Поэтесса

(рассказ)
Лида, прочитав вслух своё стихотворение, улыбалась и радостно кивала головой – «Нравится?» Она ждала в ответ непременную похвалу  и тут же рассказывала, как занималась в литературном кружке во дворце пионеров и была лучей ученицей у детской поэтессы Лидии Преображенской.  От такого самохвальства в  больнице, где в последний раз девушка пролежала без малого полгода, ей просто не давали пройти по коридору: «Дай списать, да дай списать». Она протягивала болезненно дрожащей рукой общую тетрадь со своими старыми стихами, когда она еще была здорова, и ей в голову приходили талантливые строчки. Теперь у нее осталась лишь привычка писать, и девушка, измученная своим душевным недугом, изредка приписывает к старому новые четвиростишья, глупенькие и пустые рифмовочки, будто ей лет пять.
Сейчас, если у Лиды и складывались стихи, то чаще всего про Бога. Под шелковой сорочкой она носит маленький медный крестик и, как святая на молитве, беспрерывно прощает своих многочисленных обидчиц. Ей нравится сам обряд отпущения чужих грехов. Лида часто вспоминала старую ссору с подругой, с которой она познакомилась в больнице. Они были с Танькой как сестры, а она слюной брызгала на ее просьбу «Перестань, у меня уже руки и ноги онемели».

- Мама, она мне кричала: «чтоб у тебя язык онемел!»  Я же сравнила ее с Татьяной Лариной, которая так  же первой написала письмо к Онегину. Помнишь,  когда она влюбилась в нашего  Сережку и даже хотела родить от него ребенка, а он не захотел, потому что она ему не нравилась». Не ври, не ври, ничего я твоему брату не писала»  А ведь она писала, правда мамочка, писала.
- Ну, ладно, ладно моя хорошая, - гладила ее по голове старенькая мама и подносила успокоительное лекарство. – Выпей, а ее Бог накажет за то, что она тебя так обидела.

- Вот мне все подружки говорят «что ты такая простая? Не будь такой простой», - лепетала сквозь всхлипы девушка, запивая лекарство водой. – Давно еще на улице ко мне подошла цыганка, поглядела на мою ладонь и сказала, что я святая. Я же всех всегда прощаю. Вот пусть Таньку бог накажет, пусть она сильно заболеет! Нет, нет, нет! Пусть её лучше уволят с работы, и ей с Мишкой нечего будет есть. Тогда я пойду в магазин и куплю самого лучшего белого хлеба, и масло куплю сливочного. Она обрадуется! Мы будем сидеть на кухне и пить чай. Танька расплачется и скажет, «Лидочка, какая ты добрая, а я злая, злая, тогда так тебя обидела, да чтоб у меня самой язык онемел». Мы с ней обнимемся, поцелуемся, и всё у нас будет, как было раньше.

Действительно у Лиды был слишком простой ум  без единой извилины, его бесконечно прополаскивали, успокаивали сильными психотропными лекарствами. Разве можно напоминать женщине, что ее когда-то отвергли. Таньке ведь могло показаться, что Лида над ней смеется – вот брат-то мой тебя отверг, ты ему не нужна. Таня была не так уж тяжело больна, ей удалось найти работу, завезти ребенка. Лида любила Мишку, качала его на коленях, покупала ему со своей пенсии игрушки. Поссорились из-за Пушкина.Конечно, Лида была рада, что жизнь хоть одной ее подруги сложилась так удачно, но глубоко в душе она все-таки ей завидовала, и от этой не злой вялой зависти девушке было как-то приятно чувствовать себя обиженной, будто она сосала сладкий лединец с маленькой горчинкой. Лида тут же вспоминала об Оксане, которая была замужем. Ребята познакомились в туристическом походе и, поженившись, обошли почти весь Урал. Олег очень заботился о жене: писал письма, когда она лежала в больнице, передавал фрукты, дорогие шоколадные конфеты. Она и, особенно, ее муж очень хотели ребенка. Оксане ужасно не везло: и в первую, и во вторую беременность у женщины случались обострения болезни, ее увозили в психиатрическую клинику, и, не медля ни минуты, вычищали из нее едва зародившуюся жизнь.
Лиду парализовывал ужасный страх, когда ее клали в эту странную больницу, где на всех окнах стояли решётки.  Врачи ей казались извергами, которые ее не лечат, а калечат. Зачем им это нужно, девушка не знала, просто есть такие злые люди, как Танька, и им всех хочется мучить. В этих глухих стенах она будто теряла свое имя, ведь тут ее звали не иначе, как «больная» Некоторые девчонки, списывая ее стихи себе в тетрадки, забывали записать имя и фамилию поэтессы, а потом выдавали Лидины стихи за свои. Лида, конечно же, начинала нервничать, она протягивала перед собой дрожащие руки и со слюнявыми пузырями на губах бубнила: «Это же мои стихи, я их написала». Непроизвольный прогиат возвышал больную несчастную девушку, и ей казалось, что она и в самом деле пишет гениальные стихи.

Лида с младшим братом выросла в бараке. Условия были ужасные: воду таскали из колонки, сначала себе, чтоб приготовить еду и помыть посуду, потом бабушке с дедушкой, которые ютились в другой клетушке. Маленькую комнату, где стояли лишь две кровати и стол, отапливали дровяной печкой. С вечера было хорошо тепло, а утром проснешься – челюстями стучишь, одеяло страшно откинуть.  Первой поднималась мать, сунув ноги в валенки и накинув на себя телогрейку, она открывала печную дверцу, закидывала в нее дрова, черкала спичками, и в комнате постепенно становилось тепло.Лида из-под одеяла поглядывала на маму, и ее маленькое сердце сжималось от страха и жалости к ней – опять у нее на лице синяк или она чуть постанывает от боли в ушибленном боку . Отец почти каждый вечер приходил с работы пьяный страшно обозленный и избивал маму. Невыносимо было с маленьким братом сидеть под кроватью и вздрагивать от каждого удара и материнского крика. Как мамочке больно, и Лида плакала навзрыд, уткнувшись лицом в дрожащего Сережку. Так у девочки расшатывались нервы, на смену страха приходило равнодушие: не хотелось ни играть, ни гулять, ни читать книжки, а ведь читать она очень любила, каждый день бегала в школьную библиотеку. Подружки быстренько сделают уроки – и на улицу. Лида же весь вечер могла просидеть, уткнувшись в книжку.
В школу приходили врачи и осматривали детей. В тот день Лиду очень напугал невропатолог: «Девочка, ты очень больная,- сказал он, -  тебе обязательно нужно лечиться». Лида оцепенела, вдруг кто-нибудь услышит из одноклассников, тогда же ее совсем задразнят, затравят – «Псих, псих!» Хватит того, что она дома носит очки. Настя, которая сидит за ее спиной как-то об этом прознала и теперь шипит ей под ухо «очкастая». Как страшно в детстве  чем-то отличаться от других, ведь целый день ты ходишь , как все девочки, в таком же коричневом платье, в таком же переднике, а дома после уроков  вынуждена водружать себе на нос эти стекляшки, чтоб хоть домашнее задание выполнить поприличнее. Лида сидела за первой партой и не могла разглядеть ни географическую карту, ни того, что пишет на доске мелом учитель – все расплывалось. В бараке  то и дело отключали электричество: то пробки перегорали, то какое-нибудь замыкание проводов - это же временное жилье, рассчитанное на месяц, на два, а люди в нем жили годами. Лида с  Сережей делали уроки при керосиновой лампе, которая не светила, а мигала, дети ее так и прозвали мигалочкой.  Братишка со временем тоже стал носить очки. Конечно же, вернувшись вечером из школы, девочка ничего не сказала даже маме. Нет, нет, она не псих, и ей не нужно лечиться.Лида часто плакала по ночам, уткнувшись в подушку, тихо-тихо, чтобы ее никто не слышал. Ей было очень жалко себя, жалко мать, она даже жалела отца, ведь однажды мама рассказала про него такую страшную историю. В деревню, где он жил с родителями, пришли фашисты, схватили его, маленького мальчика, и бросили в колодец, так эти нелюди забавлялись. Папку с мамкой расстреляли, а ребенка спасли односельчане, вытащили из воды. У девочки было очень живое воображение, часто переходящее в болезненный бред. Ей почти каждую ночь снился этот колодец с почерневшими мокрыми бревнами, она сама летела вниз и никак не могла вдохнуть, ее душила эта тяжелая сырость. Лида просыпалась в поту, резко садилась в кровати и ловила ртом воздух.
В то утро к ним в комнату вбежала всклокоченная бабушка, платок у нее съехал на затылок, седые волосы липли к спотевшему лицу.

- Ох, Алька, грех-то какой! Зашла я сейчас в сарай кур покормить, а наш ирод на ремне весит!
Алевтина вскрикнула и так и осталась сидеть с открытым ртом. Соседи не видели ее слез ни на похоронах, ни на поминках. – она уж все выплакала при жизни с ним, кричала от ударов его и пинков, когда Вадим избивал ее на глазах перепуганных детей. Сережка до четырех лет не разговаривал и по вечерам закатывался в истерике, сколько она его к бабке водила, и та умывала и отчитывала ребенка молитвами. Лида какая уж тихая стала. Раньше книжки читала, а сейчас сидит весь день, как кукла, скажешь ей что-нибудь, а она молчит, будто и не слышит, что к ней обращаются. Всю душу Вадим им вымотал, потому что сам жил без души – ухнула тогда вся его человеческая сущность на дно колодца, и, испугавшись на всю жизнь, Вадим вырос каким-то уродом.. Он мог только напиваться до одури, вымещать свою злобу на жене и калечить психику собственным детям. Бежать бы надо было от него Алевтине, спасать детей, но кто бы ей дал жильё. Переползать в другую клетушку в том же бараке к родителям, так там спать было бы негде. Мало он ее с детьми мучил, еще бы и старикам доставалось – вот она и терпела. Бог терпел ну и…

Наконец-то бараки пошли под снос, и им дали двухкомнатные хоромы. Это сейчас «хрущевки» считаются трущобами, тесными жилыми вагонщиками без колес, а тогда люди сходили с ума от радости. Сережа забежал на тесную кухоньку и стал крутить кран над раковиной:

-Ух, ты, вода прямо тут, и не надо таскать ведром из колонки, - смеялся мальчишка. Он поставил ладонь под самый носик крана, и холодные брызги полетели во все стороны.
- А ну-ка, малой, не баловаться, - прикрикнула на него бабушка. – Эх, дед, дед, не дожил ты до такой красоты. Тут, смотри-ка, и унитаз есть, а то пока сидишь в нашем сортире над выгребной ямой, трясешься. Во все щели дует и из ямы этой холодом несет. Быр -р-р, аж всю передергивает!
-  Ну, не дожил дедушка до хороших условий, - поддакнула ей Лида и тут же снова замолчала, потеряв смысловую ниточку разговора. Она с напряженной, как у кошки, спиной стала ходить по непривычно просторной квартире  Серёжка же всё не унимался.
- Бабуля, посмотри, у нас теперь своя ванна есть. Мы больше не будем ходить в общую баню, да? Хоть каждый день можно купаться?
- Да, как же без бани, а веником похлестаться?
- Придётся, мама, отвыкать от парной, - вздохнула Алевтина. – А помнишь, как у нас Лидка в бане один раз угорела? Ей тогда лет пять было или меньше? Я их, маленьких, в корыте купала. Одну закутаю в простынку, на одну койку положу, другого на другую.
Лет через десять Лиде, как инвалиду, выделило «полуторку». Девушка не может  обходиться без присмотра близких  - они и соединили два квартиры в одну просторную «трешку» в панельной «десятиэтажке». Теперь у каждого своя комната.

И все-таки в Лидиной жизни было счастье, которое редко кто испытывает – ей в голову приходили удивительно верные слова, они складывались в рифмованные строчки, и получались стихи, прямо как в книжке. Сначала девочка их не записывала, а просто бубнила, как счеталочки, играя на улице с соседскими девчонками. Со временем эти рифмовочки становились более серьезными, и девочка стала записывать их в тетрадку.
Тогда Лида уже училась в седьмом классе. Ну, поддалась уговору однокласснице Наташке, переписала три стихотворения , которые ей особенно нравились. На следующий день Наташка показала эти тетрадные листочки учительнице по русскому языку и литературе, а Лилия Сергеевна, удивившись «О, наша тихоня пишет стихи да так хорошо пишет», передала их известной в городе детской поэтессе. Раньше Лида читала книжку про алые паруса, а теперь два раза в месяц стала ездить на автобусе во дворец пионеров и школьников на занятие литературного кружка «Алые паруса». С той светлой вспышке осталась только несбывшаяся мечта стать поэтом, пожелтевшие газеты, где были опубликованы совсем еще детские стихи литовцев, и два альманаха с подписью руководителя «лучшей ученицы и одному из авторов». «Ну, Лида, тебе уже скучно с нами, - сказала ей Преображенская, - у меня занимаются ребятишки, а ты уж десятый класс окончила. Иди-ка во дворце культуры ЧТЗ, там очень хорошее ЛИТО. Они и книжки издают, и занятия проводят очень серьезно. оттуда столько вышло настоящих поэтов, писателей. Ты же очень талантливая».

Была в Лидиной жизни и любовь, такая большая и светлая, как солнце, что девушка обожглась ее на всю жизнь. Много лет назад стоял очень жаркий май, Сережка собрался на озеро и потянул за собой сестру:

- Ну, что ты все время дома сидишь, киснешь, пошли со мной. Наиль хочет с тобой познакомиться, я ему рассказывал о тебе.

Наиль, смуглый черноглазый парнишка, катал Лиду на своем велосипеде, рассказывал ей что-то смешное, и молчаливой девушке, которая в последнее время почти не соприкасалась с людьми, с ним было очень хорошо. Она сняла кофточку, оставаясь в легком платьице без рукавов, и лишь на следующее утро увидела, как обгорели ее плечи. Лида поворачивалась перед зеркалом то одной, то другой стороной и снимала с покрасневшего тела ошметки белой кожице Только боль ей осталась от этой встречи, горящая боль.
Говорят, что мальчишки позже взрослеют – вот и Наиль, видимо, еще не дорос до Лиды, а она пыталась объясниться ему в любви, столько ему стихов своих прочитала,  но все ее слова отскакивали от него, как мячик о стенку. Тут еще мамка его подсуетилась, быстренько свела его с татарачкой, зачем свою нацию разбавлять чужой кровью. да и русская девчонка какая-то странная, будто больная.
«Вот если бы я не пошла тогда с Сережей на озеро, не познакомилась бы с Наилем, все было бы по-другому, - прыгала в Лидиной голове мысль заезженной пластинкой. – Я бы тогда и не попала бы в психушку. Так бы и работала в кафе на холодных закусках. Правда, там иногда приходилось резать рыбу для бутербродов, а мне как-то жалко животных, и рыб и птиц. Я раньше мечтала, вот возьму из детского дома девочку-семилетку и буду заниматься с ней, делать  уроки. Теперь я уже об этом не мечтаю. Нет, нет, как же Наиля бы не было? Я его любила, просто он робкий и я робкая – вот и не смогли объясниться. Мама меня тогда водила к одной бабушке, та мне хорошо помогла: молитвы надо мной читала, и все выливала, выливала воду. Боль из моей души вылила, я стала спать по ночам и даже смогла поступить в кулинарный техникум и выучиться на повара. Вот если бы я тогда не поехала на моря с маминой напарницей по работе. Тетя Маша тогда поехала к своим родственникам ну мама ее и попросила «а возьми с собой мою дочку,  пусть, она на море посмотрит. Лучше бы я не видела этого моря! Андрей ведь сам ко мне привязался, ходил, ходил за мной, а тетя Маша уж разболтала всем, что я сама к нему пристаю, что я чуть ли не…Какая я шалава? Я тогда даже таблеток напилась, а потом испугалась и сказала всем. Меня отвезли в больницу и там промыли желудок. На море со мной Бог разговаривал, ведь тепло, и окошко ночью было открыто. Голос был такой сильный, мужской, он мне все рассказал, что случится в моей жизни. Сказал, что не надо мне было сюда приезжать. Когда я приехала домой, что не могла ни спать, ни есть. Меня тогда в первый раз и увезли в психушку, там взвесили на весах – я, ой, двадцать килограмм. Я столько раз врачам рассказывала, как со мной Бог разговаривал. Кто-то мне верит, а кто-то говорит, что это была слуховая глюцинация из-за моей болезни. Ничего себе глюценация! Просто они не верят в Бога, а я верю, и поэтому меня калечат. В школе нам говорили, что Бога нет, а дома бабушка с мамой говорили, что Бог есть.  Я один раз сказала на уроке истории, что человек произошел не от обезьяны, а его Бог создал – учительница мне двойку поставила. Вот я сейчас думаю, как это, земля круглая – все бы с нее подали, ничего бы не удержалось. Ну, тогда же были ученые и они всю правду писали. Вот я сейчас говорю Сереже, и он тоже начинает понимать«.

Шли годы, но Лида будто не жила, а просто отбывала один срок за другим в психиатрической больнице, где каждая палата закрывалась на замок. После выписки ей дышалось легко. «Дома дел хватает!» - повторяла она как заведённая кукла и с удовольствием ходила в магазин за продуктами пешочком по свежему воздуху. Ей нравилось стоять за кухонным столом, тонко резать капусту для борща, чистить картошку, она словно проваливалась в счастливое время обучения в кулинарном техникуме.  За рыбой и мясом в магазин ходил только брат, а Лида с каким-то детским страхом сидела в своей комнате, когда мама на кухне разделывала курицу или разламывала говяжье рёбра, чтобы они поместились в кастрюле.
Брат  так расхваливал ее стихи, мол,  сходи по старому адресу, что тогда тебе подсказали, покажи свои шедевры, ты же деньги на них можешь зарабатывать. В Сережкиных словах не было ни капли насмешки, чудно же когда твоя сестра может так складно сочитать слова, а тебе Бог не дал. Сколько раз, листая тетрадки, исписанные красивым Лидиным почерком, он искренне восклицал: «Ух ты, а я никогда так не напишу»! Лида чуть улыбалась, поднимала голову, и была похожа на первоклассницу, которой в пропись поставили  красную звездочку.
«Никто меня не понимает, никто – обиженно думала Лида. – И Преображенской уже перестали нравится мои стихи, перестали и всё тут.  Она же сама лет девять назад, тогда ещё была жива, попросили, чтобы я привезла ей свои стихи. Я обрадовалась, переписала в тетрадку самые такие, хорошие стихи. Думала, что она передаст  в газету, и их снова там опубликуют. Ну, привезла я ей, она прочитала и сказала, что это просто любования природой. Ничего себе, любование природой!»  Лиде пришли на память любимые строчки Есенина «отговорила роща золотая», она замурлыкала себе под нос и всхлипнула.

Серёжка старательно подбадривал сестру и всё жужжал ей в ухо, иди во дворец  культуры ЧТЗ, там же взрослые занимаются, так же как ты про любовь пишут, про жизнь. Лида решилась, наконец-то разузнала, когда идут занятия, и с радостью ворвалась в небольшой кабинет.  «Вот я пришла, - выпалила она руководителю.- Раньше занималась у Преображенской, была лучшей ученицей, и она мне велела идти к вам». «Да, я был с ней знаком». «Вот мои стихи, - протянула  Лида свою тетрадку». Руководитель не схватил её тетрадку, не стал тут же жадно читать, а спокойно сказал: «Тетрадь мне давать не нужно,  вы сами почитайте нам свои стихи, а мы обсудим. Хорошо?»  Позже ей шепнули, что руководитель очень плохо видит, и перенёс несколько операций на глаза. Лида и сама заметила, как близко он подносит к лицу рукописи,  снимает очки с толстыми линзами, щурится,  снова их надевает и,  кое-как приноровившись, начинает читать.   Многое он принимал, на его столе росла стопка белых листов, отпечатанных на пишущей машинке. «Хорошо мы сегодня поработали!» - радовался он и клал ладонь на рукописи своих студийцев.
Тут её шедервами никто не восхищался. Напротив, её критиковали, а она, едва дослушав замечания, вскакивала со стула и торопливо начинала всем объяснять, о чём её стихотворение.  Лиду раздражала непонятливость слушателей.  «Лидочка, мы вас выслушали, всё поняли, а теперь очередь других читать свои произведения, - тихо говорил руководитель. – Сядьте пожалуйста, успокойтесь, в другой раз ещё почитаете». Приехав домой, девушка от волнения ещё долго не могла прийти в себя и сердилась теперь на самого руководителя: «Он уже старый, а всё равно в бога не верит. – она поднимала руки вверх и воображала его недоумение. – О, как это можно к кому-то обращаться в пустое небо, «утоли мои ты муки, и болезни, и печаль, пожми мысленно мне руки, ведь тебе меня так жаль» Вот, если бы мне почитать свои стихи тем, кто верит в бога, они бы сразу всё поняли. Конечно, он ещё и слепой – это такое горе, что не о чём другом думать не хочется, но всё равно надо же…». После таких сердитых раздумий Лиде становилось жалко больного непонятливого старика, который часто на занятии закрывал глаза, вроде дремал, она вздыхала и шептала: «Дай бог ему здоровья, пусть он не болеет. И чтоб все люди, и все звери, чтоб не болели никогда. И чтобы в бога все поверив, все были б счастливы всегда».

Сегодня Лида вернулась из литературного объединения в радостном возбуждении. Она похлопала в ладоши, скинула шубку, припорошенную снегом, и направилась на кухню. Мама усадила ее за стол и налила в тарелку горячего борща.
- Озябла небось, похлебай вот горяченького.
Лида зачерпнула пару ложек, отодвигая в сторонку кусочек мяса, она ведь жалеет животных и даже комара не может шлепнуть на своей руке , и торопливо заговорила.
- Мамочка, сегодня мое стихотворения приняли. Раньше руководитель к моим стихам все время придирался, и я объясняла, о чем пишу, а сегодня мое стихотворение всем понравилось, даже руководитель сказал: «Лидочка, дайте-ка мне  листочек», и оставил его на своём столе.
- Какое стихотворение? – не поняла старушка. – Ты поешь сначала, а то поперхнешься. Похудела на больничных харчах, кожа да кости.
- Ну то, старое стихотворения, которое я давно написала, - никак не могла успокоиться девушка, роняя из-за рта хлебные крошки. – А в обществе «Лилия» сказали, когда я ездила туда в последний раз, что мои стихи можно отредактировать и напечатать в газете за свой  счет.
- Стихи-то у тебя хорошие, только где мы денег возьмем, - вздохнула старенькая мама и погладила дочку по светло-русым волосам, собранным в хвостик на затылке. Большие очки будто еще уменьшали маленький плоский лобик. – Эх, доченька, была бы ты здоровенькая . Сейчас я тебе чайку налью с смородиновым вареньем. Или ты опять молочка попьешь?
-Нет, я молоко вечером буду пить. Я без молока не могу, я люблю творог и йогурт, - последнее  слово она протянула с особым удовольствием и даже с хрипотцой в голосе.

Вечером Лида сидела в своей комнате и перебирала  бумаги, это вошло у нее в привычку, как отдирать заусенцы. Она вспомнила, как сегодня говорил руководитель : «Мне нравятся её стихи, они такие простые. Особенно Лиде удаются пятистишья и шестистишья». Лида хотела было сказать, что те удачные строчки она написала давно, когда ещё училась в десятом классе, но как-то растерялась, замешкалась. Пока блаженно улыбалась, дрожала от волнения, другой автор стал читать свой рассказ. Она  только там заметила, что по своей рассеянности не поставила дату,  когда переписывала стихи из старой тетради. Да,  раньше она много сочиняла стихов, а теперь больше  забывается, чем пишется. Вот вроде возникнет в голове какая-нибудь строчка, вертится, пока картошку чистишь – сядешь за стол, чтобы записать и ни одного слова не вспомнишь. Или записанные стихи куда-то теряются. Лида недавно написала хорошее стихотворение про мир, чтобы на земле не было войны, но листочек куда-то  затерялся. На столе же он лежал! Девушка куда только ни заглядывала: и за стол, и под стол, даже под кровать лазила.  «Я все забываю, - думала Лида, будто от пота обеими руками протирая лоб от переносице к вискам. --  Мама часто просит меня почитать вслух газету, особенно мы любим происшествия, где что-то случается, грабят. Вот мама понимает, о чем я читаю, а я нет – все думаю о чем-то,  о своем, как наш руководитель. Вот сегодня он слышал, что я ему читала и понял, что мои стихи хорошие – наконец-то».
Было уже одиннадцать часов вечера, пора ложиться в постель. Лида с трудом, до боли в горле проглотила большую таблетку снотворного, как врач велел, улеглась в постель и прошептала свою ежевечернюю молитву: «Господи, хоть бы уснуть, а то опять в психушку попаду".