приподнялась, чтобы поймать мундштук на излете.

- Выпить налей!

Подхватив сигарету,  Зинаида посмотрела на пьяного супруга, пытаясь заприметить  в его глазах хоть искорку разума.

Тщетно: перед нею было  животное, обезумевшее от выпитого – долгожданного, четыре месяца лелеянного в снах и наяву, такого желанно – выстраданного, что ум за разум зашел и выходить обратно отказывался.

Она взяла  дрожащими руками бутылку самогонки  и налила полный стакан.

- Дай запить!

Зинаида  достала из навесного шкафчика другой стакан и  налила воды из-под крана.

-Тьфу! – выплюнул он её изо рта. – Ты что, сука, отравить меня хочешь? Ну, говори, чего молчишь?!

-Тише, Герочка, ночь уже, ложись спать, - прошептала уставшим голосом Зиночка.

- Дай закурить! – пьяная рука Герашки потянулась к пачке.

Толстые, грубые, неуклюжие пальцы пытались вытащить сигарету. Она отодвинула его руку, пытаясь помочь.

- Не трожь! – ухватил он её за запястье.

-Больно, -  через силу  спокойным голосом  ответила она.

- Не ври!

Зинаида с трудом вырвала свою руку и закачала её от боли: на побелевшей от сжатия коже медленно проступали синяки, а из бороздок, чиркнутых его нестрижеными ногтями,  бисеринками  выступила кровь.

- Пшла вон, маэстро! – гаркнул Герасим.

Зинаида покорно встала.

-Куда?!! Сядь, я сказал!

Зинаида села.

-Дай закурить!

Она потянулась к пачке.

- Не трожь! Я сам!

Сгробастав пальцами-бревнами сигаретную пачку,  Герасим с хрустом смял её в кулаке.

Из лопнувших сигарет посыпался табак, пьяный Герашка с остервенением и каким-то даже детским восторгом начал растирать пачку, превращая её содержимое в крошево-месиво.

-Что, ненавидишь? Всех вас вот так, гады! Что, хочешь убить меня? Ну, убей!

Он потянулся к столешнице за ножом.

-Иди спать, - тихо сказала Зинаида, успешно перехватив руку пьяного мужа.

-Дай закурить!

Зинаида подала ему окурок из пепельницы.

-А где собака? Ты не видишь, что она хочет есть.

Собака всё это время  лежала под столом, не подавая ни звука,  и дрожала от страха. Поняв, что речь зашла о ней, она трусливо вильнула хвостом и ещё сильнее прижалась к ногам Зинаиды.

Зинаида достала кость из холодильника.

-Ты что ей подала, сучка?! Она же ест мой позвоночник! Боже, как мне больно!

Зинаида не выдержала и неожиданно  начала смеяться. Смех был кратким, но он придал ей сил, и она, распрямив плечи,  заявила решительно:

-Харэ, Гераська, я пошла спать! И не смей идти за мной!

На прощание она  постучала костяшками пальцев по голове мужа, потом погладила, потом потрясла его за плечи:

- Всё, концерт окончен! Пойдешь спать – "позвонки" свои на полу  не забудь собрать!

- Ты хто? Я тебя спрашиваю: ты хто? – Гераська смотрел на неё   мутными глазами. – Что ты тут делаешь? Где я? Ты зачем меня бьешь?

Но Зинаида была уже в спальне, сон свалил её в ту же минуту, как только голова коснулась подушки.

****

Я писала рассказы про Зиночку, смотрела на неё со стороны. И жалела, и удивлялась: как  о н а  терпит такое?

- Зиночка – несчастная женщина, - размышляла я, - но раз она терпит – значит у неё «терпелка» крепкая и большая. Видимо,  моя героиня  твердо усвоила уроки Матрены Тимофеевны: «Ключи от счастья женского давным-давно  утеряны, лежат на дне морском».

Я же, в отличие от Зиночки,  терпеть пьяные дебоши мужа  не собиралась, ибо верила, что , как только наступит утро, я непременно схвачу  ребенка в охапку и уйду, куда глаза глядят.

Я это обязательно сделаю, вот только высплюсь и деньгами чуть-чуть разживусь.

Утро наступало, очень хотелось спать, денег не было и неожиданно подворачивались какие-то очень неотложные дела.

-Ладно, - говорила я себе, - к вечеру что-нибудь придумаю. Нельзя же эту пьянь бросить одного: ещё убьётся или пожар устроит.

В это время отец просыпался, просил пить и был такой жалкий, что я искренне удивлялась: куда, когда,  как и каким образом его дурь     исчезала - напрочь,  вся-вся,  до единого миллиграмма?

- Наверное, в унитаз, -шутковала я. – Или испарялась в форточку.

Ещё чуть позже, ожив наполовину, потирая больные от падений места,  отец  вздыхал и искал виноватым взглядом мои суровые и решительные глаза.

- Прости меня, Анька. Как ты э т о   терпишь? Не бросай меня, пожалуйста. Я знаю: это невыносимо, но ничего поделать с собой не могу.

Прости дурака. Прости. Не уходи. Где я ещё такую добрую и терпеливую, как ты, найду? Кто  т а к о е вытерпеть сможет?

Я гад, скотина, тварь. Я больше не буду, клянусь дочкой, честное слово. И потом, Ань, я ведь все равно очень скоро умру.  Потерпи-а?

Его трясет мелкой дрожью, он весь горячий, вонючий, в щетине, сгорбившийся.

- Нет, - молча ему отвечаю я. -  Мне  тебя не жалко. Уже не жалко. И глаза твои, василького цвета, стали совсем чужие. Я уйду – обязательно уйду. Вот увидишь.  Как только деньгами разживусь, так сразу и тю-тю.

А вслух произношу:

- Дорогой  Герасим, у меня хронический недосып. Я больше твоего пьяного «му-му» не выдержу! Ты, случаем, не помнишь концовку рассказа Чехова «Спать хочется»? Дать почитать?

Отец смотрит на меня, как на сумасшедшую, и  жалостным голосом просит  приготовить литровую кружку шипучки.


***
 
Шли недели, месяцы, годы – всё повторялось, но было от раза к разу легче. По-видимому, я привыкала.

Человек, оказывается, ко всему привыкнуть может. Главное, стараться изо всех сил не терять самообладания и  чувства собственного достоинства, не дать себя размазать.

Все эти годы  я очень  старалась не опускаться до его животного уровня, а, наоборот,  всячески  поднимать его до себя.

Я хвалила  папку  за каждую невыпитую рюмку, за каждую спокойную ночь, за любые его попытки  оставаться  человеком в хмельную пору.
 
Я  придумала Зиночку в самые тяжкие  часы и минуты борьбы с недугом  отца. 

Это у неё муж – пьяница, а не у меня. Это её унижают, а не меня.

Удивительная вещь – смотреть на себя  «со стороны». 

Мне кажется, что, пока я могу делать это – смотреть на себя со стороны,  я всё вытерплю.

Может быть, я и ошибаюсь.  Но всякий раз, когда Толик запивает, я перед сном читаю, как молитву, Пушкина:

-Не дай мне, Господи, сойти с ума…

http://proza.ru/2015/03/18/821