Птичья песнь

Больше всех остальных птиц бабушку любили воробьи. Конечно, ее любили и желтогрудые синички и медлительные неповоротливые голуби, возможно, даже вороны, постоянно восседающие на верхушке фонарного столба как раз против окон ее комнаты, но любовь воробьев была какой-то особенной,  — шумной, праздничной и веселой.
У себя на окне бабушка  устроила кормушку для птиц. Это был кусок фанеры, который она с одной ей известной хитростью сумела прикрепить к подоконнику. Здесь-то как раз воробьи и разыгрывали свои потешные представления, выказывая тем самым свою любовь к обожаемой ими покровительнице. Хлебных крошек и зерен бабушка насыпала в кормушку предостаточно, но воробьи, нахохлившись и смешно взъерошив перья, с отчаянной решимостью, как молодые петушки, наскакивали друг на друга, пытаясь захватить первыми ка¬кую-нибудь завалящую крошку или зернышко. И бабушка понимала, что эти воробьиные бои всего лишь забавные представления, которые имен¬но для нее в очередной раз дают милые ее сердцу подопечные. А воробьи шустрили, шумели, нещадно громко чирикали и косили веселыми блестящими бусинками глаз в сторону смеющейся бабушки.
Самыми ранними посетителями бабушкиного окна были голуби. Они прилетали на рассвете и начинали важно прохаживаться взад-вперед по узкому гремящему подоконнику. — «Тук-тук!» — отвечал их неторопливому размеренному шагу жестяной подоконник. Бабушка про-сыпалась от этого стука и каждый раз в забытьи кричала хриплым со сна голосом: «Кто там? Войдите!» Но стук не прекращался. Тог¬да, окончательно проснувшись, бабушка подходила к окну и смотрела на утреннее розовое небо и на солнце, которое, бойко выпрыгнув из-за горизонта,  стремительно набирало высоту. Она никогда не сердилась на птиц за их ранний визит. Она могла и днем, отложив дела, прилечь и вздремнуть на своей старой кушетке в уголку комнаты. Бабушка кормила своих ранних визитеров размоченным хлебом, и голуби, толкаясь и невежливо спихивая друг друга с фанерного листа кормушки, принимались жадно и торопливо склевывать предложенную им еду.
Потом наступала очередь синичек. Правда, синички прилетали только зимой. Они особенно любили сало, которое бабушка нарезала мелко-мелко, на один птичий укус. Сало нравилось и голубям. Порой они даже успевали выхватить кусочек-другой из-под самого носа какой-нибудь зазевавшейся синички.  Бабушка всегда сердилась за это и, приговаривая строгим голосом: «Кыш! Кыш!», махала рукой в сторону голубей. Рука у нее была худая, и набухшие синие вены проступали сквозь кажущуюся прозрачной ,тон¬кую сухую кожу. Насытившись, синички тут же улетали, сверкнув в знак благодарности своими солнечно-желтыми грудками.
Только всеядные вороны никогда не прилетали и не кормились на бабушкином окне. Столовой для них служил мусорный контейнер, который к досаде жильцов дома стоял открыто ,на виду и почти всегда был переполнен. Здесь вороны и обедали, неряшливо разбрасывая мусор во время своей очередной трапезы.
Бабушка уже давно не выходила из своей комнаты на улицу. Птицы, заглядывая в окно, чаще всего видели ее сидящей в большом глубоком кресле. Рядом с креслом стоял костыль, на который бабушка опиралась, когда ходила по комнате.
Но вот однажды голуби так и не смогли разбудить бабушку.Они громче обычного стучали лапками по подоконнику и в нетерпении дергали шеями. Солнце уже высоко поднялось над городом, небо из розового сделалось синим, улицы заполнились шумным суетным народом, а бабушка все не просыпалась и не подходила к окну. Прилетела стайка воробьев и, не увидев хлебных крошек и зерен, огорчилась и, вспорхнув, расселась на ветвях близрастущего дерева.
—  Чирик! Чирик! — закричали воробьи. — Чик-чирик! Бабушка спит! Ее надо разбудить!
—  Как так? — обиженно задергали шеями голуби. — Мы уже будили ее.
Сидящая на фонарном столбе ворона слушала птичий разговор и при этом лениво чистила носом свои  перья. Сегодня в мусорном контейнере ей так и не удалось найти ничего вкусного на завтрак, и она пребывала в дурном настроении.
—  Кар! Кар! Бабушка уже никогда не проснется! — громко прокричала она глупым, ничего не смыслящим птицам истину, которая была так проста.

Дерево, росшее против бабушкиного окна, огорченно покачало ветвями и тяжело вздохнуло.
 —  Не слушайте ее! — сказало оно. —  Лучше пойте для бабушки свои песни, и она обязательно проснется.
В надежде разбудить бабушку теперь все птицы с рассвета до самого захода солнца пели без устали на разные голоса: голуби, сидя на бабушкином подоконнике, нежно ворковали; воробьи чирикали; а ласточки  научились так ловко рассекать воздух своими острыми крыльями и при этом были так шустры, что воздух пел вместо них весело и радостно. Даже ворона, воодушевившись, попыталась влиться в эту коллективную многоголосую песню своим хрипловатым простуженным карканьем, но, устыдившись, замолкла.
И вот однажды, среди бела дня, к всеобщему ликованию птиц бабушкино окно растворилось, и она сама выглянула на улицу. Бабушка заметно похудела , и голова ее сделалась совсем белой. Но она по-прежнему улыбалась.
И все опять пошло своим чередом. По утрам бабушка для воробьев сыпала на фанерный лист пшено и хлебные крошки, кормила раз¬моченным хлебом голубей и совсем, как раньше, от души смеялась веселым представлениям, которые теперь с особой горячностью и темпераментом разыгрывали в ее честь преданные ей артисты-воробьи.
Наступила осень, и под бабушкиным окном жарко разгорелись рябиновые кисти. Листья пожелтели, и при каждом порыве ветра деревья сбрасывали их со своих усталых ветвей. Птицам все меньше и меньше хотелось петь. В один из таких поздних осенних дней бабушка опять не встала с постели. Встревоженные птицы все кружили возле ее окна, стараясь через стекло заглянуть внутрь комнаты. Кресло ее оставалось пустым, и возле него печальный и одинокий стоял костыль.
Через несколько дней бабушку вынесли из подъезда в длинном деревянном ящике. Птицы расселись на ветвях дерева и с недоумением смотрели на нее. Лицо у бабушки было непривычно строгим и неулыбчивым.
 —  Кар! Кар! — закричала ворона. — Что я вам говорила? Она уже никогда не проснется!
А дерево, росшее против бабушкиного окна, словно в припадке горького плача  задрожало и разом сбросило с себя всю оставшуюся листву. И один  золотой листок его в знак последнего прощания упал на тихое бабушкино лицо.
Толпящийся вокруг народ поднял деревянный ящик с бабушкой на плечи и понес его прочь от дома. Воробьи летели вслед за похоронной процессией. Они возмущенно кричали, что бабушку надо разбудить. Но никто так и не понял, чего же хотят эти неистово мечущиеся над их  головами, надоедливые  птицы и лишь сердито отмахивались от них. На кладбище бабушку опустили в яму и засыпали землей.
Наступила зима. Для птиц, живущих в бабушкином дворе, она была на этот раз особенно голодной и холодной. Спасаясь от холода, воробьи взъерошивали перышки и делались круглыми, как шары; голуби, прохаживаясь по асфальту двора в поисках еды, поочередно поджимали красные промерзшие лапки, и даже ворона частенько прятала свой блестящий полированный нос к себе под крыло.
Весной бабушкино окно растворил хмурый старик и, ворча, оторвал от подоконника ненужный более кусок фанеры. Воробьи зашумели, всполошились и тут же решили лететь туда, где под заметно осевшим за зиму бугорком земли лежала уснувшая бабушка.
Над ее могилой стояла спокойная благостная тишина. Весна в избытке одарила Землю теплом и светом. Воробьи расселись на зеленеющих ветвях дерева и принялись наперебой громко и радостно чирикать. Чуть позже прилетели тяжелохвостые неповоротливые голуби и заворковали гортанно и нежно. Даже ворона объявилась тут, уселась на ветке, прикрыла глаза и стала внимательно слушать, склонив голову набок.
До самого лета  распевали птицы свою нескончаемую песнь надежды. И вдруг однажды, проснувшись на рассвете, они увидели на бабушкиной могиле пышно расцветший розовый куст. Еще накануне его не было здесь, только трава и бурьян покрывали осевший холмик земли. Птицы всполошились и стали громко выражать свое недовольство.
 —  Чирик! Чирик! — возмущенно кричали воробьи. —  А где же бабушка? Мы ждали, что она проснется и встанет! Зачем явился сюда ты непрошеный и незваный?
Но розовый куст многозначительно молчал, и среди его листвы поочередно раскрывались навстречу солнцу дивные снежно-белые цветы, а утро покрывало их  лепестки сверкающими каплями росы.
Поселившегося в кроне соседнего дерева залетного соловья неожиданно встревожил этот птичий гомон. Соловей пребывал в глубокой печали. Он хотел воспевать красоту мира, а вокруг, как ему казалось, не было ни одного объекта, которому он смог бы посвятить свое восторженное пение. Не выдержав шума, разрывающего его тонкий музыкальный слух, он слетел с дерева и обомлел. Дивная красота снежно-белой розы моментально воспламенила его сердце, он опустился прямо в середину розового куста,  прочистил горлышко и запел.
Никогда еще в своей жизни соловей не пел так выразительно и так страстно, никогда еще в голосе его не звучало так чисто и так радостно множество переливчатых серебряных колокольчиков. Соловей пел о любви. О том, что она одна царит на Земле, и о том, что истинная любовь никогда не умирает. И притихшие в ветвях дерева птицы и само дерево, испокон века шумящее над тихими могильными крестами, слушая эту песнь, вдруг поняли, что этот цветущий розовый куст послан им от вечно помнящей их бабушки в знак ее нескончаемой и признательной любви.