Сретение

 Варька бодро шагала по  платформе, бережно прижимая к груди драгоценный свёрток. Больничное одеяло, в которое был завёрнут младенец, местами протёрлось, но на дворе вступал в права ослепительный март, и молодая мать согревала дыханием лицо ребёнка, крепко дремавшего на свежем воздухе.
 Никто не встретил Варьку, и до Сосновки она решила идти по бездорожью.  Ноги, обутые в старенькие сапоги, вязли в снежной каше. Проваливаясь в грязные сугробы, Варька кое-как добралась до просёлка, и тут совершилось чудо: грузовик, свернувший с моста на просёлок, притормозил.
- Сосновская?
 Водитель – молодой парень с одутловатым лицом – был навеселе. Его добрые глаза понравились Варьке. Она кивнула.
 Дверца распахнулась. Варька вскарабкалась на сиденье, не смея поверить  удаче.
- Кого родила, мать?
- Сын у меня родился. В самое Сретение.
- Счастливым будет!
 Кругом расстилались  поля, и Варька, отвыкшая от солнца, щурилась, ослеплённая снегом. Морозный воздух был полон весны. Природа, очнувшись от крепкого зимнего сна,  ликовала. В небесах уже галдели грачи, в редких придорожных кустах попискивали синицы.
 В кабине играла музыка. Грузовик трясло на ухабах, а молодой парень подмигивал Варьке с явной симпатией.
 Варьке сделалось весело. Она почувствовала, как наливаются румянцем её щёки; как молодеет усталое, стосковавшееся по ласке тело; как расцветает её робкая, пугливая душа от   нечаянной человеческой доброты.
 Впереди замаячили срубы новостроек, чьи-то богатые дачи, гаражи. У поселкового кафе начиналась привычная для пятницы давка – молодёжь предвкушала разгульные и бесшабашные выходные.
 Грузовик остановился на площади, и это, несомненно, тоже была удача: до дома, в котором жила новая Варькина родня, было рукой подать. Водитель помог ей выбраться из кабины, похвалив румяные и полные, как наливные яблоки, щёчки младенца.
 Варька побрела со своим свёртком по оживлённой улице. Никто из знакомых не встретился ей на пути – а жаль! Варьке хотелось поговорить с кем-нибудь, показать здорового, упитанного малыша, но, как назло, ей навстречу попадались то глупые дети, то поддатые мужички, то незнакомые старухи.
 На мосту грохотали  фуры; мимо магазинов с рёвом пролетали грузовики. Варька с грустью смотрела им вслед. До того, как попасть на зону, её Федька  тоже лихачил на дорогах. И если бы не поножовщина, в которой он чуть не зарезал какого-то приезжего студента, не пришлось бы Варьке  теперь  едва сводить концы с концами.
 Пьяная драка – дело обычное в Сосновке. Работы в посёлке нет, дом культуры растащили на дрова – чем ещё, кроме пьянки, заниматься деревенским мужикам? Бывало, намнут друг другу бока, а к утру, проспавшись и протрезвев, идут в обнимку до ближайшего магазина.
  Так коротали свой век все сельские мужички. Но не таков был Фёдор. Дельный и строгий, он всё-таки был  хозяин.  Жить за таким – всё равно что  за каменной стеной хорониться.  Не случись с  Фёдором такая оказия,  не пришлось бы Варьке выпрашивать в больнице лишний кусок хлеба да ветхое одеяльце и пешком, в худых сапогах, месить по ухабам дорожную грязь.
 Свернув с оживлённой площади на тихую Садовую, Варька невольно замедлила шаг. Прямо перед ней, горделиво возвышаясь над убогими домишками,  желтел двухэтажный особняк местных богатеев Кошириных. Сплошной двухметровый забор отгораживал его счастливых обитателей от поселковой нищеты, чьи покосившиеся срубы тоскливо чернели за  тонким берёзовым частоколом.
 Варьке лишь раз посчастливилось побывать по ту сторону ограды. За три месяца до родов Варька забрела на почту навестить тётку. Приболевшая почтальонша попросила занести Кошириным поздравительную телеграмму: у Софочки – дочери хозяина – родился сын.
 Варька долго стояла у ворот, смущённо переминаясь с ноги на ногу. Она была особенно худо одета в тот день: старенькая шубейка, коричневая, бесформенная  юбка ниже колен да сапожонки, в которых она отходила целых восемь трескучих зим.
 Варькин приход всполошил дремавшую на тахте Софочку и её хлопотливую мать.
 «Софочка, ставь самовар! Гостья-то наша совсем озябла!»
 В комнате заплакал ребёнок. Варька испуганно попятилась в коридор, но хлебосольные женщины  не желали отпускать её без чашечки ароматного чая. Софочка усадила гостью за стол, сама уселась возле детской кроватки и стала качать ребёнка.
 «Вижу, и ты, Варварка, на сносях», - спросила мать Софочки, косясь на округлый Варькин живот.
 «К весне ожидаем  прибавления», - потупившись, ответила та.
 Стакан больно обжигал ледяные Варькины ладони; по жилам разлилось приятное тепло. На столе поблёскивали ослепительно чистые  чашки и блюдца;  розеточки  из хрупкого фарфора изумительно пахли клубничным вареньем. Вскорости на столе  появились конфетница, блюдце с лимоном и всевозможные печенья, но Варька любовалась всем  неожиданным великолепием с чувством неизбывной тоски.  Достатком и уютом веяло от каждой вещи в этом удивительном доме, хозяева которого никогда не ведали горькой нужды. Чего стоил один  электрический самовар – пузатый, словно купчик, сияющий и выпускающий из-под крышки облака тонкого пара! А эти воздушные  распашонки,  аккуратно сложенные стопочкой на краю  роскошного дивана! А хрустящие пелёнки, а золотое кружево на маленьком пододеяльнике! А яркие погремушки, развешанные  над кроваткой! Не жизнь, а сущий праздник!..
 Ребёнок зашевелился и пискнул. Варька сглотнула слёзы и, погладив нежную щёчку младенца, побрела прочь.   Нет, не зависть к чужому счастью душила её в тот миг, а неотступность ужасающей, неумолимой и неизбывной нищеты. Это было отчаянье матери, не могущей позволить себе такую ничтожную и великую радость – лишнюю пелёнку и разноцветную погремушку для любимого чада.
 Варька не представляла, на что и как она будет жить. Фёдор не оставил никаких сбережений, а попросить денег у свекрови у неё не поворачивался язык. Работы в посёлке не было, да и  кто бы взял её с грудняком? Да и что она умела? Ничегошеньки! Разве что ходить за скотиной. Но от старого колхозного двора остались лишь остовы прежних построек. Работать в поле? Но знатные некогда поля заросли едким  борщевиком. Продавщицей в магазинчике? Нет, эта работа была не по Варьке. Тут  хватка нужна и стать, да язык без костей.
А Варька что? Бледненькая, тихонькая, с тонюсенькой косицей. Ни рожи, ни кожи, как в народе говорят. Правда, рукастая и покладистая, чем сразу пришлась по  нраву свёкру, который за глаза называл её не иначе как «настоящая баба». Даже ворчливая Матрёна старалась в её присутствии поменьше бранить мужа, «чтобы не испортить девку». Фёдор беззлобно называл жену «монашенкой». «Сиди дома, где тебе работать! Ты ведь никакой работы не сдюжишь», - посмеивался он.
 Фёдора Варька сперва побаивалась, но после свыклась и даже полюбила. Писала на зону долгие письма. Слала посылки и бандероли. И теперь не худо бы письмецо отправить. Человек родился; сын, продолжатель  рода. Будет Фёдору хоть какое-то утешение.
 Варька и не заметила, как очутилась перед знакомой калиткой. Мысли о муже враз улетучились, и она вновь осталась наедине со своим горьким материнским горем.
 

 Дома её ожидали свекровь  Матрёна Игнатьевна  и свёкор Алексей Иванович -  ворчливые, больные, а порой и вовсе несносные старики.
Убогий, неказистый домишко, в котором коротали они свою никчёмную старость, ютился на перекрёстке улиц Счастливой и Благодатной. Неприветливые окна, завешенные застиранными занавесками, почерневшие от времени ставни, щербатый забор – всё наводило на Варьку уныние и чувство какой-то пронзительной безысходности. Много работал Фёдор, но бедность, как заправская хозяйка, царила в  его доме и не собиралась покидать  насиженный угол.
 Варька  распахнула калитку и вошла во двор.
 Странное и страшное это было зрелище – бедняцкое хозяйство. Накренившаяся банька, ветхий сарай-дровяник, утонувший в сугробах колодец – всё показалось Варьке чужим и сирым. Тропинка от дома до калитки была расчищена. В саду из  сугробов торчали  хиленькие  яблони, посаженных Варькой прошлой весной.
 Варька в изнеможении остановилась возле крыльца. Из щелей на улицу пахнуло варёной картошкой. В доме звякали ножи; старуха за что-то бранила мужа; тот рассеянно крякал за печкой. Голод вышиб из Варьки слезу – она с утра ничего не ела: тем, кто выписывался из роддома, обед не полагался. Потоптавшись немного на крылечке, вошла – дверь по деревенскому обычаю была не заперта.
 Чуткое ухо Матрёны уловило скрип не смазанной двери и стон половиц. Она узнала шаги невестки.
- Заходи, заходи, - прогремела Матрёна мужицким  голосом.
  Варька несмело переступила порог комнаты. Свекровь не взглянула на ребёнка, но вынула из печи чугунок с картошкой и бросила на стол три тарелки. Свёкор кое-как слез с печки, и Варька поняла,  отчего старуха была не в духе: Алексей Иванович был пьян.
- Нарезался, старый хрыч, - пробасила Матрёна. – На дворе снега по колено, в сарай не пройти. Послала расчистить,  а он…
 Матрёна всхлипнула.
 Варька бережно положила ребёнка на кровать и скинула полушубок.
 Алексей Иванович наклонился над младенцем, погладил сухой старческой рукой золотые волосёнки. Ребёнок недовольно поморщился.
- Сын?
- Сын, - отозвалась Варька, подставив лицо под рукомойник.
 Алексей Иванович довольно икнул. 
- Матрён!
- Чего тебе, старый пень?
- Надо бы того… ножки обмыть!
 Матрёна насупилась, но после махнула рукой и вынесла из кладовки графин. Алексей Иванович  крякнул от удовольствия.
- Не раскатывай губу, много не налью. Итак с  утра уже  принял на душу.
- Петрович угостил, - миролюбиво промямлил тот.
- А ты и рад на дармовщинку! Вот погоди, Федька вернётся…
- Когда ещё! – махнул рукой Алексей Иванович.
 За столом ели молча. Варька косилась на свекровь, ожидая неприятных расспросов: где думает работать? чем жить? Не рассчитывает ли, нахлебница, на их стариковскую пенсию? И главное – не загуляет ли, пока Феденька  мается на зоне? Но Матрёна не проронила ни слова. После обеда молча собрала тарелки и вышла в сени.
 Ребёнок под одеялом зашевелился. Варя подхватила драгоценный свёрток и унесла в соседнюю комнату. Там, скинув платье и напялив халат, приложила младенца к груди. Тот сладко зачмокал, почуяв добрый запах материнского молока.
 В сенях засвистел чайник, запахло вареньем и свежим хлебом. В комнату к Варьке вошла Матрёна Игнатьевна и вручила две серые, но добротные простыни и какой-то кошель.
- Возьми. На пелёнки сгодятся. Я тут денег немного заняла у бабы Нюры. Купи мальчонку, чего надо…
 Варька несмело  взяла простыни и деньги, и солнце, просочившись сквозь пыльный тюль, озарило  фаворским светом её бледное, измученное лицо.
 
  Ночью бушевала пурга и к утру намела под окном сугробы в человеческий рост.
 Варька встала с петухами. Намыла полы, настрогала на сковородку картошки; успела даже ухватить в лавке свежего хлеба. Закончив утреннюю работу, она достала из комода своё единственное нарядное платье – голубое, из чистой шерсти, с ажурным жабо. Накинув на голову пуховый платок – подарок мужа – Варька долго не могла оторваться от зеркала: красивой и помолодевшей казалась она себе в этом чудном платье.
- В церковь, поди, собралась? – беззлобно проскрипела Матрёна.
- За Фёдора молиться иду, - вздохнула Варька. – Писал, что болен. Бронхи застудил.
- Как так?  – встрепенулась Матрёна. – Мой Федька  - крепкий мужик, не болезный… Видать, от тоски… А что, Варварка, амнистии никакой не предвидится?
- Нет.
- Единственный работник, и тот не помощник. Как жить-то будем?
- С Божьей помощью. Вы за малым присмотрите, мама. Окрестить его надо поскорее.
- Больно ты верующая стала! Как крестить-то, когда и  копейки лишней нет?
-  Ваша правда, мама. На Николу-угодника  теперь  вся надежда.
- Поможет ли? – с сомнением произнесла Матрёна. - Люди мы грешные…
 Варька не стала слушать, схватила в охапку полушубок и выскочила во двор.
 Храм Преображения Господня стоял на окраине села. Служил в нём отец Александр – молодой священник с кротким и светлым ликом, но при этом осанистый и широкоплечий, совсем не похожий на хмурых, тщедушных  и вечно пьяных сосновских мужиков.
 До начала службы Варька хотела исповедоваться и спросить, какому святому лучше молиться за Фёдора; что сказать сыну, когда подрастёт и станет спрашивать об отце; как пережить беспросветные будни, бедность и полную безысходность. В Бога она верила мало, в церковь ходила скорей по привычке и, как говорила её покойная бабка, «на всякий случай». В Сосновке, окромя отца Александра,  никто всерьёз в Бога не веровал. Верили в местное самоуправление, в пытливый крестьянский ум и народные приметы. Оттого пожертвования на храм были скудны, прихожане пьяны, а священник – один на пятьдесят вёрст окрест – причащал паству раз в месяц.
 В храме было торжественно и тихо. Потрескивали свечи, мерцали оклады древних икон, с которых на Варьку  строго глядели сама Богородица с предвечным младенцем, угодник Божий Николай и другие святые, имён которых Варька не знала.
«Бог поможет, Варенька. Ты только верь. От всего сердца уверуй и не сомневайся, - наставляла внучку перед смертью  мудрая бабка Прасковья. – В церкву приди, встань пред иконой и пожалься. Как отцу с матерью рассказываешь, так и заступнице со святыми о горе своём честно расскажи.  Богородица да чудотворец Никола – наши первые помощники  безотказные»… Из всего детства только и вынесла Варька предсмертные бабкины поучения, но прихожанкой отца Александра стала не от страха Божьего, а от  полнейшего отчаяния, потому что ей, безработной и нищей матери,  только на  чудо и приходилось надеяться.
 С ранней юности Варька пребывала в духовной расслабленности. Постов не блюла, в церковь ходила по большим праздникам, угодников Божьих ни о чём не просила. Надеялась больше на себя да на помощь добрых людей. А теперь  и этой надежды не стало. Народ от нищеты озлобился - всюду безработица; денег у людей нет - с чего  другим помогать? Да и какое обычным гражданам дело до того, что в бедной семье Фёдора Комягина родился ребёнок? Матрёну в посёлке недолюбливали,  над её мужем посмеивались. Их сына боялись – здоровенный мужичище, дремучий, того и гляди одной рукой зашибёт.  А теперь ещё и казённый дом…  Не сиди Фёдор в тюрьме, Варька   могла бы надеяться на сочувствие сельчан. Но кто пожалеет семью, кормилец которой отбывает немалый срок за решёткой? Подрастёт малец – будут и в него пальцем тыкать: дескать, яблочко  от яблони недалеко падает, какой-то вырастет – не в отца ли?..
 Отец Александр принимал исповедь редких прихожан. Варька встала в очередь, вспоминая то, в чём желала покаяться. Грехов за полгода скопилось немало: зависть к соседкам по палате, которых навещали заботливые мужья; воровство (стащила-таки из роддома несколько казённых пелёнок); осуждение ближних (посмела упрекнуть мужа, обрёкшего её и младенца на беспросветную бедность). А ещё – не соблюдала постных дней, оправдываясь беременностью и положением кормящей матери. Да мало ли их, грехов? Всех  не упомнишь…
Когда очередь дошла до Варьки, она смутилась. Небесные лучистые глаза отца Александра смотрели на неё с такой добротой, что Варьке сделалось стыдно до слёз. Она на одном духу выпалила, в чём грешна, и с радостью вздохнула, когда епитрахиль накрыла её повинную голову.
 Потом была литургия. Перед самым причастием народу в храм набилась тьма тьмущая. Те, что исповедовались накануне, но не стояли службу, наседали на впереди стоящих, оттеснив Варьку к выходу.
 Варька терпеливо ждала, когда закончится этот нескончаемый людской поток. Невежественные, грубые, зачем они шли к отцу Александру? Варька недоумевала. Какой милости им ждать от Всевышнего? На что надеяться? Разве может Господь любить их такими, какие они есть – полупьяными, полуумными, одичавшими от греха?
 Варька наскребла мелочи и купила в лавке свечку – тонюсенькую, хиленькую, которая едва не согнулась в тёплой Варькиной руке.
- Кому ставить-то собралась? – насмешливо спросила бабка, продававшая свечи.
- Угоднику Николаю.
- Ты бы чаво получше  прикупила для Николы, – осуждающе проворчала та. – Заступник наипервейший, а ты для него копейку жалеешь.
- Нет денег, - потупившись, сказала Варька.
- Все мы нищие перед Богом. Да только на Божье дело и последнего  жалеть негоже.  Николушке – свечку за десятку! Видать, и  вере  твоей грош цена…
 Варька отошла от прилавка.
 У иконы чудотворца Николая толпились всезнающие церковные  старухи. Били поклоны, истошно голосили и читали нараспев «Отче наш», чтобы все присутствующие в храме  знали: вот они,  истинные боголюбки. Тёмный лик Николы показался Варьке до того скорбным, что ей и самой захотелось расплакаться.
 В детстве Варька пугалась икон: набожная бабка Прасковья учила, что Бог  видит всё. Это Божье всеведение и доводило Варьку до слёзного страха. Неужели там, на небесах, всё знают о её проступках и помыслах? О том, как согрубила матери, как  показала язык отчиму?   Неужели даже  ангелы и святые  думают о ней плохо?
 Много воды утекло с тех пор.  Нет уж бабки Прасковьи, и сама Варька третий десяток разменяла. А душа Варькина осталась прежней: запуганной, доверчивой и до глупости наивной. Не обидится ли святой угодник, не попрекнёт ли на небесах  грошовой свечкой?
 Стоя перед иконой, Варька мысленно просила чудотворца не гневаться на неё за недостойное подношение. Разговаривала с Николой просто - как   с отцом и сельским батюшкой. Оправдывала свою маленькую жертву безденежьем и отчаяньем. Объясняла, почём нынче распашонки и детское питание. Просила за мужа – чтоб не болел и скорее вернулся домой.
- Свечку поставила, а крестным знамением себя не осенила и оклад не облобызала, - шикнула рядом стоящая старуха. – Чай не с милым дружком баешь! Угодник Божий – понимать надо! Эх, молодёжь… Толком попросить и то не умеете!
 Варька поблагодарила старуху за науку, перекрестилась и поцеловала тяжёлый медный оклад…
 В церкви царила духота. Ладан, как густой туман, окутал толпу.
  Варьке сделалось дурно. Она поклонилась и вышла вон из храма.
 На улице шёл мокрый снег. Было промозгло, серо и сыро.
- Варварка!
 Варька обернулась. Софочка весело глядела на неё из-под густых заснеженных ресниц. Она была в добротной дублёнке, закутанная шарфом, в крепких сапогах с белоснежной опушкой; из-под глупой вязаной шапочки кокетливо выбивались надушенные завитки. Руки Софочки были заняты громадными котулями.
- Говорят, будто ты, Варюха, сына родила?
- Родила.
- Как назвали?
- Колей назову, - немного подумав, ответила Варька.
- Отличное имя, - одобрила Софочка. Её слова сыпались с уст, как звонкие горошины. – Это хорошо, что я тебя встретила. Пелёнки, одёжка для ребёнка  нужны? Мой Борька подрос, детских вещей много осталось, - она указала на котули. -  Несла в приход к отцу Александру для малоимущих…  Смотри – здесь чепчики, рубашонки, ползунки. Всё чистое!
- Спасибо, - только и смогла выдавить Варька.
- Ты не стесняйся, бери. Дома ещё четыре сумки собраны. Если нужно, у меня и коляска в кладовке без дела стоит. Нужно -  прикачу…
 Софочка что-то ещё щебетала о байковых одеялах, книжках, игрушках. Варька не понимала. Она стояла, как пьяная, с благоговением глядя в безмятежно-лазурное небо…

 В печке с треском пылали поленья.
 Матрёна щедро кромсала на куски пироги. Важно пыхтел самовар, пахло вареньем и сдобой.
 Софочку усадили на почётное место. Поставили чайный прибор – самый тонкий, из нежнейшего китайского фарфора (подарок какой-то дальней богатой родственницы). Откуда-то взялись белые тарелки, звонкие блюдца и пузатый молочник. В хрустальной вазочке сладко пахли янтарные вяленые яблоки.
 Варька заметила, что с появлением Софочки в неприветливом доме Матрёны как будто стало светлее. Может, виной всему была и не добрая гостья, а солнце, проникшее в дом сквозь толщу засаленного тюля, но Варька приметила, что на полках вдруг заблестела посуда; рожковая люстра, серая от пыли, заискрилась; солнечные пятна растеклись по паркету, и даже грубое, морщинистое лицо Матрёны стало одухотворённее и моложе.
- Мир не без Божьих людей, - довольно ворчала Матрёна. – Ишь, добра-то сколько нанесла! Не жалко?
- Не-а… Для хороших людей ничего не нужно жалеть.
 Варька вытаскивала из сумок детское приданое и раскладывала по шкафам. Пелёнки, рубашонки, чепчики – всё тщательно выстирано, выглажено, накрахмалено и аккуратно сложено! Варька долго гладила мягкую фланель, целовала крошечные пинеточки, забавлялась с пластиковыми погремушками.
 Наконец она расстегнула последнюю сумку и – о радость! неужели не сон? – прямо сверху лежал беленький пододеяльничек с золотой вышивкой! Тот самый,  который  грезился ей наяву и во сне и казался приметой другой, прекрасной, безбедной жизни! Не надеть ли его сразу на детское одеяльце?
  Варька отодвинула тяжёлые занавески. Солнце брызнуло в окно, наполнив комнату чудным весенним светом. Заиграло на серых статуэтках, на глянцевых обложках журналов. По потолку врассыпную бросились солнечные зайчики, и даже на старом комоде весело заблестели медные ручки.
 Щедрые потоки солнца залили  колыбель, в которой спал младенец. Белое постельное бельё, золотые рюши на распашонке сияли так, что Варька зажмурилась…
 В соседней комнате не смолкали разговоры.
- Как   Федя? – участливо интересовалась Софочка у Матрёны.
- Вчера послали телеграмму. Ответа ждём.
- Рад, небось, что сынок родился?
- Рад, конечно.  Жалко, что малец батьку не скоро увидит. Сирота при живом отце! Какова-то его судьбинушка…
- Не печальтесь, Матрёна Игнатьевна. Он ведь в самое Сретение родился. Счастливым будет!