Вертеп

Профессор Уничтожевский любит расхваливать молодость, когда он угонял на катафалках брошенные души (записано в дневнике Валери де Глод).
У Сиреневого Монстра репутация очень закрытого типа. Он просачивается сквозь туман и подсматривает за людьми. Кошмарные дела он описывает в газетах, переворачивая всё с ног на голову, смакуя каждую оторванную конечность и непристойно потешаясь с жертвы группового изнасилования (из отчета малышки Евы).
Некошерный жид стесняется обрезанного члена, но не скупится на самых элитных девочек. Бывает, они по три часа кряхтят в роскошной VIP-комнате с бордовыми атласными шторами (формуляр за подписью Клары Южной)


Сегодня шел ливень. На улице Терпимости сновали лишь мокрые собаки. Антуанетта курила под мигающей розовой вывеской «Le’Шабаны» и думала, как бы скорее смотаться домой: поспать с плюшевым котом и шаловливым пододеяльником. Мадам Глафира приказала ей до двенадцати никуда не уходить, даже если не будет ни одного клиента. К десяти часам Антуанетта проклинала всеми фибрами души это тупейшее решение властной хозяйки. Ближе к полуночи дождь немного приутих, и, когда жрица любви уже собиралась переодеться и пойти домой, из тумана фонарей появился человек.
Богатые цапли с отрубленными головами, вышагивающие в холле дома терпимости, заволновались и стали выделять культей шеи монтажную пену. Захлебнулась низенькая старушка-уборщица, комендант ударился головой о гвоздь, истек кровью и превратился в рожок мороженного с вишневым сиропом.


Щёлк – исчезла ночь.
Щёлк – сгорело утро.
Щёлк – и я уже тут. Целый и невредимый.
Завидев мое приближение, Антуанетта расцветает как абрикос теплым майским утром. Пчела верно чует цветок с тугим от пыльцы пестиком, истекающим сладким желанным медом.
–Давненько вас не видели, – мурлыкает проститутка и выгибается, как кошка, которая точит когти.
–Никогда, – соглашаюсь я и открываю причудливую, с молоточком в виде хризантемы-вагины дверь.
Антуанетта уходит в плаще дождя. Где-то плачет пианино, его утешает расстроенная гитара. Время принимает лекарство. Время принимать лекарство – бутылочка во внутреннем кармане прислушивается к стуку возбужденного сердца, а затем ловкие пальцы вытаскивают ее из утробы.
Порвалась веревочка – солнышко свалилось и покатилось по лужайке. Пациент порвал рецепт, написал прощальную записку и съел три упаковки висмута. Мощи святых окисляют щёлочь до основания. Основание цивилизации – это огромный вонючий подвал бессознательного. Доктор Юнг сошёл с ума, если бы так далеко добрался.
Кажется, слышны слова песни, мелодию которой играют пианино и гитара. Кажется, коридор впереди закончится. Кажется, будет смешно и радостно.
Комнаты открываются как розовые бархатные табакерки. Летят лепестки и разноцветные ленточки; карнавал всеобщего удовлетворения начинается. Стреляют светом прожектора; суетливые цапли беспорядочно снуют туда-сюда.
Разрешите представить…

Лиана Прушинская по прозвищу Сладенькая. Подалась в секс-бизнес, потому что никак не могла расстаться с детством. Обаятельная пампушка, она запихивает себе во влагалище кусочек тортика и устраивает «сладкий стол». Лиане кажется, что клиент насилует ее детство; и она под воздействием естественного отвращения избавится от воспоминаний, до сих пор возбуждающих и будоражащих воображение. Хотя большинство воспоминаний она сконструировала сама, но, почему-то позабыла об этом. Прушинскую преследует придуманное детство, и только когда ее трахают во влагалище, начиненное тортиком (ни дать ни взять рождественская утка с яблоками), она чувствует и осознает себя счастливой.

Жанна Тишина старается быть воплощением истинной сексуальности. Она никак не может принять мысль, что лучшие годы уже позади; теперь ее целевая аудитория – прыщавые геронтофилы, обиженные на мир мужчины с неразрешенным эдиповым комплексом, старые лесбиянки и пьяные придурки. Жанна не понимает таких простых вещей; она хочет нравится всем или, по крайней мере, задающему тон и моду на определенную сексуальность большинству.
Разноцветные, надутые гелием презервативы проститутка раздает детям. Ей кажется, что яркие «воздушные шарики», смазанные вагинальным секретом – отличная идея. Ей кажется, что она предстает перед «маленькими письками» мадонной, приучающей их к взрослости, к аромату похоти, возбуждения и лобка.
На самом деле, Жанна Тишина – старый сморщенный клоун.

Тиффани Смоуж помнит, как религиозные экстремисты прознавали про подпольные бордели и забрасывали их коктейлями Молотова. Публичные изнасилования – жертвоприношение жриц любви во имя ортодоксальной морали.
Ей нравится клубника и безлунные ночи. Во снах она хочет встретить принца на белом коне, но в реальности предпочитает коня. Еще у нее растут усики, которые после эпиляции воском меняют оттенок. Мечта Тиффани – построить приют для бездомного скота. Она верит, что никогда не умрет, потому что каждый год сжигает старое тело и переселяется в новое.
Тиффани Смоуж – забавная шлюха. Но не более того.   

Вдова Клико – нимфоманка. Это вальяжная дама лет сорока с заметными скоплениями целлюлита. На первый взгляд, ее трудно назвать вожделенной, но это впечатление обманчиво. Как и вся ее жизнь. Говорят, она персонифицирует каждого клиента как умершего мужа и отдается ему без остатка. Опыт, мастерство, животное желание – идеальный образец успешной проститутки.
Комната Вдовы Клико украшена старыми черно-белыми фотографиями, на которых ты после нескольких очень ярких, острых оргазмов узнаешь себя. Тебе начинает казаться, что она – твоя женщина, вечная избранница, ниспосланная господом половинка; и во вселенной нет ничего, кроме родной уютной комнаты и двух извивающихся на постели тел.
Время заканчивается – морок развеивается. Хочешь продолжения сказки – плати еще. И многие платят. Клико для них становится единственной спасительной соломинкой, которая уберегает от погребения под обломками рухнувших надежд и мечтаний. Она «своя» и для истосковавшегося по женскому телу солдата, и для ухоженного клерка, и для пропахшего потом слесаря. И каждый из них для нее – образ умершего мужа.
Глафира спасла Клико от смертной казни за жестокое убийство на почве ревности и нашла ей место в «Le’Шабаны». Романтическая история с бурными эякуляциями в финале.

Манерная истеричка Соболина Ёрк – веяние молодежной моды. Она в меру развратна, но знает себе цену. Любит остренькие ощущения, поэтому по вечерам частенько околачивается в улочках и проулках возле публичного дома, выполняя роль своеобразной витрины.
Соболина пристает к потенциальным клиентам, предлагает, что бы ее угостили сигареткой, пивком или «красной шишкой». Когда ей отказывают, вопит, что ее, красивую девушку, не ценят, говорит, что обслуживала королей и министров, что в ее честь даже назвали особую технику орального секса – «соболиный минет».
Любимые фразы:
«Эй, красивый в узких штанишках, не хошь вечных ценностей по сдельной цене?»
«Жена – хорошо, а я умею больше да дольше».
«Даю. Беру. Согласна». 

К Галине приходят за смертью.
Третий этаж, дальняя комната по коридору. Дверь открывается особым ключом: всё-таки, недешевое удовольствие – прикосновение к кромке живого мира и загробного.
Умирающая, смертельно больная, но всё еще живая, Галина утопает в перине и источает сладковатое благоухание тлена. Тонкие церковные свечи и черные спаленные образки подчеркивают особенность антуража.
В комнате поддерживается специальный температурный режим, и по спецзаказу клиента можно ускорить процесс разложения; мозг и органы чувств проститутки функционируют тогда благодаря уколам особого гормона. Прибыль не соизмерима с затратами.
Когда «старая Галина» выходит из строя (как говорят, заканчивается срок эксплуатации), ее оперативно заменяют на «новую».
Нежным романтикам и искателям банальных утех путь в эту комнату противопоказан.               


Я поднял свинцовые крышки – холодная серость окружающего мира затекла в мозг вязкой оловянной кашей. Канава, заваленная тряпьем, пустыми бутылками, окурками, упаковками от дешевой синтетической еды. Забор, высокий, но, наверное, наскоро сколоченный; треснутые штакетины, словно кто-то бил по ним со всей силы. Может быть даже я. Игра закончилась – наступило утро стрелецкой казни. Икают руки, пораженные треморной чумою.
…боль ушла… страх ушел… жизнь ушла… а то, что осталось, поместилось в поллитровую бутылку – джин, обреченный на заточение.
«Кипяченый умишко – денатурировавшее сознание обывателя; рассудок, отказавшийся быть разумом, личностью; слизкая неживая субстанция, вытекающая из черепной коробки через органы восприятия».
С трудом удалось встать: геометрия тела имела мало общего с естественной биологической. И всё-таки я жив. И всё-таки я пьян. Я пришел в себя.
Я пришел в себя.
    Я пришел в себя.
Надпись ХУМ – предупреждение? пророчество? проклятие? – небрежные мазки, плевки краски на заборе, изнанку которого сегодня уже не хотелось узнать. Нити связей рвались как паутина, оставляя чувство сухости и тревоги. Только неспешные, но четкие удары молота, прилежно выполнявшего свою работу, спасали крепость от разрушения.
…прочувствование силы слов…
…протуберанцы вчерашних снов…
…открой огонь на поражение… слепит глаза… тонут в пламени Содом и Гоморра… яркие вспышки… и понимаешь, что на самом деле горит Новый Иерусалим… и за мной наблюдают; и наблюдатель этот – холодный дождь. Но он не вмешивается.
Я пришел в себя?..
Я пришел в себя.
И вновь продолжается бой,
И сердцу тревожно в груди;
И Бог снова с нами, живой.
И юный апрель впереди…
Старик в грязной камуфляжной одежде и черной вязаной шапочке грелся возле бочки и пил сидр. К горлу подкатился комок сладкой тошноты, а негнущиеся ноги, как расправившие плечи атланты, сами понесли меня к нему.
–А этот? – старик строго взглянул на меня и кивнул немного в сторону.
Я растерянно повернулся. Кто-то спал возле забора, закутавшись в полосатое с большими коричневыми пятнами одеяло, похожее на географическую карту. Кто-то, чьё лицо было ужасно знакомо… ужасно знакомо… Собутыльник? друг? – я не смог вспомнить. Мысли щелками, как цифры на старом электромеханическом табло, менялись, меняя и меня.
Тело под одеялом шевельнулось, посопело пару секунд и перевернулось на бок. Тонкая, призрачная грань мертвого и живого; ушедшего, оставшегося и сомневающегося. Пропитая маска с легким оттенком синевы и очками без стекол, которые держались только из-за опухлости.
Старик вздохнул и подкинул в бочку парочку ножек от стула. Я подошел и встал рядом, протянув дрожащие руки к извивающемуся пламени. Есть вопросы, на которые единственный ответ – молчание.
Что ты несешь?!. Чьи это мысли?! Думаешь, твои?.. Эта банальная гадость, это торжество пафосной аморфности??
Какая гадость эта ваша пафосная аморфность…
Резонанс тремора как предвестник мора. Как предвестник чумы, от которой подыхает этот несчастный бродяга под забором! Я хотел придумать, что он мой друг, но не смог себя обмануть. Значит, осталось внутри хоть что-то человеческое, или, хотя бы, человекоподобное. Значит, бой продолжается. Значит, сердцу снова тревожно в груди. Как раньше. Как в былые лихие времена, когда наточил шашку поострей и вперед – сечь головы неприятелей.
Что ты несешь?!. Ты пришел в себя?..
Доктор Верховцев простукивает мозг, чтобы понять, откуда берутся мысли. Доктор Верховцев простукивает мозг, чтобы понять, где происходит утечка мыслей. Доктор мозг вытекает верховцевской мыслью – происходит постукивание. Мой мозг он простукивает или свой? Почему я не задавался этим вопросом раньше, почему воспринимал происходящее, как данность. Может, потому, что так оно и было?
Старик вырвал меня из объятий огня, дружески приобняв, и протянул бутылку. В ней оставалось немного благостной жидкости, которую я с жадностью выпил. Амударья и Сырдарья вернулись в установленные природой русла; стекло застонало в оргазме и исчезло под натиском кремниевой кислоты; Бог смял кусок глины, повертел в руках – и решил ничего не лепить, бросил бесформенный комок в ручей, где он и остался под слоем ила и водорослей.
Мы стояли. Смотрели на огонь.
А потом я побрел куда-то.


Вы хоть понимаете, что значит жить в постоянном страхе, постоянном напряжении, вздрагивать от каждого шороха, от дверного скрипа, от навязчивой мысли, которая, как червь, прогрызает мозг, забирается все глубже и глубже, глубже и глубже; тебе хочется схватить опухшую голову и оторвать к чертям собачьим – потому что зудит, потому что свербит и ноет, потому что ты ничего не сможешь поделать, ты всего-навсего пластиковая кукла, убежавшая из своей коробки, и твое возвращение на место – вопрос времени.
Антуанетта Водевиль закурила тонкую ментоловую сигарету. Она долго не могла справиться с колесиком зажигалки, руки дрожали, как голубки в когтях сокола, и я помог ей. Проститутка лежала на кровати и смотрела на висевшую напротив картину, на которой человек в хитоне с уставшим сосредоточенным лицом сидел на валуне посреди каменистой пустыни и думал о чем-то, наверное, о вечном.
Я скрываюсь от них уже много лет, и мне никогда не найти покоя. Даже если вдруг кто-нибудь придет и скажет «Антуанетта, аллилуйя, всё хорошо, тебя никогда никто не тронет», я всё равно буду просыпаться по ночам и видеть в пляшущих тенях фигуры Агентов, которые явились по мою душу. Видишь этих насекомых?..
Водевиль протянула ладонь, изящную, красивую, надушенную. Ладонь проститутки-леди, проститутки-аристократки. Я долго не мог разглядеть (потому что, как объяснила Антуанетта, смотрю вскользь, а не вглубь), но вдруг заметил крошечных жучков, которые из микроскопических пор выбирались на кожу, ползали, а затем, обратно зарывались внутрь.
Это термиты, которые пожирают душу. И моей уже практически не осталось. Единственное утешение сейчас – это дико трахаться, до помутнения рассудка, до безумия. Я знаю, что ты обошел тех сучек стороной. Вонзи же в меня иглу, которая снабдит меня эндорфинами. Вонзи.


{EX VIVO}[http://www.proza.ru/2015/03/17/588]