Про зайцев. Сюжет с элементами детектива

      

    «В нашем болотистом, низменном крае…»

   …К чему это непреодолимое желание начать свои размышления именно с  такой фразы? Зачем этот каприз, неуместный вообще, а при зачине своего труда –  уж тем более?
    Ну, коль скоро желание это заявлено, и заявлено непреодолимым, то, стало быть, должны быть  аргументы и за, и против.
    Ну, их может оказаться не так уж много.
    Во-первых, почему против. Да по той единственной причине, что фраза эта слово в слово повторяет хрестоматийную строку про Мазая и зайцев – из стихотворения, широко известного не столько своим текстом (из школьной ли сейчас? - программы)  – сколько по многочисленным реминисценциям  современного фольклора, да  литературным изыскам новых русских авторов. Значит, в данном случае, налицо посягательство на авторское право. А это – известное дело – нехорошо.
Откажись от этой фразы – и вся недолга. Но дело-то как раз и заключается в том, что внутренним движителем моего интереса к сидению над только что возникающим текстом и является упомянутая фраза, каким-то таинственным образом переродившаяся из простой публикации в нечто, наполненное непроглядным смыслом. И от этой бездны ли, всего ли лишь лужицы по колено исходят такие непрошеные, неуместные, несвоевременные – вообще нежелательные для моего душевного спокойствия эманации постмодернистского свойства.
    Вообще то, теперешнее, состояние информационных возможностей  дает нам решительные основания к тому, чтобы пренебречь соображениями авторской этики и шпарить, раз уж так тебе приспичило - по пространствам творчества ли, просто ли маниакального пристрастия – безоглядно ко мнению каких-либо авторитетов. Всё равно и шагу не ступить, чтобы не наткнуться на сказанное, написанное ли кем-либо прежде тебя.
    Вот и отыскался ещё один аргумент. Вроде бы - за.
 
    Где эти проворные авторы – и где я!
    Я – вот он. И  думаю сейчас  о жизни, которая варится в бульоне, основу которого составляют мифы, которые, в конечном счёте,  опустятся до уровня анекдота, да не единственного и, которые при всей своей легкомысленности, останутся наполненными непростым – если не сказать - глубоким - содержанием. Каждый из них стремится  - при попытке формализованного определения, вопреки намерению и против ожидания их творцов, в зыбкую среду, предопределённую множественными случайностями быта. Настолько удивительную, что, если доведётся  когда пытливому исследователю изучать, например, деятельность отдельно взятого обыкновенного человека, подобно тому, как препарируют жизнь  персонажа того же Джойса, то этот учёный человек увязнет в хитросплетениях реальных явлений жизни какого-то там Вовы настолько, что, как говориться, мало не покажется.  Сколь много их – малых мира сего и вождей наших – носит это имя!  В данном случае пусть это будет человек не знаменитый, но и не из круга людей потерянных. Механик он –  всего лишь – каких немало среди нас. 
     Как тех же зайцев.
     Их действительно в том времени было немало. Более того - их было много. И отношение к ним местного, весьма  немногочисленного, населения, из которых охотников-то, да ещё заядлых, всего-то единицы – было далеко не гуманным, а всего лишь – потребительски простым. Но и самые хищнические  посягательства на численность местной популяции ушастых, укладывались в норму естественной убыли,  всего лишь слегка потеснив в этом процессе другие регуляторы численности.
Так и жили местные зайцы, не меняя - во всяком случае, за всё время моих мимолётных, непреднамеренных, праздных наблюдений - характерных для данного вида параметров.   Включая сюда и вес взрослой особи.

     Кстати, бывают ли зайцы весом в два килограмма? Так сразу и не скажу!               
     Никогда ранее не задумывался над этим вопросом, а в практическом смысле  в подобной точности определения не было необходимости.
     Но иногда наши поступки кажутся нелогичными.  Диву даёшься – откуда что берётся? Ну, вот зачем, к примеру, точное знание о весе  зайца и странные попытки его определить? Ведь, если уж возникла такая забота, то не проще ли прибегнуть к помощи людей, для которых эта категория вообще – не вопрос, а, напротив, повседневный пустячок, привычный и легко решаемый даже в сутолоке дел.
Вспомни, в этой связи, как терпеливо учила тебя мама, к примеру, правильно надевать трусики – где там зад, где перед. Ведь как трудно было усвоить столь нехитрый выбор, и вот теперь, и по прошествии столь многих лет забота та не прошла даром, и мы делаем это дело, не задумываясь, неизменно правильно, даже если заняты в это время чем-то несравненно более значимым. Конечно, случаются сбои. Но, такова природа разделения труда, что некий специалист  - по собственной прихоти, а, точнее, избрав эту тему себе в прокорм - думает о нас, моделируя самые невероятные ситуации – бегство ли от пресловутого мужа, некстати вернувшегося домой, или подготовка к выходу на работу после бурно проведённой вечеринки, или же наступление  легкого расстройства когнитивного механизма. И вот уже она, его находка, воплощенная в виде нехитрой нашивки - лейбл (и вовсе не обязательно то, что на нем изображено) – появляется на пояске, существенно повышая определённость выбора.
     И всё же основания для рассуждений на отвлеченные темы есть.
Хотя бы в силу того незначительного факта, что принятие обширнейшим кругом и производителей и потребителей вновь появившейся условности – там, где лейбл - там перед - происходит как бы само собой, без участия серьёзных институтов общества и власти – без изнурительных согласований, подписаний,  возложения на себя обязательств и принятия на сей счет  нормативных актов.
     В то время, как условности, обязанные регламентировать отношения куда  как более существенные, вопреки всем процедурам – ну никак не могут войти в жизнь людских сообществ с подобной непосредственностью.Как-то так получается, что живя вроде бы под одним и тем же реальным солнцем, в виду, пусть и разных, но неразрывно переходящих один в другой ландшафтов – в сущности он един для всех - мы все же обитаем в придуманном мире – не в смысле, что там, в виртуальном, а в измышленном кем-то, организованном по чьей то прихоти. И тогда, случается,  нам трудно понять друг друга.
     Жителю глубинки, трудно понять жителя мегаполиса.  И, наоборот, городскому жителю трудно проникнутся пониманием того, что вот где-то нет метро, а есть совершенно дикие скалы.  И среди них на небольшом пятачке плато стоят похожие один на другой бараки, сооруженные из скальника, разделанного кайлом такими же, как он, потомственный горожанин, людьми, но только поставленными в крайние условия выживания, немыслимые с позиции отдельно взятого обывателя, который может оказаться просто телезрителем. У него, продвинутого пользователя экранным чудом, представление о мире  вообще, и жизни в нём составляется из таких вот не случайно, впрочем, сменяющих друг друга  электронных картинок.
 - Эти зеки там, они такие нелепые, они так неловко катают тачки, а больше всего они грубо ведут разговоры и ещё пьют, этот… – кефир. Ну, не кефир. Так зефир, чифир ли – какая разница.
    Кому-то такой, подвязанный к химере, способ существования представляется удобным. Хотя бы потому, что тогда легко делается вывод, что все неприятности, происходящие с ним самим – есть частный (и притом – не самый тяжелый) случай, который имеет место сейчас и здесь – в круге его привычного обитания, тогда как достаточно вырваться за его пределы, и можно легко - как грибы в заповедном лесу - найти место, где этих проблем нет. А, если и там неумехи  находят себе приключения, тогда понятно, почему у них с  подобными проблемами куда как покруче! Вот и оправдано своё  безвольное существование, чередуемое вспышками агрессии – ведь – хитрится - всегда есть возможность вырваться – да, но именно сейчас как-то и не ко времени.
    Нет, дружочек не вырвешься уже никогда – кишка тонка. Прежде всего, потому что, то место, которым этот человек думает, анализирует и принимает решения, оно обращено в некую метаморфозу, свойство которой – придумывать оправдания. Это так легко, и безопасно и, главное – продуктивно до  реальности.
    Но туда ли мы зайдем по этой, проторенной уже многими, дорожке?
    Где гарантия того, что, делая шаг за шагом, по ней мы не выйдем на некий водораздел и исподволь начнем свой спуск в те пределы, где нас поджидают непочатые ещё проблемы, решение которых в наших интересах  уже невозможно.
    То, что было легко и доступно здесь – там недоступно в принципе.
    А разбитую чашу ведь не вернёшь к употреблению за  ежедневным столом.
    Ничто не избавляет нас от необходимости использовать данный нам природой дар – на произвольной своей стезе, особенно в непривычной ситуации, хоть изредка да исповедоваться перед самим собой. Туда ли я иду?
    Но где взять необходимые для этого ориентиры?
    Не покажется ли свет костра праздношатающегося гуляки отблеском дальнего бакена, охраняющего всякого от  грозящей опасности именно в створе своего луча, а не там - на ложно обозначенной точке?

    Случалось ли Вам видеть, как  некий оператор настраивает для работы свой весьма дорогостоящий прибор, предназначенный для регистрации глубоко скрытых - во множестве иных, маскирующих параметров – значений того, что в данный момент представляется насущным?
    Так вот он, оператор, прежде всего, включает устройство, и сидит отрешенно некоторое время, пока рабочие системы прибора стабилизируются. И приступает к поверке. Он берет эталонный образец – тот, значения которого строго зафиксированы, и измеряет его. И берёт ещё и ещё. Несколько эталонов исследует он, чтобы выстроить кривую, отражающую состояние поверочной системы, да, если это необходимо, ещё и выстроить тренд   в область существования  предполагаемых значений.
    Только тогда, когда выстроенная кривая совпадёт с эталонной, начинает оператор свой путь в неведомое, с достаточной степенью достоверности воспринимая всё то новое, что появляется в поле его пытливого зрения.
    Не сделай он подобной рутинной работы, коварный инструмент познания может выдать ошибку.  Да ладно если бы случайную. А то ведь сложится массив неверных значений в некую систему,  и вот уже ложный вывод – вот он – сияет перед нами во всей своей непогрешимости.
    Зачем устроено так, что всё то,  что ложно, может легко и просто являть себя отовсюду? Куда не кинь свой взгляд – везде, за пеленой обыденной определенности, не требующей для своего понимания, сколько либо заметных усилий – скрывается некая загадка, которую, для чего-то, нужно решить, задача какая-то заявляет о себе своими случайно выпавшими условиями. Для её решения можно, конечно же,  где-нибудь у знатоков подсмотреть ответ.
    Ну, об этом мы уже говорили.
    Здесь же хотелось бы всё же знать, почему ответ правильный имеет не так уж много значений, а гораздо чаще – один – единственный, тогда как круг ложного обширен и весьма. Зачем это нужно кому-то? Да не конкретно, какому-то человеку, а вообще -   всему, что есть вокруг нас.

    И ведь как бывает.
    Ни с того, ни с сего, вдруг, взбредёт в голову идея взять какой-нибудь камень, не важно – где это: на дороге ли в томительном ожидании автобуса, на пляже ли в праздном изнеможении скуки. Взять, да и запулить его в самую вышину изо всех своих сил и сноровки.
    Тогда, можно следить за его полётом, первое время - со спокойной уверенностью в том, что камень этот будет лететь дальше по установленной траектории, а не вильнет куда на сторону, не провалится вниз, и не исчезнет вовсе.
    Но вот уже близится момент - один единственный - когда энергия твоей  своевольной руки, запасённая камнем, истает в противоборстве с тяготением совершенно и камень этот, не останавливаясь ни на мгновенье, замрет -  в нашем мнении -  в нерешительности, и уже дальше ударится в произвол – сам выберет себе дорогу. Ясно же что вниз, но вот куда, по какому азимуту будет направлена его траектория: на север-запад-юг-восток, или в бесчисленных промежуточных состояниях этих направлений. Это да! Но всего важнее знать – точку прекращения его полета. Далеко ли она за пределами опасной близости, или же точно – какое это неприятное слово – на твоей бесшабашной голове, не пожелавшей пребывать в безмятежности ожидания или праздности, и вот ввергшей себя в некую опасность, когда инвариантность ложных целей представляется спасительной, а определенность единственного значения – явно нежелательной.
     Уж лучше бы лежал себе этот булыжник, полеживал, а не участвовал в столь спонтанном эксперименте с высокой степенью опасности.
     Но, такова уж наша участь, где-нибудь да проявить себя.
     Как трудно уберечь себя от безрассудств!
     А ведь надо же, иначе грядет беспорядок, чреватый потрясениями.
     Но - спокойствие! - есть кому позаботится об этом. И отнюдь не руководствуясь примитивными реакциями на происходящее. Вот открытое - казалось бы только что - явление бифуркации – когда камень, доселе подчинявшийся твердой нашей руке, как бы самовольно уходит в неопределенность – стало инструментом не только праздного ума, не только пытливых бдений бесстрастных ученых математиков да физиков – но и людей со строго управляемой рефлексией, которые вооружают тонкостями термодинамики специалистов по технологиям управления такими безответственными субъектами, как тот же метатель камней, как пребывающих в подозрительном одиночестве, так и сбивающихся в толпы.


     Но, попробуем все же приблизиться к заявленной теме.
     Хотя бы тем что, коль скоро когда-то  возник этот вопрос о заячьем весе, повторюсь, что можно было бы прибегнуть к помощи людей, более компетентных на этом поприще, обратясь, в свою очередь,  с уточняющим вопросом, или же просто заглянув в справочники. Но, вместо этого, я опять-таки включаюсь в некую интеллектуальную игру.
    Она простенькая, как крестики-нолики, и я начинаю свои рассуждения тем, что мысленно беру условный экземпляр за уши, приподнимаю на уровень глаз, затем, чтобы исключить искажения, возможные из-за  свойств перспективы, и начинаю доискиваться до результата тем, что определяю порядок точности на условной шкале с дискретностью, допустим, десять.
    Килограмм?
    А вот двести граммов – может ли быть вес взрослой особи – или килограммов двадцать? – беру я цель в вилку рассуждений. Конечно же – вес в два кило более всего подходит для ответа.
    Поразительно, но тогда полученный результат совпадает с суммарным количеством фотонов – частиц света – ежесекундно поступающих на Землю от солнца. Казалось бы – два кило фотонов - не густо в планетарном масштабе, но, оказывается, этого достаточно, чтобы поддерживать процесс фотосинтеза  в биосфере, который позволяет обеспечить её   суммарную продуктивность -   сто семьдесят миллиардов тонн в год
Вот оно – проявляет себя - это болезное пристрастие к чтению справочников и прочих замудренных книг, которое мне, в конечном счете, милее и легковесных бестселлеров-однодневок,  да и грузных фолиантов, содержащих изощренные тексты виртуозного стиля самой изящной словесности, которые так приятны душе, но беспокойное моё сердце рвется все больше в вертеп сухих табличных данных и однозначность формализованных текстов.
     Преодолев это, выпавшее ненароком откровение, продолжим всё же наши рассуждения о соразмерности космического с бытовым.
     Сколько будет  две сотни миллиардов в простых   для понимания измерениях  - выразить непросто.
     Вот, допустим, у тебя в кармане восемьдесят пять рублей. Это можно себе представить?
     Да, это можно. На их купишь одну  поллитру палёной водки.
     Тогда  две тысячи миллиардов этих поллитр  - это как?
     Тоже  что-то не очень укладывается в сознании.
     По триста бутылок на каждого жителя планеты.
     Одним словом – много!  Хотя – как сказать – даже не по одной штуке в день  - не то чтобы и очень.
    Но ведь это всего то из двух кило света!
    Ну, тогда - круто!
    И ведь как все просто – поймать энергию солнца (словно на солнышке погреться, позагорать), и начать разрушение земной тверди, пуская в неё корешки, да раскидывая над ними стебли свои, забирая из мира неживое вещество.
    Тут  и зайчики подоспели – конечно же, не одни они – едят себе сочные ветви, нагуливают вес.
    А тут уж их поджидают представители более высоких трофических уровней,  а там уж и тех караулят иные.
    Едят, едят друг друга, перерабатывают энергию пришедших извне частиц в субстанцию с гораздо более высоким уровнем энергетики, да ещё так хитро организованную, что она может заявлять о себе уже некими абстракциями.
    Восхищение, печаль или злоба.
    Когда перемещение того же пернатого в высоком небе, предстает как  полет орла - парение его в струях прогретого воздуха, воздымающихся от благоухающего ковра трав!
    А ведь ничто не вечно под солнцем. Приходит и пора последней печали.
Но до той поры, мы знаем, происходит нечто, более прихотливое, чем желание пожрать.
    Любовь ли это, или ещё там что.
    А вот приходит время, и вскипают внутри -  не те конечно комочки почвы, не зерна, и не мясо потреблённых собратьев по жизни - а что-то такое прёт из каждой поры нас, да раздувается ветром окрест. И вот уже кому-то досталась частичка и твоих флюидов - и завертелось всё. Тянет нас друг к другу, и алчущей  любовной игры душой, и беспокойным  своим телом, мучающимся – когда-то невнятными, а теперь же откровенно явными своими  желаниями. И воздыхаем мы, и воздымаем очи, чтобы уловить взглядом источник беспокойства, и лицедействуем тогда, посылая знаки своего внимания, нимало не заботясь о возможных последствиях.
И становимся мы опрометчивы, и застенчивы мы бываем, и настойчивы, и жестоки и нежны.
     И зайчики – в этом не исключение.

     Всё же говорить о заячьей любви с позиций сонетов Петрарки и Шекспира – этакое, даже мне недоступно.

     Но, тем не менее,  когда здесь, после долгих тягот зимы высоких широт, скупых на солнце – тепла и света мало, зато в избытке дней составленных почти из сумерек, и долгих ночей, пронизанных стужей и темнотой, совсем как беспредельные пространства космоса (с тою разницей, что здесь опасность всегда близка, она и подстерегает везде, где только есть возможность укрыться, и приходит отовсюду, случайно ли, намеренно ли отыскивая свою добычу по хитросплетениям следов, которыми тщетно сбивает хищника каждый, чтобы сохранить себя до лучших времён) – наступает, наконец, пора весны, которая все эти страхи обращает в ничто.
Отбросив свою пугливую осторожность, зайцы собирались тогда на открытых пространствах – не продираться же на самом-то деле сквозь заросли – и весьма активно реализовывали свои, непостижимым образом сформированные, предпочтения.
Самцы пускались вдогон зайчихам, а те стремглав убегали, но не настолько, правда, чтобы успешно – нарочито являя тем свою природную слабость – они оказывались в конце концов во власти разгоряченного животного, тот остервенело входил в подготовленные для встречи недра, и семя – этот сгусток мироздания - с содроганием обреченных на творение существ ложилось в плодоносящее лоно.
    Зачем нужна Творцу эта  процедура,  несравненно более изощренная, нежели - пусть даже и сложность - квантовых явлений, я не знаю.
    Но грядут новые зайчатки – и, стало быть, продолжится их жизнь, начавшаяся неведомо когда. Она пройдёт перед нами, увиденным далеко не каждым из нас эпизодом,  и будет следовать дальше,  оставив по сторонам некими знаками бывших совершенств всю сложность нашего высокомерия, всего лишь как эксперимент, досадный своими упущенными возможностями – что и значение то будет иметь, только если доведётся кому эту досаду испытать…


    Стояло время ночи, но из  окна струился розовато-серый свет. Вездесущий, он проникал вовнутрь даже сквозь сомкнутые веки, и будоражил потаённые силы. От всего этого мужской дух перезрело давил, и стремился освободиться от пут наружу из каждой-то поры, разогревая тело до зверского состояния.
Но и открытые глаза тоже не знали радости  - опостылевшие за долгую зимовку стены и  следы безуспешных попыток создать видимость уюта ещё больше угнетали сумеречное сознание, никак не способное впасть в забытьё сна.
     Это невыносимо!
     Он отбросил душное одеяло, сел, свесив, кажется уже атрофирующиеся, ноги - белесые, с редкой порослью бесцветных волосиков. И долго сидел так, прогоняя наважденье дурмана, пока не нашлось вспомниться чему-то приятному, и тогда он решительно опустился на пол коленями, нырнул под нары - острые ягодицы его натянули линялый ситец трусов мужского одиночества, и тускло светили двумя прикрытыми полушариями в полумраке всё то время, пока он шурудил в  дальнем углу. Нашарив искомое, он вытянул видавший виды чемодан, раскрыл его и – одну за другой - извлек детали охотничьего ружья. Деловито пощелкав, хитро устроенными сочленениями, он, не спеша, собрал его, и за этим занятием почувствовал себя как бы совсем другим человеком. Недавние комплексы несколько отодвинулись, заменяясь ощущением нетерпения, с которым мы берем в руки оружие, зная наперёд - какая мощь сокрыта в простом патроне, с какой силой вылетает заряд и мечется в даль к выбранной цели. Пускай бы это была и пустая консервная банка, грязная ли бутылка, дорожный ли знак пустынного шоссе.

     О, это оружие! Как я люблю его! И самый элементарный пистолет, а уж автомат – тем более – вызывает какое-то возбуждение в организме уже одним только видом выверенных форм, воронением ствола, удобностью приклада, его нежно выбранных форм. Этот легкий налет смазки ударно-спускового механизма и тонкая чуткость курка...
…Да, много в этом есть того, что волнует мужскую душу и придает уверенности в себе, избавляя от угрызений совести за податливость во многих иных случаях жизни.
А уж что там говорить о той радости и благоговении, когда ты допущен к близости с танком, самолётом, подводной лодкой!
Конечно, и в гражданской жизни есть устройства не менее возвышенные. Вот та же морская буровая платформа, или просто замысловатая многоуровневая путевая развязка – какое   изящество мысли, какое средоточие высоких технологий возвышается над миром дикой природы!
Но вот почудится, как выплывает из марева морских пространств - словно далекий континент - красавец крейсер, а, того сильнее, авианосец – чуждый нам (простим ему этот несущественный грех). И замрет душа от флюидов надвигающихся совершенств, отойдет на краткий миг от бренного тела, чтобы, забегая вперёд, слиться с этим детищем человеческого гения и вобрать в себя таинственность его замысловатых переходов, его отсеков, изощренную слаженность работы  бесчисленных  его приборов и механизмов – да и вернётся обратно, наполняя своего хозяина чувством невысказанного величия.
 
    Но. Это досадное, это кощунственное, это всепожирающее НО!
Зачем ты всплываешь из предельных глубин подсознания в момент высшего наслаждения – видением покосившейся от старости избёнки, обрушившихся тесовых ворот и завалившегося прясла. Бедная старушка выходит на шаткое крыльцо и осторожно - со ступеньки на ступеньку – спускается на поросший травой двор – никто не топчет зеленую травку уже давно. Резвые ноженьки унесли своих повзрослевших хозяев невесть куда – и нет от них ни слуху, ни духу.
    Где же ты, мой мальчик?
    Может быть едешь этим утром в вагоне метро, коротая время за чтением пустопорожней книжонки. Бежевая рубашка, черный китель, фуражка с крабом. Капитан первого ранга, почти адмирал - красавец – держит свой путь не к причалу, а арбатский свой округ, чтобы в своём служебном кабинете погрузится в мировые тайны, с досадой восприняв тот неприятный факт, что скрылась от наблюдения еще одна враждебная подводная лодка, несущая оружие, способное испепелить едва ли не треть государства.
    Как же так?!
    Да просто дверь от подъезда спёрли бичи. А океанские зимние ветра злы и холодны, а дом их убог и обшарпан, как и всё в этом заброшенном в приморье поселке, и дочка командира  авиалаборатории, несущей вахту над просторами океана, все никак не выздоровит. Что с ней сейчас? – спрашивает никого командир, и его тяжелые думы передаются экипажу. Тем временем ПЛАРБ где-то на краю квадрата наблюдения ныряет в глубину – и вот уже не слышно её, только треск и завывание пучины слышат гидроакустики, и гидрофоны хитроумных решёток беспомощны против слепых обстоятельств.
     Ничего не знает о грозящей опасности та старушка из глубинки, которой  - мы вполне можем заподозрить – все равно какая власть берет её под свою защиту – царская ли, советская ли, или ещё какая, И кто сегодня будет её владыка: русский ли, грузин ли, а может быть хохол, немец, китаец ли, а то и американец.
     Бедность неизбывная давно уж поселилась здесь, в её селе, да и дальше, куда ни хватит взгляда, особенно остро заявляя о себе ранней весной, когда оттаявшая земля зовет к себе – да вот нет сил, также как и в преддверии зимы предчувствием наступления холодов. Но ещё может старуха собрать какие-то прутики, да подобрать прозрачный пластиковый пакет – им можно затянуть поверх треснувшего стекла хоть часть подслеповатого оконца. И она делает это изо дня в день, выживая в своей заброшенности божьей милостью.
     И ведь это не какая то там старорежимная старуха. Она вся из нашего времени. Сколько невзгод выпало на её долю вопреки обещаниям светлого будущего, на которые были щедры были пастыри наши, забирая, случалось, и последнее. Там - в глубокой тайне  надежно охраняемых секретов - собранное по крохам, обращалось в  оружейное великолепие все то время, пока наша комсомолка, весёлой девушкой обращалась в старь, не единожды изнасилованная колхозным правлением, оскверненная видом профсоюзных мастурбаций.
     Сотни миллиардов – если считать не в наших деньгах (их и считать то деньгами нельзя) – потрачены были на дивную красоту оружия, тогда как ничтожной доли (малой частицы на подобие того же фотона) достаточно было бы, чтобы могла достойно завершить свой век не одна человеческая матерь всего, что выделяет нас из дикого мира.
     Но вот потрачены. Затем ли чтобы поместить каждого в сферу интересов насильников человеческого естества?
     Сколь обширна эта сфера, сколь изощренна бывает проповедь её апостолов, что вот живет во мне пристрастие к оружию, да не избывен и грех перед  матерями нашими.
     Как тут быть? Чем разрешить это противоречие. Отказаться ли от своей любви к оружию, или…
     … Что – или?
     Старушку свою – матерь - извести, что ли, со света, или же милостиво оставить доживать свой век, до той поры изгнав и до седьмого уровня свою память о том, что она еще жива. А вдруг есть уровень и восьмой - к чему тогда были твои нечеловеческие усилия забыть об истинной своей родине не нуждающейся в твоих определениях – количественные они или качественные. Малая родина – говорят нам доброхоты, отнюдь не прозрачно намекая о приоритете родины большой, которую то и обязан почитать как единственно родную. И – никаких малых!.
     Ускользнем, однако же, от дальнейших рассуждений об основаниях патриотизма.
     Немало нелёгких тем уже укрылось с поверхности нашего сознания, вроде бы и исчезло насовсем  в – действительно – своей эфемерности, но, нет – то и дело заявляет о себе некими фигурами умолчания.
     Пафосно говорим мы, например, о мужской дружбе, особенно в тех случаях, когда бывает так, что и деться-то некуда. Долгие дни, месяцы, годы, обреченные сожительствовать вместе – просто ли в общежитии, армейской ли среде: в кубриках и экипажах, тюремной ли камере – кто от этого застрахован – над нами владычествует особый вид интимных отношений – вовсе не обязательно связанный с пороком, да чаще всего, и нет – когда человек всегда на виду, всегда не один, всегда играет тяжкую роль благопристойности, тогда как естество наше таит в себе многое такое, что хотелось бы не выставлять напоказ, а, уж если реализовать,  то безоглядно, со всей естественностью, без участия коллектива.
Тогда мы слышим – дружба – а язвительное наше сознание ухмыляется себе – знаем мол!.. И готовность этого незримого доброжелателя так заявить о себе уязвляет нас всего сильнее.
    Кто может знать обо мне, больше чем я сам? И несправедливы ваши нечистоплотные намёки, потому что ничего из  порочного со мной не случается.
    Почти.


    Ружьё тем временем было собрано и приятно отягощало руки. Уже несколько раз Володя вскидывал его бесцельно в проём окна,  иногда даже пощелкивая, от нечего делать, взводимыми курками
    Сожитель его Юдин, покрытый с головой одеялом  и спавший на своей постели, тоже пару раз побывал в качестве мишени, как-то по-особенному чутко шевельнувшись в тогда своём  мирке.
    Надо было что-то делать, а то  - он знал за собой эту проблему – дальнейшие раздумья скоро уйдут в совсем уж неэстетическую сферу, с картинами потолка и стен, с которых дрожаще свисают сопельные капли с оттенком давленой брусники.
    Володя решительно отложил ружье и стал собираться. Просто и без затей. По-походному.
    Уже когда в рюкзаке его было уложены чай,  да банка сгущенки, полбулки хлеба и пара пачек патронов, Юдин подал голос:
    -Подожди, Вова, я – с тобой!
    Но он ждать не стал и молча вышел на улицу.
    С ружьем и лыжами на плече, быстро пересёк нечистоплотное их селение - сразу же переходившее в пространство снегов, розоватых под весенним солнцем – и встал на лыжи.

    Недавно выпавший снежок тонким слоем лёг на наст, карамельно вылизанный ветрами за долгую зиму - и скользить было легко, и не проваливаться в сугробы.
Однако же первые шаги дались нелегко. Дыхание - сбившись сразу – рвало грудь едва ли не в клочья, жарко было телу, и пот струился с лица, покусывая глаза едкой смесью. Казалось, что вязкие испражнения тела и души спешили покинуть бедного человека, оставив его на произвол случая.
    Но, мало-помалу, совершавшееся с ним стало занимать его внимание все меньше – открылся вид привольной местности, слабо холмистой, с заснеженными долинами ручьёв, струящихся под снегами к большой реке. Там, у подножья дальней горной системы, розовеющей своими ослепительными склонами, простиралась тончайшая синь свежего снега, испещренная синевой же - уже более насыщенной  (почти чёрной) – это кустарники прирусловые произвольными прочерками обозначали ход реки. Там галечные косы, уже приготовившиеся принять на себя яростный напор вешних вод, лежали вдали, и звали к себе невысказанными обещаниями, язык которых был древен и прост - за все тысячелетия своего существования, сохраняя себя от каких-либо двусмысленностей.
     Теперь стало легко. Ноги сами делали своё дело, без труда выбирая для себя путь и держа в неукоснительном подчинении деревянные лыжи, уже ставшие как бы вновь обретенным органом, дыхание оставило свою судорожность и текло себе, заявляя разве что вкусом воздуха, снега, солнечной благодати и весны. Тело исчезло совсем, словно бы – да, что там мудрить, -  растворилось в природе, и ему не стоило труда перемещаться куда-либо. Он и так был везде. А, если быть совсем точным, - его уже не существовало  вовсе – был только этот мир, наполненный тихим восторгом, а в память о нём, Владимире, осталась только возможность этот восторг осознавать.

     Меж тем  наш  путник вполне материализовался на краю  речной долины.
     Широкая, она была прихотливо изрезана  вязью многочисленных своих меандр, перетянутых бродячими косами галечников. Некоторые из них оказались настолько прочными, что сохраняли себя от паводков многие годы. На них пустили свои корни прирусловые кустарники, образующие то протяженные ленты зарослей, то отдельные куртины кустов. Всё это притягивало зимой местную живность, тогда как открытые пространства являли вид белой пустыни.
     Появление в этом мире человека, конечно же не осталось незамеченным местными обитателями, но и не вызвало особого ажиотажа. Стайка куропаток  взлетела уже пару раз, чтобы, едва отлетев, снова слиться со снегом. Зачем ей нужны были эти манёвры – затем ли что бы возвратить нашего путника из воспарения на животрепещущую землю?
    Что и воспоследовало.
    Володя, обрел некую сосредоточенность, зарядил своё ружьё и приготовился к распутыванию следов, зоркому погляду  вокруг, быстрой реакции своей, меткому взгляду, да твёрдой руке.
    Охотник, однако!
Сразу стало ясно, что распутывать следы не придётся – словно на дискотеке  - сплошь натоптано было обезумевшими от любви зайцами. Первый из них выкатился кубарем буквально под ноги стрелку и прянул в сторону, едва не напугав охотника.
Тако же и иные многие бросились врассыпную.  Да куда бежать-то!
Лесочек – вот,  проглядывается насквозь, а дальше там стрелка косы, а там уже потемневшая от талой воды гладь снегов на льду реки.
    Вова тем времени свалил своего первака – того аж подбросило от меткого заряда.
    Теперь уж было не до размышлений. Пришёл азарт, когда, кажется, и отца родного свалишь - попадись он на прицел.
    Юдин, той порой, нагнал-таки Володю и, безоружный, принялся подбирать добычу в рюкзак, радостно улыбаясь своему сожителю и поощрительно подмигивая: «Молодец, мол!»
    Вова, тем временем, расшалился не на шутку, и, посылая очередной заряд – в цель ли, мимо ли - всякий раз вскрикивал невесть откуда пришедшую фразу:
     - А вот я вас, бля, как коммунистов!
     Юдин весело отзывался на эти чудачества, заговорщически подмигивая шалуну.
     Тем временем тяжесть рюкзака с добычей давала себя знать, и Юдин  стал поговаривать: «Ну хватит, Вова, сколько можно их мочить!»
     И то правда!
     Выпустив последний патрон, возбужденный стрелок радостно выдохнул ожидаемое:      
     - Всё!
     Тогда на  скользких от снега голышах развели костерок – и скоро темнозаваренный чай со сгущенкой, да хлеб мелконоздреватый, в изломе своём не дающий совсем крошек, мягкий и душистый - явили ещё одно удовольствие.
    Хорошо то как, ёшь твою медь!

    Дальше жизнь покатила, уже без особенностей. И, хотя возможность повторить на природе свою удачу была всегда, но будни так затягивают нас, что и головы бывало не поднять от  навязчивых забот.

    Случилось как-то нашему механику по делам службы оказаться в городе. Там, едва ли не на пороге конторы – словно караулил всё время – остановил его кадровик и, с особым придыханием и мимикой  лица, говорившего больше, чем дозволительно высказать – сообщил, что ему надо явиться  в некий кабинет особого комитета.
    Всю дорогу – а это едва ли больше сотни шагов – Вова перебирал возможные мотивы такого приглашения. И, не найдя ничего сколько-нибудь заметного, обеспокоено прибыл, куда было указанно. Там его не заставили ждать в пустынном коридоре и серьёзный человек, представившийся как-то уж невнятно – да, собственно, какая тут разница – предложил стул у своего рабочего стола.

   К этой встрече было всё подготовлено.

   Какими путями соответствующая информация поступила в отдел, стороннему человеку было трудно и предположить. Но, коль скоро она, ни с того, ни с сего, поступила - чем и вызвала некоторое затруднение в принятии решения о мерах, которыми надлежало отреагировать адекватно - то делать что-то было необходимо.
Случай был не сказать, чтобы уж серьёзный. А, если по правде сказать – курьёзный.
    Да ведь мало ли что?
    Разве  исключены последствия…
    И ведь вот как бывает...
   
    Разумеется, рядовые исполнители, да и само местное начальство из органов, скорее всего, не были допущены к знанию тех досадных эпизодов нашей истории,  как, например, такой.

    Немало тогда людей местных, да чудом выживших отступающих солдат наз стремительно развернувшемся театре военных действий, также  весело, как и незадачливый Вова своих зайцев, принялись  ловить комиссаров и офицеров  в той кутерьме, которое ещё в верхах командования называлась фронтом.  На деле же, пыльным летом военного года - на просторах от гор до великой реки - это  структурное образование обратилось перед лицом  войск наступающих в деморализованный сброд, осознавший неизбежную близость конца опротивевшего режима.
    И тогда каждый – блуждал малой частичкой во всеобщем хаосе, кто куда.
    Единственное, что существенно могли сделать эти брошенные на произвол судьбы люди, это поймать комиссара и прервать его сучье дыхание  в отместку за жизнь в фальшиво счастливой стране, притворное своё неведение,  и весь вот этот ужас долго подготавливаемой войны.
    Что двигало тех людей на безрассудства? 
    Может быть, то,  так и непонятое до конца, состояние, называемое паника.
    Когда скелет выстроенных условностей рушится под давлением обстоятельств, и человек остается  в обезумевшей (так говорят!)  толпе один на один, вынужденный сам принимать решение – как спастись. На краткий миг обретается тогда ясное понимание лживости действовавших доселе правил, их неэффективность, приведшая сейчас к  этой беде. Осознается тогда, что те неясные догадки о неправоте вдолбленных представлений, задавленные некогда и внешними силами воздействия, и внутренними своими побуждениями, были справедливы и, стало быть, можно, да и нужно доверять собственным ощущениям, и жить сообразно им. Но как не вовремя приходит это озарение, когда нет возможности жить рассудочно и праведно, а нависает смертельная опасность, неясная ли картина предстоящего и надо действовать быстро, опережая множественное количество тебе подобных, устремившихся в узкую щель выхода. Уже нет времени подумать – а выход  ли там, куда все устремлены, не таится ли там опасность более высокая.
     Но следует твердый окрик, и мы теряем остатки своеволия, и отдаемся целиком во власть решительного. Уже потом, когда опасность минует, мы воздаем хвалу спасителю, и часто благодарность наша простирается до конца своих дней.
И некому нас вразумить, где причина тех бед - да и надо ли? Ведь не изжит до конца  печальный опыт свободы, которая приходит всегда не вовремя в сопровождении неурядиц, которые на самом-то деле есть руины темницы – но строить новое жилище дорого и хлопотно, а вот придавить в образовавшейся кутерьме бывшего  притеснителя, ненароком оказавшегося под рукой, - можно успеть. Придавить, скрыться и вынырнуть вновь из толпы во власть нового владыки.
      Можно ли было в то время  позволить себе  такого рода рассуждения?
      Возможно, и находились такие мыслители. И где они?
      Сгинули в котле невзгод – первыми, если предположить, что погибель выбирает себе жертву по некоему ранжиру.
     Да, нам представляется, что умирают люди всё чаще лучшие, а худые мозолят нам глаза, кажется, что вечно. Но, скорее всего, последнее  предположение ложно.
Тогда же фронт рухнул и только изуверская жестокость: «Ни шагу назад!» помогла все же свежим силам сытых чекистов, да обретшим - под страхом более  определенной гибельной возможности – свою былую вменяемость командирам остановить катастрофу.

     Вряд ли подобные нюансы общественных явлений в деталях доводят до сведения чиновников оперативного уровня. И уж тем более не мог знать об этом наш    чудак-расстрельщик, родившийся уже в послевоенное время.
    А генетическая память разве бывает? Память организованных строителей светлого будущего и память её охраны.
   Это вряд ли.
   Зато остаётся неизбывным дух корпорации, устанавливающий свои правила  игры при любых обстоятельствах – пусть бы даже сегодня нас предостерегают, например, от головокружения от успехов, или заявляют о пакте о ненападении, или объявляют ГКЧП, или дают команду на применение (для нашей же пользы!) какого-то нехорошего газа - но мы то знаем что к чему.
    Ведь может быть спросится -  а вот вы-то куда тогда смотрели?
    А мы возьми, да и отреагируй вовремя.
    Ведь мы всегда действуем сообразно своему натренированному чутью. Разумеется, с учетом, современных представлений о пределах. Которые (пределы) всё же весьма  условны и ещё менее обязательны.

    На этот раз решено было ограничиться профилактической беседой.

   Баловника должен предупредить  о недопустимости подобных высказываний добрый человек со строгим лицом – таков должен быть  на этот раз имидж сотрудника из органов. Ему надлежало продемонстрировать что органы всерьёз озабочены но, однако же, намерены помочь оступившемуся выправиться и возвратиться в своё привычное общественно полезное состояние.

    Когда мы говорим  про свою обязанность помочь человеку, как  об атрибуте гуманизма – мы занимаемся извращением.
    Извращение в данном случае  - само понятие «помощь», которое по определению – есть такое соучастие в делах, когда воля того, кому адресуем помощь  как бы и не первична, а  определяется волей доброхота. Декларация обязанности помочь, легко обращается  прохиндеями – а это, при соответствующих обстоятельствах, едва ли не каждый из нас - в некую  область высокого - куда уходят они, прохиндеи, от  нашего мира, как бы умирая для него – отныне они как бы обречены  взять на себя участь силы пребывающей в терзаниях на своих высотах гуманизма, требуя в замен их жертвенности, жертвовать в свою очередь и нам собою на поддержание достойного уровня существования  тех небожителей, отводя страдальцам из низов роль неизбывных должников.
     Между тем, каждый имеет право быть оставлен наедине со своими проблемами. я. И  жестокость такого подхода всего лишь означает открытие единственного канала равноправного взаимодействия людей между собой, при котором есть место внутренней потребности каждого прийти на помощь другому, только лишь потому, что тот человек достоин твоего сочувствия,  и вправе рассчитывать на поддержку в обстоятельствах, когда это действительно необходимо.
    А это непременное условие сохранение человечества в нашей среде обитания, вытекающее из такого феномена, как способность мыслить.
Не оказанная вовремя помощь, конечно, содержит вероятность трагедии, но такой исход вовсе не необязателен.
    Навязанное же вмешательство, как понуждение к принятию помощи – трагично до однозначности, ибо выхолащивает волю, которая всегда так изощренно ищет слабинку в строе мотиваций борьбы за себя с вызовами внешнего мира. Только не найдя для себя и малейшей возможности воспользоваться чьей-либо помощью, наша сущность понуждает полагаться на самого себя, чем открывает скрытые доселе способности, а через них и сам путь к спасению.
    Погибшая в поисках мотивов самоустранения воля – есть погибель человека, ещё ранее его естественного  ухода.
    Все наши ухищрения в  борьбе за власть, за богатство, за положение в обществе бывают, иногда, безусловно плодотворны. Но эта эффективность  сродни мощи жесткого излучения, губительного для всего живого, сколько-либо вовлеченного в круг его действия, опасного для среды его обитания, сокрушительного для его жилищ. В купе своей  оно может представлять и угрозу, всё более реальную в планетарном масштабе, для всего живого. Это да.
     Но ведь всё это доступно и силе мироздания, которая способна наверняка совершить подобное в единый миг даже ничтожной своей потугой. Но не делает этого.
Что за радость дает это нам соперничество  с этой силой?
Может быть  наша неспособность, а вернее всего - боязнь приблизиться к пониманию  непобедимости силы слабого взаимодействия.
     Едва уловимая гравитация, сила слабого, оказывается, управляет всем: и далёкими мирами, и камнем, брошенным праздной рукой и семенем самца, которое не растрачивается втуне, а ложится точно в предназначенное для продолжение вида место.
    Отношения людей, народов, стран, вся эта политика – столь же могущественны для нас, как жесткое излучение. Но есть сила смехотворно слабого взаимодействия. То, что можно назвать собирательным словом экология. Нет, это не то чем занимается затраханная лаборантка целлюлозного или  металлургического комбината, подгоняя данные отчета под высосанные из пальца нормативы.  Это единое представление о сфере живого нашего мира, в котором мы рождаемся, проживаем свою изобилующую грехом жизнь, и где мы переходим в естественное своё состояние, обязательно, вне зависимости от занимаемого положения в иерархии сообщества. Оставаясь на краткий миг   бесконечности всего лишь представителем ещё одного неповторимого биологического вида.
     Экология, как осознание того факта, что ты существуешь в этом мире, в этой безбрежности, которая вполне могла бы обойтись и без тебя и без своих изысканных экспериментов – ничего при этом не потеряв.
    Однако же – ты есть. И на обширном поле информационных поводов, сливающихся друг с другом в одну уровневую общность, ты выделяешь один – единственный среди прочих всплеск активности  - ты ли это собственной персоной, или же некто другой, достойный твоего интереса больше чем ты сам  -  и это обстоятельство приводит тебя в возбуждение; многое отодвигается тогда в сторону: и немыслимое, и бессмысленное равно заменяется неким смыслом жить, во что бы то ни стало.
Один физик, знакомый мне по своим популярным публикациям о мире сверхмалых состояний вещества, пытавшийся - не  совсем  успешно, сдается мне - вложить в моё сознание изощренную логику научных определений -
 - Зачем мне вся эта премудрость? Да затем - отвечаю я себе - что тогда мир, открывающийся из моего обывательского окошка, становится ближе моему духу, а мои ощущения проверяются мною, им вполне можно доверять, я способен сам, без помощи, всегда работающих под прикрытием якобы  доброжелателей, разобраться – что к чему, а, значит, я достоин своих свободных устремлений в область, где скрытая упорядоченность  извечного мира возвышается над отбросами наших безобразий. И тогда наша забота о его совершенствах, обретает смысл не жестокой необходимости, а простой человеческой потребности -

   - этот вот физик поразил меня тем, что всю замудрёность  суперполя свёл к тому, что главной целью нашей деятельности является сохранение биологического вида – человек.
   И это - при всех наших чудачествах в политических сферах, обращающихся в ничтожность там, где только и начинаются реальные проблемы бытия.


   А пока наш Вова предстает перед строгим взором Вопрошающего.
   –Что же, Владимир Яковлевич, может быть, поделитесь с нами своими претензиями к коммунистам?

   (А тогда они были и определяющей и направляющей силой. Правда и сейчас они никуда не делись. Просто разбежались кто куда по разным углам властных структур, сменили  свои масхалаты и продолжают  и определять, и  направлять)

   -.?!  - не понял с начала Вова.
   –Должно быть серьёзными, раз вы готовы их истреблять?
   -.!!
   - Своим охотничьим ружьём.
   -..? …Юдин, бля! … Вот гнида!!!  Ну, сука...

   Ну, мы- то  все понимаем, что ни насекомые, ни собаки, ни те же безвинные зайцы, вообще никто из неразумного животного мира не способен на подобные высоты отношений.

    - Да, что вы, товарищ … (какое же у него звание, почему я не запомнил его фамилию?)… какие могут быть претензии? Конечно же, нет.
   -Тогда что же?
   -Да дурь какая-то тогда нашла, умопомрачение.
   -Вот то-то и оно. Думаю, что впредь вы избежите подобных безрассудств.
   -Конечно, конечно.
   - Человек  вы - мы считаем - неплохой, характеристики на Вас положительные, работу серьёзную выполняете, но я должен предупредить Вас, Владимир Яковлевич, что глумление над государственными символами есть ни что иное как экстремизм и подпадает под статью уголовного кодекса, потому что представляет угрозу нашей власти, защищать которую наша обязанность. Но вместе с тем, мы понимаем,  что в действиях ваших не было злого умысла,  только неуместное для вашего положения легкомыслие. Поэтому на этот раз ограничимся предупреждением.
   -Спасибо! Конечно, конечно.
   - Всё. Вы свободны!
   - До свидания!
   - Ну, это, как вам будет угодно!

   -Вот, гнида. Ну, погоди, приеду я домой! – думал ещё, покидая строгое заведение, Володя, наперед уже зная, как безвинно чист всплывёт перед ним взгляд его сожителя, и им, как ни в чём, ни бывало, придется и дальше делить свой кров на всё неопределенное время, пока…
    …Что – пока?
    Не знаю.

20:31 19.11.2005





 


Рецензии
Виктор! Ваш труд полон интересных мыслей о нашем бренном мире. Мне интересно про зайца у вас уточнить, если Вы охотник, то знаете это- я встречала такие о нём сведения, что вес его достигает 8-10 кг. Неужели это правда? Вы, как человек лесной и с Байкала, видели на охоте их не раз, наверное. Я их видела в детстве в Брянских лесах -4,5 кг, не больше,это предел, а вот кроликов очень откармливают и они достигают большого веса. Здесь ,в инете даже ,где-то я встречала эти данные. спасибо за Ваше произведение,- "многослойный пирог", который требует глубинного вживания и медленного "поедания" - изучения каждого слоя. Всех благ! С теплом души-Ольга.

Ольга Сергеева -Саркисова   05.10.2017 02:07     Заявить о нарушении
Милая Оля! Существенно Вы поколебали свой образ легкокрылой бабочки, легко порхающей здесь и там, собирая нектар знания и впечатлений. И что ж я вижу - сугубый интерес к низменным понятиям. Дались Вам эти зайцы! Скажу больше, сами же зайцы мне интересны всего менее и привязались ко мне в какое-то время как спонтанно возникающий повод выпустить из себя мысли о бренном нашем мире, ненароком не травмировав ими неострожного прохожего.
Но и Вы хороши: мало того что "уели" меня, сообщив что нормальный вес зайца четыре а вовсе не два кг; но и Ваше определение меня - уж не лучше. Таёжный сибиряк с Байкала - это кто? Это я? Ну, во-первых - Прибайкалье примыкает к той географической границе , где вступают в соприкосновение Атлантический и Тихоокеанский фронты влияния. Как результат - мало дождей и степные просторы, отороченные перелесками. Разумеется, тайга имеет место, но отнюдь - для неизбывного деревенского мальчонки - ни в шаговой доступности. Поэтому я признаю право тайги на существование, но мне недоступен чуткий погляд осторожного таёжника; созерцательность беспечного кочевника больше бы подошла для определения моей сущности, если бы не наложилась она на неразгаданную хитроумность , (а,вернее, прошу прощения - хитрожопость) человека сугубо славянских корней.
К тому же я всеми силами удерживаю себя от контакта с миром живой природы. Это мой способ сохранения мира от скверны, потому что созерцание его уже достаточно ля того чтобы осознать величие мироздания.

Бабочки тихую смерть на оконном
стекле наблюдаю,
Как бы ей в небо вспорхнуть,
да прозрачная твердь не пускает.
Так же и мы: ещё дышим теплом и
как будто не знаем,
Что впереди холода, что зима издали
подступает

Мне бы минуты продлить твои,
бабочка. Но не сумею!
Только сложу лепестки твоих
крыльев под книжной страницей,
Чтобы суровой зимой мог случайно
повеять
Мне от страниц тех намёк из-за
дальней границы

Некогда суетных дней. А теперь вот
крылато
Просто лежать суждено тебе,
бабочка, словно осенний листок.
Чтобы в те дни, когда позади
золотой карнавал листопада.
Снова раскрыть себя. Я - а не ты –
одинок.
Остаюсь обладателем символом некогда благостных дней.
Тихо живу среди шумной толпы
соплеменников резво бегущих
В зев супермаркетов, всех
их доступных щедрот
Нам привозимых из стран полуночных
и сумрак вечерний имущих.
Вместе они да спасут этот мой
несуразный народ!

Ну вот, теперь я обезоружен, да готов и дальше восторженно наблюдать за Вашим творчеством, открывая с его помощью иные для меня миры.

Виктор Гранин   05.10.2017 04:04   Заявить о нарушении
Спасибо, Виктор, за чудесный экс и отзыв не только о зайцах))) ,но ещё и о бабочках...)))Я уже вижу Вас на поэтической дуэли с Набоковым, который их очень любил и сам себя бабочкой считал двукрылой....В тайгу я Вас отправила, уж извините, но не извольте сердиться, слово-то не бранное, ... -это чисто моё визуальное представление о Вас с фотографии- окладистая борода меня сбила с толку, плюс моя неуёмная фантазия и мечты о Байкале и тайге...))) Жаль, что не видела этого чуда. Всех благ, буду" поедать" и дальше Ваш "пирог многослойный". С симпатией-Ольга.

Ольга Сергеева -Саркисова   05.10.2017 13:30   Заявить о нарушении