Праведник

                ПРАВЕДНИК
                Рассказ


                «Тот, кто спасает жизнь,
                подобен тому, кто спас целый мир».
                Надпись на медали «Праведник Народов Мира»

              В 1905 году в Одессе прокатилась волна еврейских погромов. Ворвавшиеся в квартиру известного зубного врача Моисея Когана погромщики убили его, изнасиловали и убили жену, а двухлетнего сынишку просто выбросили в окно. Хорошо, что семья жила на первом этаже. Увидев, что ребёнок жив, его подобрала соседка, отвезла в больницу, где устано¬вили открытый перелом нижней трети левой голени. Через пару дней присоединилась инфекция, возникла опасность сепсиса. К сожалению, мальчику пришлось ампутировать стопу.

      В судьбе малыша приняла участие еврейская община. Его определили в семью, помогали материально. Ребёнок был слишком мал, чтобы помнить, что произошло. Но в нём навсегда посе¬лился страх.

             Приёмная семья решила оставить имя и фамилию мальчика, как память о его достойных родителях. Так сделать им посоветовал в синагоге раввин.

             – Пусть он остаётся Коганым. Это потомок рода нашего первосвященника Аарона. Его фамилию не следует менять. Он будет для вас хорошим сыном, – сказал раввин.

             Мальчика звали Абрамом. В детстве его дразнили хромоножкой. Он не мог  играть с ребятами в футбол, бегать, прыгать. На левой ноге носил своеобразный протез  в виде сапога. Рос в семье ортодоксального еврея. С детского возраста учился у приёмного отца портняжному мастерству. В субботу ходил в синагогу, пристрастился к чтению. Увлекался Шолом-Алейхемом, его смешными и грустными, бесконечно мудрыми рассказами о непростой жизни. Трудно определить, в чём состояло очарование его историй. В искромётном юморе, к которому мальчик привык с детства? Или, быть может, в том, что он писал о людях, которые ему были понятны? Но с самого детства знал, что он – еврей, которых почему-то не любят, презирают. Ему нельзя делать то, что разрешается другим мальчикам. Он не такой, как все. Его приёмная семья хранила верность многовековым традициям  и национальным ценностям. Ему хотелось больше узнать о своём народе, о людях, среди которых живёт. С ув¬лечением перечитывал Переца,  Менделе Мойхер-Сфорим, Гордона и других. Из русских ему нравились Салтыков Щедрин, Грибоедов, Лермонтов. Всей душой принял изменения, которые произошли в его стране. Поддерживал лозунги о том, чтобы власть была у Советов, а земля, заводы были у тех, кто на них трудится. В «Декларации прав народов России» было прямо записано, что отменяются все национально-религиозные привилегия и ограничения. И вообще юноша мечтал о свободе, равенстве и братстве, о рае на земле.  Считал себя маскилим,  интеллектуалом и совершенствовался в деле, которому учился.

             Прошли годы. Абрам стал работать в ателье мод.
             Стройный, физически сильный, с копной вьющихся волос и огромными чёрными глазами, он мог бы пользоваться успехом у юных красавиц, если бы ни его стеснительность и хромота. Левая нога была чуть короче правой. От длительного стояния или ходьбы он уставал. Потому никуда не ходил, и только в синагоге чувствовал себя хорошо. Здесь к нему привыкли, разговаривали, как с равным. Он садился на своё место, и шёпотом повторял молитву за раввином.  Дома же запоем читал всё, что попадалось под руки. Чехова и Бабеля, Горького, Ильфа и Петрова.  Увлёкся шахматами, разбирал партии Капабланки и Алёхина, старался не думать о девушках.

               До революции в Одессе почти на каждом квартале были синагоги. В сороко¬вых годах  остались их не более трёх. Абрам  с детства ходил в синагогу Бродского, расположенную на улице Ольгиенской. Он не интересовался по¬литикой, носил кипу, не стеснялся своего происхождения. Заведующая ателье, молодящаяся толстушка, прозванная работниками бандершей, как-то спросила его:

            – Нет, ты таки мне скажи! Как ты, современный советский юноша, можешь ве¬рить в сказки о Боге? Или тебе мало верить в коммунизм? А может, ты и Бога видел?

        Абрам, взглянул на неё, и с улыбочкой ответил:
           – Я таки вас, Любовь Ивановна, не понимаю. Или вы  в голове видели ум, совесть? Или я против советской власти? Нам партия гарантировала свободу совести. А вы не согласны? И кто сказал, что нельзя верить и в Бога, и в коммунизм. Это величины одного порядка. Коммунизм  во многом следует за¬ветам Бога и отличается лишь практикой.

          Заведующая была уже не рада, что связалась с этим балаболом.  Портным он был хорошим. С его приходом ателье стало регулярно выполнять план, и она ограничилась лишь пожеланием, чтобы он не сильно демонстрировал своё увлечение религией.

            – Ты только не вздумай мне наших девочек тащить в синагогу. Я таки так скажу:  лучше бы ты их уложил к себе в постель! Тебе скоро тридцать, а до сих пор нецелованный! Или совсем таки больной? Так у меня таки знакомый венеролог есть…

            – Об чём вы говорите, Любовь Ивановна! Или я не понимаю?

            – Хорошо, что понимаешь. Мне до лампочки, в кого ты веришь. Но я не позволю здесь тебе устраивать синагогу. Мы – интернационалисты, и ты, еврей, должен это зарубить себе на носу! Женишься, может, тогда этот мусор у тебя из головы и выветрится.

            – Да, конечно, – сказал он. – Я и сам решил, что пора жениться. Но только не сегодня. Мне нужно закончить платье для жены самого Ковальчука. Завтра обещала быть.

           Девушки, работающие в ателье, тепло относились к старшему смены, тихому и скромному закройщику, называли его не иначе, как Абрамом Моисеевичем, но считали отсталым человеком. В двадцатом веке верить в Бога, когда наука уже давно доказала, что Его нет! Да и какой из него кавалер, если с ним ни в клуб на танцы, ни в кино пойти нельзя?! Хромоножка, он и есть хромоножка! И хоть красив, как Аполлон, но в глазах всегда какая-то грусть, будто кто обидел его. Какой из него жених?!
 
          Весна в тридцать втором году в Одессе была ранней. В воздухе – пьянящий запах акации.  Абрам шёл в синагогу на праздник Пурим, отмечающий избавление от злодея Амана, замыслившего уничтожить еврейский народ. Все веселились и танцевали, скрывая свои лица за маскарадными масками.

         Фира скромно стояла у стенки, наблюдая за весельем. Они познакомились, и так увлеклись разговором, что не заметили, как закончился праздник. Как истинный джентльмен, Абрам пошёл провожать девушку. Жила она не далеко, на улице Пастера, в двух кварталах от синагоги. По дороге он узнал, что Фира учится в педагогическом институте, отец работает хирургом в Еврейской больнице.

         – Интересно таки узнать, как это ты, верующая еврейская девушка, поступила в институт? – удивился Абрам. – На минуточку, ты случайно не партийная?

         – На минуточку, – комсомолка, – охотно поддержала разговор специфическим одесским сленгом Фира. –  А о том, что верю в Бога – совсем не обязательно трубить на каждом углу. Или ты не понимаешь? Это моё личное дело. Потому и в синагогу редко хожу, боюсь, чтобы не увидели.

         – Я тебя умоляю! Не поверю, чтобы твои подруги или друзья не знали, что ты ходишь в синагогу!

         – К сожалению, у меня нет подруг. Должна признаться, что никогда бы не вышла замуж за человека другой веры. Так уж воспитана. Если бы ты знал, каково мне было в школе! К тому же, у меня иные взгляды на жизнь.

         – Ты таки хорошо хочешь! Чтобы он был и еврей, и верующий, а ещё какой-нибудь инженер или врач. Не жирно?

         – Совсем не обязательно, чтобы он был с высшим образованием. Важно, чтобы человеком был хорошим, – сказала Фира, и вдруг поняла, что это было почти признание.

         – Тогда об чём речь? Чем я тебе не подхожу? И верующий еврей, и, только тебе признаюсь, очень даже хороший человек, не пью, не курю, и, наконец, совсем холостой!

          – Ты всё смеёшься! – улыбнулась Фира. – Но, вот и мой дом! Обычно до синагоги я хожу пятнадцать минут.
Ты мне тоже нравишься. Спасибо, что проводил.

          – Спасибо тебе за спасибо, только спрашивается вопрос: и почему это я тебе не подхожу. Да, я  не  врач, не инженер. Но, говорят, хороший портной. И можешь мне таки поверить: пошить хорошее платье или костюм совсем не просто. Каждый-всякий меня хорошо знает. У меня шила себе платье жена Председателя райсовета! Полная такая дама…

         – И как же ты на ней примерял платье? И хорошо оно на ней сидело?

         Абрам смутился.

         – Одевали её наши девочки.

         – И что ты скажешь о её фигуре?

         –  Шо я могу сказать, и шо тут моё мнение? Таки раньше она за ней следила, а теперь просто наблюдает... Но ты меня не сбивай! Я итак с тобой просто теряюсь.

         – Я этого не вижу. Ты – смелый, и я бы сказала, больше: нахальный парень. Мы только познакомились, а ты уже мне говоришь такое!

          – Шо я говорю? Я таки всегда говорю правду! Но, как тебе это нравится? Девушка, которая мне действительно нравится, говорит мне нет! Такое у меня еврейское счастье!

– Я не говорю: нет! Я же тебя совсем не знаю!

– Так, об чём речь? Давай узнаем друг друга лучше, в следующую субботу вместе пойдём в синагогу!

– Ничего не имею против. Встречаемся здесь в пятницу в семь вечера.

– Что б ты таки была мне здорова! Буду в семь ждать у твоего двора.
Они попрощались.
Целый год Абрам обхаживал девушку. Они гуляли по городу, беседовали на разные темы. Фира убедилась, что Абрам умный и образованный человек. Он знал историю, литературу. Хорошо играл в шахматы. Много читал, разбирался в политике.

Когда он пришёл к ней на день рождения, она представила его родителям, и молодой человек им понравился.

А ещё через три месяца  сыграли свадьбу.

Фира вскоре окончила институт и стала преподавать в школе литературу. А через год у них родился мальчик, которого родители назвали Яшей.

– Я что? – радостно говорил Абрам, держа на руках малыша. – Яков Абрамович! Звучит!

Этот год ознаменовался  съездом ВКП(б), который  в газетах назвали «Съездом Победителей». В стране чувствовался подъём. Седьмого мая была образована Еврейская автономная область в составе Дальневосточного края. В голые за¬болоченные места поехали евреи осваивать новую свою Палестину. Но семья Коганов ни в какой Биробиджан ехать не хотела. Для них Палестиной была Одесса.
 
А в Германии умер президент Гинденбург, и Гитлер стал президентом, совместив  эту должность с должностью канцлера. Фашизм набирал силу.
Первого декабря в здании Ленинградского обкома застрелили Сергея Мироновича Кирова. После этого убийства в стране начался «Большой террор», который продолжался все последующие годы.

Между тем, семья скромного портного и учительницы жила тихо, ни во что не вмешивалась, и из соображений безопасности даже в синагогу перестала ходить. При этом строго соблюдала заповеди, молилась дома.  Молодые много читали, со страхом говорили о том, что в Германии фашисты убивают евреев и инакомыслящих.

Одесса за несколько лет до Отечественной войны жила в ожидании чего-то страшного. В 1939 году Советский Союз заключил Договор с Германией о ненападении и  передвинул свои границы к западу. По радио говорили, что мы вернули территории, утраченные во время гражданской войны. Но жители тех мест иначе, как оккупантами Советские войска не называли. На Украине, в других местах возникло сопротивление, которое жестоко подавлялось.
В Ев¬ропе уже вовсю полыхала Вторая мировая война.

Когда  ранним утром двадцать второго июня в небе над Одессой появились фашистские самолёты и стали бомбить город, Абрам  понял: это война.
А на следующий день по улицам города шли в сторону вокзала наши войска.  Никто не печатал шаг, не пел песен. В обмотках на ногах. С огромными тяжёлыми винтовками образца 1891 года на плече. Ехали на конной тяге полевые кухни, полуторки тянули пушки, грохотали гусеницами по брусчатке улиц танки. А по радио бодро звучала песня:
 
Если завтра война, если враг нападёт,
Если тёмная сила нагрянет, —
Как один человек, весь советский народ
За свободную Родину встанет.

Война!
Яша радовался. Вот сейчас мы покажем этим белым фашистам, где раки зимуют! Эту фразу он слышал от Валерки, белобрысого  мальчика, с которым часто во дворе играл в войну.

Но потом ему стало страшно, когда однажды мама потащила его в бомбоубежище. Народу там набилось много, сидеть было негде, и они два часа стояли, прислонившись к холодной стенке, вздрагивая при каждом взрыве. Когда же сооб¬щили об отмене воздушной тревоги, и они вышли на улицу, он  увидел горящий дом, разбросанные вещи и карету скорой помощи, которая приехала, чтобы увезти раненых в больницу. Тогда он впервые понял,  что война эта настоящая, и  на ней убивают не понарошку.

Фронт быстро приближался к городу. Ежедневные бомбёжки, первые жертвы. Среди них – Лев Иосифович Левин, отец Фиры. Он был в больнице, когда раздалась сирена воздушной тревоги. Но шла операция. Взрыв прогремел где-то рядом. Осколок попал прямо в сердце старого врача. А через неделю от обширного инфаркта умерла и её мать. Их похоронили на еврейском кладбище.
Зарево пожарищ, завывание сирен, бомбоубежища, стрекотание пулемётов, расцвечивающих ночное небо трассирующими лентами, несущими смерть. Город бомбили нещадно. Ночью по небу шарили прожектора, стараясь обнаружить фашистских стервятников. Стреляли зенитки. Яша даже однажды видел, как сбили фашистский самолёт, и он упал. Потом, где-то за домами раздался взрыв, и в небо поднялись чёрные клубы дыма.

Фашисты захватили насосную станцию в Беляевке и отключили её. Воду в городе выдавали по карточкам. И это в летнюю жару! Но Яша не жаловался, старался не ныть, не плакать. Понимал: идёт война.

Небольшой отряд добровольцев пробился к Беляевке, запустил станцию и несколько часов удерживал её, давая городу воду. Насосы работали не от электрического привода, а парового, поэтому пришлось раскочегарить топку. По дыму из трубы фашисты и поняли, что станция работает.
Почти все эти герои погибли.

Яше шёл восьмой год, и он был уверен, что до сентября Красная армия разгромит фашистов, и он сможет пойти в школу. Ведь в этом году он должен был идти в первый класс! И единственное, что его огорчало, это то, что ничем не может помочь нашим. Сколько раз он во сне видел, как скачет на белом коне и шашкой сражается с фашистами. Он их ненавидел. Папа говорил, что они убивают всех, особенно коммунистов и евреев. Ах, как же не повезло, что он ещё совсем мал, и не может вместе со всеми воевать с ними!

Дома он старался помогать родителям. Ателье, в кото¬ром работал папа, закрыли. И мама не ходила на работу. В школе – каникулы.

            На заводе имени Январского восстания сделали самодельные танки НИ-1 – «на испуг». Они представляли собой обычные трактора, обшитые котловой сталью и оснащённые пулемётом, иногда даже мелкокалиберным орудием. Выглядели они нестандартно, и действительно в первое время пугали врагов, которые думали, что имеют дело с новейшим танком неизвестной конструкции.

             Не менее грозными были... трамваи! На грузовую платформу установили пушку. Трамвай с этой пушкой ходил на передний край – в район Пересыпи, Полей орошения и Хаджибейского лимана. Возил бойцов на передовую, как на рынок или на работу! Это могли придумать только одесситы!
Оборона Одессы началась пятого августа.

Здесь фашистам не так везло, как с другими городами. В то время как Красная ар¬мия отступала по всему фронту, у их города советские войска не только от¬разили все атаки, но и перешли в контрнаступление, захватив плацдарм на правом берегу Дуная.

Первое время Абрам растерялся. Ходил в военкомат, просил направить его на фронт, но ему ответили, что не хватает им ещё в Красную армию инвалидов призывать!

– Вы представляете, – говорил уставший капитан, продолжая что-то писать,  – что во всех газетах будут об этом писать! Уезжайте из города! Идите, гражданин, не мешайте работать

Выбраться из города было непросто. Они знали, что их ждёт, если останутся в городе.

Помог бывший пациент Льва Иосифовича Левина. Он внёс их в список подлежащих эвакуации.

На железнодорожной станции толпился народ. На втором пути стоял товарняк. Фира влезла в теплушку первая. Потом помогла залезть мужу и сынишке.  Расположились они на полу в уголке, бросив на пол пальто и уложив к стенке тюфяк с зимними вещами, которые они успели взять с собой. Постепенно в вагон набилось столько людей, что нечем было дышать.

– Днём будем ехать с приоткрытой дверью, – сказала женщина, лет сорока, видимо, привыкшая командовать.

Стояли недолго. Без всякого предупреждения состав вдруг резко дёрнулся и стал набирать скорость. Никто не знал, долго ли они будут в пути и куда едут. Когда Фира спросила об этом пожилую соседку, та коротко бросила:
– Какая разница?! Лишь бы подальше от этого ада.

Она не знала, что ад их ждал впереди.

В дороге состав несколько раз обстреливали из пулемётов, бомбили, искорёживали бомбами рельсы. Поезд вдруг срывался с места, мчался без остановок, словно удирал от стервятников. Потом останавливался где-нибудь у леса, и стоял долго, пропуская эшелоны с войсками и техникой, с раненными. Когда останавливались на станции, мама с бидончиком бежала набрать воды, а, если повезёт, – кипятка.

Больше всего Яша боялся, что она не успеет, и поезд уедет без неё. Успокаивался только, когда мама возвращалась в вагон. Он не понимал, почему так происходит. Когда они с ребятами играли в войну, там было всё ясно: Валерка и Жорик были красными. Он и Павлик – белыми. Потом они менялись, и белыми уже были Валерка и Жорик. И красные всегда побеждали. А теперь им приходится удирать от белых. Почему так происходит?

Ехали уже целую неделю. В первые дни больше стояли. Однажды бомба попала в паровоз. Раздался взрыв, потом ещё один. Это взорвался котёл. Люди повыскакивали из вагонов и побежали в сторону рощицы, а фашисты стреляли по убегающим из пулемётов. Потом они долго ждали, когда увезут раненых и убитых, пришлют другой паровоз, починят путь.

У папы разболелась нога. Он сильно хромал. У него поднялась температура, и мама делала ему перевязки.

Было страшно, и мама его успокаивала, прижимая к себе. Он закрывал глаза и молился, как это делали родители.

Когда же они оказались в Новочеркасске, родители вдруг сказали, что нужно выходить. Поезд стоял здесь не более минуты. Они едва успели выбросить на перрон вещи и сойти. Были уверены, что фашисты сюда не дойдут. Здесь жил мамин дядя. Он работал врачом, и они решили найти у него приют.

Поднимаясь по Красному спуску до собора, мама рассказывала о дяде. Он, как и её отец, окончил медицинский институт и работал здесь в городской больнице. Когда-то они с родителями у него гостили. Правда, так как он жил со своей женой в коммунальной квартире и в его комнатушке места не было, они сняли жильё в соседнем доме. Она помнила, как они ходили по тихим аллеям улиц, заходили в Вознесенский собор, в музей истории Донского казачества. Ездили на машине на Дон… Как однажды дядя привёз целую машину арбузов. Они были сахарными, вкусными, и она объелась ими так, что ничего больше не хотела есть.

 Когда, наконец, они добрались до дома дяди, оказалось, что он и его жена, тётя Аня, ушли на фронт. Мама сказала соседям, что она – племянница дяди Лёвы, показала документы, сказала, что они эвакуировались из Одессы, и им разрешили  жить в их комнате.
 
Мама устроилась работать санитаркой в гарнизонный госпиталь, а папа – портным. Приводил военную форму в порядок. Но уже через пару недель поступил приказ, и госпиталь перевели в Пятигорск. Но вольнонаёмным они не разрешили ехать с ними, и тогда папа решил добираться туда «на перекладных».
– Начало ноября. В этом году осень тёплая. Как-нибудь доберёмся.

Ходить папе было больно, и они часто делали привалы. До Ростова добрались на машине. Потом перешли по мосту Дон и вскоре оказались в Батайске. Было уже темно, когда они попросились в один дом переночевать, но к ним вышел хмурый бородатый дед, и прогнал их.

Ночевали в ту ночь они в заброшенном сарае. Под утро фашисты бомбили Батайск и Ростов.

Через пару дней они ночевали в домике у охотника, который накормил их пшённой кашей, сдобренной подсолнечным маслом с луком. Яша ничего вкуснее не ел! Потом выпили чай и расположились на полу, куда мужик бросил две шкуры, подушку и шерстяное одеяло.

– Далеко ли убежите? – спросил Григорий Афанасьевич. – Сам-то хромой, да и малец с вами.

– Выхода нет.  Мир не без добрых людей. Доберёмся, – ответил Абрам.

– Вы бы день-два отдохнули. Сюда немец вряд ли при¬дёт…

В доме у охотника они и узнали, что  двадцатого ноября фашисты заняли
Ростов.

Нужно было идти дальше. Григорий Афанасьевич собрал им в котомку  какие-то продукты, дал одну шкуру и одеяло. По ночам было уже холодно.

– С Богом! – сказал он и перекрестил их на дорогу.

Шли по обочине. Мимо проезжали машины, но никто не останавливался. Все бежали от беды. Когда уже идти не было сил, их на подводе подвёз седой усатый старик. Переночевали у него в станице Самарской.

– Далеко ли направляетесь? – спросил он.

– Куда подальше, – ответил Абрам.

– Разве от немца убежишь? Он на машине прёт, а вы пёхом.

Потом вдруг вспомнил:

– Матвей, сосед мой, кажись, собирался в Кущёвскую. У него конь добрый. Может, подвезёт. Пойдём, я его попрошу.

Они прошли в соседний дом.

Сосед, мужчина лет шестидесятипяти, согласился их подвезти бесплатно.
– А чего ж не подвезти? Подвезу. Только я выеду по-утряночке, часов в пять. Хочу успеть вовзернуться. Так что, жду вас в пять.

Выехали рано. В подводе лежало сено, и Фира с сыном уселись на него. Абрам присел на облучке рядом с Матвеем Кузьмичом.

Разговорились. Узнав, что они из Одессы, сказал:

– Служил там в Первой Донской казачьей дивизии с дружком моим, к которому сейчас еду. Похоронил недавно жену сына. Умерла при родах. Это чёрт знает что, в двадцатом веке от родов умерла! Теперь один. Ему на Первой мировой руку саблей отрубил немец проклятый. Спас он меня тогда от верной смерти. С тех пор, вот ужо столько годков, дружим с ним. Умный мужик. А я, как пришёл с войны – женился на его сестре. Сына мы с Настюхой воспитали. Только, как началась война, его призвали и под той же Одессой убили, ироды. До сих пор не могу поверить, что нашего Андрея нет. И зачем живу? Лучше бы я. Он и жениться-то не успел. Внуков не оставил нам.

Матвей Кузьмич достал из кармана газету, оторвал квадратик, насыпал из кисета махорку, скрутил «козью ножку» и закурил.

Абрам молчал. Чем он мог утешить отца, потерявшего сына.
К обеду они подъехали  к покосившемуся саманному домику под камышовой крышей, стоящему у самого обрыва, за которым виднелась роща. Из будки вышел огромный пёс и стал громко лаять.

 – Не боись! Рекс его на цепи, – сказал Матвей Кузьмич. – Он у него вместо звонка. Охранять здесь нечего.

На крыльцо вышел Иван Васильевич, седой морщинистый, с рыжеватыми усами однорукий мужик. Увидев, что свояк приехал не один, пригласил всех в дом. Матвей Кузьмич разгрузил подводу.

– Привёз тебе мучицы, картошки, маслица и кусок сала. Настюха передала свитер. Сама вязала. Носи на здоровье.
Вскоре на столе появилась кислая капуста, штоф самогонки, хлеб. Из русской печки специальным ухватом Иван Васильевич вытащил казанок с картошкой.

– Из самой Одессы драпаете? – удивлялся он. – Ну и ну! Так и мы драпали в четырнадцатом. Меня ранило чуток. Конь подо мной упал. Захрипел. Ему тоже умирать не хотелось. Потом сыпняк свалил. Добрые люди спасли. Домой добрался че¬рез полтора месяца. Видок у меня был, как у драной кошки. Но вот – живу! Сидайте. Чем Бог послал.

Все сели за стол. Гости, очистив от кожуры, макали картошку прямо в подсолнечное масло, налитое в блюдце, и ели с таким аппетитом, что Иван Васильевич, видя изголодавшихся людей, нарезал привезенное Матвеем Кузьмичом сало, говоря:

– Сало це добре. Ешьте…
Но ни Абрам, ни Фира не притронулись к нему.

– Чего сало-то не попробуете? – спросил Матвей Кузьмич.

– Мы таки уже сыты. Спасибо вам, люди добрые.

Иван Васильевич, поняв, в чём причина, сказал свояку:

 – Им религия их не разрешает. Пусть нам будет хуже. А ежели хотите знать, я так понимаю: Бог у нас один, только верим мы по-разному. Но Бог…
Он не успел договорить. По дороге (дом стоял в метрах ста от неё) перепахивая асфальт, грохотали танки, ехали самоходки, машины с фашистами. Не снижая скорость, обогнув станицу, шли дальше.

Абрам и Фира побледнели, не знали, что делать.

– На минуточку, вот и конец комедии, – сказал Абрам, и со страхом взглянул на Ивана Васильевича.

Глядя на измученных и перепуганных людей, Иван Васильевич, как мог, постарался их успокоить.
– Да не дрейфь так! Сховаетесь у меня в подвале. А как утихнет чуток, дома место найду. Самое главное – продержаться первые дни. Делать нечего. Немец лютует, никого из вашей национальности в живых не оставляет. Да и других не жалует. Но, думаю, это ненадолго. Не могёт быть, чтобы мы ему позволили у нас хозяйничать. Такого не было и не будет! Так что идём!

– За то, что нас спрячете, вас могут и к стенке поставить, – тихо сказала Фира.

– Выбора нет. Идём. Хорошо, что вас никто не видел. Люди у нас разные живут. Ты только раньше времени не умирай, – сказал Абраму Иван Васильевич. – На мои хоромы вряд ли кто позарится. Переждёте лихое время. Я думаю – не долго они здесь будут хозяйничать.

– Правильно говоришь, Иван, – поддержал его Матвей Кузьмич. – Только, пусть сидят и не высовываются, а то и сам можешь заработать пулю.

– Чего уж мне бояться? Я своих схоронил, своё пожил. Мы – люди простые. Как кличут-то вас?

– Я таки – Абрам. Отец Моисеем был. В пятом на погроме убили его и мать. Воспитали меня приёмные родители. Работал портным. Жена – учительница. Её Фирой зовут. А это – наш сынишка Яша.

– Абрам, так Абрам. А фамилия ваша?

– Коганы мы.

– Знал я одного Когана. Доктором в Ростове служил. Добрый был лекарь. Потом не знаю, за что – его арестовали. С тех пор о нём ничего не слыхал. Да и на войне сколько народу погибло. Что там творилось, не дай Бог.

– Война – всегда страшно, – кивнула Фира.

– Сегодня немец вряд ли к нам заявится. Какое-то время перекантуетесь в подвале. Думаю, не надолго. Эти сволочи не жалеют ни стариков, ни малолеток. На войне всегда страдают невинные. Но к вашей национальности они относятся с особой любовью. Рассказывали, убивают всех, детей, стариков –  без разбора сотнями…

– Да что сотнями, – добавил Матвей Кузьмич. – Счёт на мильёны идёт. Эти сволочи пришли нас освобождать от жидов и коммунистов. А того не поймут, что и коммунисты бывают разные.

– Люди вообще разные, – кивнул Иван Васильевич. –  Чем он виноват, что родился жидом или татарином?

– И в чём наша заслуга, что мы из казаков?  Ты прав: люди разные, и каждый будет перед Богом отвечать за свои дела.

Фира не ожидала от простых казаков таких аналитических речей. Поев, поблагодарила хозяина, и встала, чтобы помочь помыть посуду, но её остановил Иван Васильевич.

– Не суетись. Три дня вы – гости. А потом будете хозяйничать. Сиди, без тебя помою. Самовар уже закипел. Сейчас чаю попьём, и – на боковую. Как ты, Матвей, назад-то поедешь?

– По пустырям да по полям. Сейчас и тронусь в обратный путь. Не заплутаю. Дорогу знаю, а немец ещё вряд ли успел всюду посты поставить. Не известно, какой завтра день будет. Конец ноября. Темнеет рано.

Матвей Кузьмич попрощался, пообещал, если сможет, приедет через пару недель.
Когда он уехал, Иван Васильевич и Абрам прошли в комнату, отодвинули половицу, открыли вход и спустились по деревянной лестнице в подвал.

– Это была комната сына. Кровать скрывает вход в подвал, – объяснил Иван Васильевич. – Только вы сидите тихо.

Они освободили место для лежаков, на пол положили  доски, матрас, набитый соломой. Иван Васильевич удовлетворённо сказал:

– Вот здесь и будете жить. Обустроитесь помаленьку. Завтра сколочу столик небольшой, посуду. Не дрейфь!

– Я – портной. Может, вам нужно что пошить, или перелицевать. Машинки нет, но я и руками могу.

– Не суетись, – сказал Иван Васильевич. – Поживём, поглядим, что и как. А пока спать пора. Там в углу – ведро, ежели по надобности нужно. Утром выносить будете. А пока пошли. Сегодня к нам вряд ли кто придёт. Во всяком случае, ежели что и услышите, носа не высовывайте, и сынишке своему накажите.
Они поднялись в дом, и вскоре пошли спать. Этот страшный день вымотал их совсем.

Но так случилось, что часов в шесть утра в дверь постучали, и вошёл рослый одноглазый парень.

– Дядь Иван! – сказал он хриплым голосом. – Слыхал? Немцы на Минводы пошли.
– Ты, Лёха, чего хрипишь-то? – спросил Иван Васильевич, уводя племянника на кухню.

– Хрен его знает. Простыл, наверно. Вчерась с Петром Кружилиным перепили чуток. Вот и засопливил маненько. Ты лучше скажи, что делать-то будем? Ты же немцев знаешь. Какой он, немец-то, освободитель?

– Разный. Одинаковых людей не бывает. Один злой, другой добрый. Один с двумя руками, а вот я – однорукий. Чего я там знаю? Жить будем. Что ещё?

– Понятно, что жить. Только, как? Могу я, например, взять землицы, чтобы весной посадить хотя бы ячмень или картошку. Как иначе проживёшь? Нюрка моя вот-вот разродится. Корову большевики отобрали. Боюсь – немец и козу отнимет. Чем малыша кормить?

– Цицкой Нюрка твоя кормить должна! А на счёт земли, так, кто тебе мешает её взять? Колхоза нет. Немцы – хозяева. Им же будет хорошо. Ты будешь горбатиться, а потом они придут и заберут урожай.

– Не всё же? Что-нибудь оставят?

– Оставят. Только не жадничай без меры. Бери столько, сколько сможешь поднять. Как я знаю, ты и в колхозе не очень-то любил землю потом поливать. Но, ежели надумал – бери!

– Потому и прибёг к тебе. Хочу попросить у тебя кобылу твою. Как же мне вспахать землю? Хочу озимые посадить. У меня мешок ячменя есть.
– Не поздно ли ты озимые собираешься сеять?

– Почему поздно? Погода, погляди, какая.  Ты скажи: дашь мне свою клячу, или как?

– Сам ты кляча. Я её, можно сказать, на ноги поднял. Колхоз списал по болезни и старости. А я выкупил, подлечил, откормил. Вот и выручает меня. Что за казак без лошади?
– То – верно говоришь. Так дашь, или как?

– Дам. Чего же не дать? Не чужой ведь. Племяш!
 
– Вот и ладненько! Тогда я пойду. Гутарят, что сход собирают у сельсовета.

– Кто гутарит?

– Михайло Калюка. Он натерпелся от большевиков. Вот сейчас и обрадовался, что освободители пришли. Ходит такой важный. Грозил Степану Матвееву, что посчитается с ним за то, что из колхоза его попёр. А работник он, ты сам знаешь, какой. Не просыхает…

– Важный, говоришь? Ну, что ж, пусть ходит. Что ему ещё делать?
Иван Васильевич подошёл к ходикам и потянул за цепочку.

– Болтают, что в Кущёвке будут выбирать старосту, чтобы порядок в станице был. Мол, немцы придут, а здесь уже всё чин-чинарём! – продолжал Лёха.

– Бог с ним. А ты что, намылился тоже в какие-нибудь начальники?

– Хорошо бы, только кому я, одноглазый, нужон? Может, Михайло в полицаи возьмёт? Что я ещё могу делать? А так буду за порядком приглядывать.

 – Одним глазом?

– А что? Я и одним что нужно, замечу. И всё – полезным буду новой власти. Может, и оставят тогда мне землицу, что  я приглядел.

– Давай, давай. Ну, ладно. Приходи, когда надумаешь пахать своё поле. Только плуг-то ты, где возьмёшь? 

– На колхозном дворе видел. Сейчас туда и рвану.

– На чём? Не на горбу же его понесёшь?

– Как-нибудь припру. Своя ноша не тянет.

Лёха встал, попрощался и вышел из дома.

Когда он ушёл, Иван Васильевич зашёл в комнату, где спали гости. Глухо проговорил:

– Приходил племяш. Просил лошадь. Хочет вспахать колхозное поле. Чего земле без дела лежать? Я думаю, преступления в том нет. Не помирать же с голоду! А брат мой – вместе с Врангелем драпанул за границу. С тех пор о нём нет никаких сведений. Бросил жену с сыном. Нет, я бы не вжисть свою лошадь бы не дал. Нужно уметь отказывать людям. У них есть свойство наглеть. Но здесь – дело правильное. И у него семья. Обещал. А так – гнилой мужик, как и мой братан. Я думаю, вам лучше спуститься в подвал, а я здеся приберусь, чтобы никаких следов не осталось. Неровен час, этот прохиндей припрётся снова, коль заметил что. Он в полицаи намылился, дурень. Гутарит, что один наш станичник, Ми¬хайло Калюка, объявил себя начальником, не то старостой, не то – головой, хрен его знает. Законченный алкаш. Как его до сих пор земля носит?! Ему бы командовать только, фюрер проклятый! Забыл, что рождённый  ползать  летать не может. Вот к нему в услужение и намылился Лёха, племяш мой. Болтает, пустомеля, Бог знает что…

– Того,  кто  не  умеет  молчать,  не  стоит  и  слушать, – сказала Фира.

           – Говорю же – весь в братца моего. У самого голова пус¬тая, за рубль удавится. А уж ежели узнает чего – никого не пожалеет. Так что – спускайтесь. Вещи свои возьмите.

 Уже в подвале Фира тихо спросила:

– Иван Васильевич, скажите, чего вы нас прячете? Ведь рискуете сильно.

– Довелось видать погром, как озверевшие алкаши учинили погром в небольшом местечке под Николаевом. Их и людьми нельзя назвать. Топором старика убили. Потом его беременную внучку изнасиловали и вспороли живот. На них висели кресты, только разве такое Божьи люди могут вытворять? Нелюди, да и только.
 
– Дедушка Ваня, – вдруг спросил Яша. – А вы не еврей?

Иван Васильевич даже опешил, услышав голосок мальчика.

– Какая разница, какой я национальности?! Важно быть Человеком! Все рождаются свободными людьми! Эти ироды убивают всех, но людей вашей национальности – только за то, что они евреи! Это и есть фашизм. Я так понимаю. У них рабская душонка, раз они так верят не Богу, а Дьяволу – своему фюреру.

Но Яша уже осмелел:
– Дедушка Ваня, а как
зовут вашу лошадку?

            – Кузей её кличут, внучок, – сказал Иван Васильевич и положил на плечо мальчика руку. – Вот у меня и внучок появился! Здесь небольшое окошко. – Он подошёл у стене и указал на прикрытое тряпкой окошко. – Я его со двора поленьями заложил. Собирал сухие ветки и рубил их на зиму. Из того окошка – свежий воздух, какой-никакой свет. А зимой мы его прикроем крышкой. Поберегитесь. Беда всегда приходит неожиданно, из-за угла. Опасность  редко  кричит  о  себе. А беды все от глупости.

           Когда через пару дней ранним утром снова пришёл племянник Ивана Васильевича, чтобы взять лошадь, он уже на левом рукаве телогрейки носил белую повязку полицая.

          Зайдя в дом, удивился, что огонь в печке уже потрескивал, а на плите стоял казанок, в котором что-то варилось. 

          Посуда была перемыта и аккуратно сложена  на кухонном столике у печки.

          – Ну, ты, дядь Вань, и даёшь! Одной рукой орудуешь, а везде морской порядок. Иль, кто помогает? А что? Вон сколько свободных баб по станице шастает.

          – Кончай болтать. На старости бессонница у меня, вот и вожусь помаленьку, чтобы скучно не было. Мне здесь только бабы не хватает!

          – Я чего? Я же тебе добра желаю. Да и не старый ты! А была бы баба – легче бы было жить. Я как-то видел, как ты во дворе одной рукой землицу вскапывал. Не дай Бог!

          – Чего ж не пришёл, не помог?

          – Не помню уже. Видать, торопился кудась.

          – Торопился он, – недовольно проворчал Иван Васильевич и  встал. – Пойдём уже. Только ты мою Кузю побереги. Старая она. Когдась была добрая лошадь, а нонче и правда – кляча. Ты её не слишком-то стегай.  А к вечеру приведи. Ежели нужна будет ещё – опосля возьмёшь.

          В станицу пришла машина с солдатами. Они заняли здание райисполкома. Комендант, раненый в ногу и злой на весь мир гауптман Ганс Вебер ходил с палочкой и дирижировал ею, когда отдавал распоряжения.
 
         Вскоре к нему пришёл Михайло Калюка и через переводчика сообщил, что  он – староста в станице. Рад приходу освободителей…

         Его прервал комендант:

– Ich glaube nicht, habe nichts gegen sie, sondern auch f;r das, was passiert in Ihrem Dorf werden Sie verantwortlich! Organisieren Sie Menschen, die die siegreiche deutsche Armee zu helfen. Und so wurden keine Partisanen! Es Ist Klar!?

Переводчик, долговязый солдат, коверкая язык, перевёл:

          – Герр капитан не возражать, но ты будешь отвечайт за всё. Нужно собирать людей, помочь нам в борьбе с жидами, коммунистами и партизанами. Ты понимайт?

          – Так точно, господин капитан. Когда я могу вам представить фамилии людей, которые будут служить верой и правдой великой Германии?

          – Sie bringen erste den Arbeitsplan. Warten auf neun morgen. Sie m;ssen Listen von Juden und Kommunisten, alle jene, die aktiv das kommunistische Regime unterst;tzt einreichen. M;ssen sie beseitigt werden.

 (Ты сначала принеси план работы. Жду в девять завтра. Ты должен представить списки евреев и коммунистов, всех, кто активно поддерживал коммунистический режим. Их нужно будет ликвидировать).

          – Будет сделано, герр капитан, – по военному радостно произнёс Калюка.

          «Ну, держись, Степан, – подумал Михайло. – Я тебе покажу, кто здеся хозяин!».

          А через пару дней за станицей во рву полицаи расстреляли тридцать человек. Евреев среди них не было.

         Жизнь в домике Ивана Васильевича протекала тихо. Мимо по дороге шли и шли немецкие войска куда-то на восток. Ни газет, ни радио не было, но на рынке он услышал, что фашисты взяли Минводы, Пятигорск и вышли к Сталинграду.

         Купив немного крупы и хлеба, он вернулся домой. Растопил печку. Позвал из подвала жильцов.

        – Сейчас поедим, пока тихо. А тебе, внучок, я сделал автомат. Будешь в фашистов стрелять. – Он достал стоящую у печки палку. – Только не промахнись!

        – А если промажу? – спросил Яша, с радостью взяв в руки «автомат».
        – Не промажешь! Когда  стреляют  холостыми,  всегда  попадают. Ты учись. Думаю, борьба с супостатом затянется, так что и тебе придётся повоевать. Жизнь  учит только тех, кто хочет учиться.

        – А я в следующем году пойду в школу! – сказал мальчик, обрадованный тем, что на него обратили внимание.

        После обеда Фира помыла посуду и принялась стирать. Воду из колодца ей принёс Иван Васильевич.

        Было холодно. Абрам в подвале нашёл старое шерстяное одеяло и через пару дней из него сшил Ивану Васильевичу тёплую куртку. Тот был рад подарку и всё время её носил.

        – В этом году рождество что-то уж очень холодное, – сказал он однажды вечером. – Дрова заканчиваются. Уголь я не успел привезти. Да и Матвей куда-то пропал.

        – Я таки вам скажу, что могу ночью в лес пойти, собрать сушняк.
        – И не думай! – строго сказал Иван Васильевич. – Аль жить надоело?

 Ночью эти ироды даже спрашивать не будут. Подстрелят, как зайца. Аль не понимаешь? Не только собой рискуешь, но и сыном своим. Моя жизнь – не в счёт. Я своё пожил. А внучку ещё жить и жить!

         – Так, не на чем даже что-то сварить, – грустно сказала Фира. Сняла с себя золотые часики, подарок Абрама, и передала Ивану Васильевичу. – Вот, возьмите. Может, сможете обменять на что-нибудь. У меня ещё и колечко есть.

        Иван Васильевич взял часики, а от колечка отказался.

        – Пока жива – носи! Матвея чего-то долго нет. Не случилось ли чего? А часики обменяю на подводу угля и мешок пшеницы. Только, говорю вам – никакой самодеятельности!

         А в конце февраля старая и больная лошадь пала. Она лежала на полу ко¬нюшни и хрипела. Иван Васильевич решил не ждать, когда она сдохнет. Ударом топора, убил её.

         – Чтобы не мучилась, – оправдывался он. – К тому же мясо сможем есть. Часть – поменяю  на картошку, муку, крупы.  Или я что не так сделал? Но, чтобы нам пережить эту зиму, я не мог иначе. Подождал бы пару часов – сдохла бы моя кобыла. Тогда бы и мясо не смогли бы есть.

  –  Ой, да не надо меня уговаривать. Я таки вас понимаю, – сказал Абрам и стал помогать Ивану Васильевичу разделывать тушу лошади. 

         – Вот и хорошо. А из шкуры можно что-нибудь сделать. Только выделывать её я не умею, – грустно проговорил Абрам.

         – Я умею.

         Вечером Иван Васильевич был необычно молчалив и хмур.

         – Жаль Кузю. Хорошая была кобыла.

         В июле Красная армия второй раз сдала Ростов. Настроение было тяжёлым. Иван Васильевич всё больше молчал.

          Однажды  в сентябре ранним утром в их дом совершенно неожиданно пришёл одноглазого родич в сопровождении полицая и немецкого лейтенанта.

        Иван Васильевич открыл дверь, впуская незваных гостей.

         – Чем обязан, Леха? – спросил он племянника.

         – Здесь тебе нет никакого Лёхи, – ответил тот, стремительно проходя в комнату. – Я при исполнении. От кого ты так запираешься?

         – От незваных гостей, – ответил тот, и хоть в комнате было не жарко, снял пиджак, демонстрируя культю левой руки.

         – Мало ли кто могёт обидеть?!
         Немец, взглянув на однорукого старика, спросил:

         – Oh! Deaktiviert? Und wenn Sie Ihren Arm zu verlieren?

Но переводчика не было, и тогда он, как мог, сам перевёл:

– Когда ты… рука?

– В девятнадцатом, когда драпал в Феодосии от красных, – солгал Иван Васильевич.

Офицер закивал, прошёл по комнатам. Заглянул в шифоньер, на кухню и, вернувшись в комнату, взглянув на Лёху, строго спросил:

– Wo die Guerilla?  Где партизан?

Тот, виновато глядя на немца, произнёс, оправдываясь:
– Виноват, герр лейтенант! Но разве могёт однорукий…

Офицер, недослушав объяснения, направился к двери. Старший полицай дал ему подзатыльник и пошёл вслед за ним.

– Ну, Лёха,  и сволочь же ты, – с ненавистью глядя на племянника, прошептал Иван Васильевич. – Всё тебе неймётся. И кого хотел погубить? Родного дядьку! Аль иначе выслужиться не могёшь?

          – Ошибочка вышла, – сказал тот и вышел из дома.

             Сентябрь был дождливым и ветряным. В домике под камышовой крышей ждали, что грядущий год должен принести им хорошие вести.

            Капитана Вебера куда-то командировали. В Кущёвке остался легко раненый лейтенант Нейман и несколько солдат. Основную же власть осуществляли полицаи.

         В домик Ивана Васильевича зачастил его племянник. Но теперь он приходил, чтобы похвастаться успехами.

         – Ничего, дядя Вань! Скоро этих краснопузых, а с ними и всю нерусскую сволоту погоним с нашей земли, – говорил он, разливая в стаканы принесенный самогон. – Не боись. Если что – я же твоя родная кровь!

           – А кто хотел меня  под расстрел подвести?

           – Так это ж для пользы дела, – ни в чём не раскаиваясь, улыбаясь, сказал Лёха. – Не в жисть не поверю, что ты всё делаешь сам. Вот, ей Богу! Или ты думаешь, что коммунисты вернуться? Германия всю Европу поставила раком. Теперь и Советы поставит.

          Выпив, говорил громко, чувствуя, что и дядька, которого он всегда побаивался, сейчас в его власти.

           – Ты не гляди, что я – одноглазый циклоп. Думаешь, не знаю, что тебе кто-то помогает: баба какая-то, аль ещё кто. Я всё вижу!

         Иван Васильевич понимал, что этот прохиндей не просто так приходил к нему.

         – Что-то мне не нравится, что Лёха ко мне зачастил. Чует сердце – не к добру это, – сказал он жильцам, когда тот ушёл. – На рынке слышал, что немца под Сталинградом окружили. Идут тяжёлые бои. Теперь только всё и начинается. Нужно быть ноне особенно осторожными. Как только услышите лай Рекса, сразу же в подвал. Не дай Бог этот прохиндей чего учует. Не пожалеет никого. А то в последнее время мы как-то успокоились,  примирились  с  судьбой. Но судьба-злодейка, как необъезженный конь, может и взбрыкнуть. Важно удержаться в седле.

         Абрам почти не выходил из подвала. Что-то шил, перелицовывал старые вещи, перешил Ивану Васильевичу брюки. Когда, наконец, они были готовы, и он дал ему их примерить, тот, довольный, пошутил:

          – Бог за семь дней создал мир, а ты целый месяц шил мне брюки!

         – Что вы такое говорите, дорогой Иван Васильевич! Да вы посмотрите на этот мир… и на эти брюки! – улыбнулся Абрам.

         Он был рад, что брюки ему подошли.

         А через день кто-то отравил Рекса. Он лежал у будки, вы¬сунув язык. Глаза его окостенели. Рядом были рвотные массы.

         Иван Васильевич похоронил пса в углу двора, а вечером сказал, что его очень тревожит смерть Рекса.

         – Кому он мешал? Или этот Лёха не успокоился? Завтра с утречка пойду на рынок. Знаю там мужика, который продаёт щенков. Может, и взрослую собаку удастся купить. Нам без собаки никак нельзя.

          Первого декабря ранним утром он собрался на рынок. Сказал Абраму и Фаине, чтобы они сидели в подвале.

          – Бережённого Бог бережёт. Неспокойно мне. Сидите тихо. Я недолго. Немец сейчас лютует. Слыхал, что под Сталинградом в окружение попала целая армия. Бои там идут страшные, вот немец и занервничал. Но, я же говорил: это на¬чало конца. А пару дней назад кто-то взорвал комендатуру. Похватали людей, загнали с полсотни в сарай, заперли и сожгли. Всех, кто пытался бежать – полицаи расстреливали из автоматов.  Так что – такие дела. Сидите тихо. Приду, сам отворю.

  Иван Васильевич понимал, что отравил Рекса Лёха. Выслуживается, дурень. Что можно от него было ожидать? С мальства был завистливым и жадным, а для высоких дел нужны крылья за спиной. А какие у него крылья? Как у петуха. Ему не летать, а кукарекать привычнее.

          После его ухода Фира всё же вышла из подвала и принялась готовить завтрак. Вслед за ней вышел и Абрам, прикрыв вход в подвал и подвинув на место кровать. Яша ещё спал. Но через пятнадцать минут в дом ворвался одноглазый племянник Ивана Васильевича.

        – Вот и всё! – воскликнул он. – О, да ещё и жиды! А ну-ка пошли в Управу.

        Он направил пистолет на Абрама.

        – Выходите! Да не балуйте мне, а то пристрелю, как куро¬паток!
        Перепуганные на смерть они вышли во двор. Абрам понимал, что это – конец. Изловчившись, он попытался выхватить у полицая пистолет, но тот отскочил и выстрелил ему в грудь. Абрам упал, как подкошенный. На него с криком  бросилась Фира. Раздался второй выстрел, и она упала рядом с мужем. Потом убийца потоптался, не зная, что делать с трупами, и выбежал со двора.

         Когда вернулся Иван Васильевич и увидел лежащих на снегу у дома своих жильцов, растерялся. Ноги не держали его, и он присел на ступеньку крыльца. «Вот, ирод проклятый! – подумал он о своём племяннике. – И я хорош. Не уберёг…»

Потом вдруг вспомнил о мальчике. Встал и прошёл в комнату. Отодвинул кровать и полез в подвал. Яша спал. Он поправил на нём одеяло, и тихо вернулся в комнату. «Теперь придут и за мной», – продолжал размышлять он.
 
         Вышел во двор, с огромным трудом оттащил тела на край двора и забросал их снегом. Сверху положил несколько досок.

         «Что делать? Куда бежать? Неужели этот ирод сдаст и меня? Мальчонка тогда погибнет».

          Решил никуда не уходить. «Будь что будет! Нужно как-то скрыть от пацана смерть родителей. Но, как?!».

          Лопатой разбросал снег в месте убийства, потом вошёл в дом, и сел в кухне, не зная, что делать. 

          Часов в девять, когда проснулся Яша, он позвал его. Не смог его обманывать. Сказал, что родителей его больше нет.

         Яша не плакал. Он смотрел на Ивана Васильевича со страхом, и едва слышно спросил:

         – Их убили фашисты? За что? Что они сделали?

         – Их убили за то, что они евреи, – глухо проговорил Иван Васильевич. – Теперь ты будешь жить со мной. Скоро война закончится, и ты, если захочешь, поедешь к своим родственникам.

         Яша промолчал. Он знал, что в Одессе погиб дедушка Лёва и умерла бабушка Роза. Других родственников он не знал.

         – Давай, внучок, завтракать. Теперь я по-настоящему – твой дед. В обиду тебя не дам. Не боись! Хошь – не хошь, а нужно жить!