Двенадцатая карта

Не то… не то… совсем не то… То скисло где-то в безоблачной глубине разума, не излитое вовремя дождем чернил на лист бумаги. От былого пышноцветия остались сухие сморщенные веточки и крохи воспоминаний, которые вскоре сольются с вымыслом.
Конечно, можно всё придумать и самому поверить в это, но зачем это нам, людям искушенным, ищущим в лабиринтах сырых нор, туго набитых пипеток, пластилиновых шариков и филателистических альбомом?.. Нам осталось по чуть-чуть самых разных вин… Вины перед Богом за отречение от веры в Него. Вины перед друзьями за то, что есть выше них – любовь. Вины перед любовью за то, что есть глубже и притягательные ее – своя непостижимая, как Солярис, Вселенная. Вины перед вином за то, что не можешь больше глотать его как раньше. Вины перед собой за бесконечную череду изменений и реинкарнаций, взлетов и ударов о холодное стекло. Когда всё в жизни кувырком, ждешь благословенного глотка… или затяжки… или вдоха, чтобы отправиться в неведомые земли…
Я мчусь в поезде. Сижу на нижней полке. Место рядом занимала вышедшая на последней станции бабка. Мы с ней вынюхали Вещества, и она превратилась в двенадцатилетнюю девочку с крыльями бабочки.
Choo, choo train chuggin’ down the track,
Got a travel on, never comin’ back
Oh, oh got a one way ticket to the blues.
One way ticket, one way ticket,
One way ticket, one way ticket,
One way ticket to the blues.
Не о чем думать, некуда жить. Некуда жить – выйдем мы пить. На распродаже псидр открыть. За нами сейчас следят и придут арестовывать. Бедный старик-отец, он не дождется, пока я выйду из рудников.
Глобально думая, сжигаешь мысли.
Решетка слева – решетка справа. А между ними бытие.
У меня задание внедриться в Сопротивление, но я перестаю быть собой и уношусь в реальность, где я сам был лидером Сопротивления.
One way ticket, one way ticket,
One way ticket, one way ticket,
One way ticket to the blues.
Ты заметил, как изменилась жизнь? Разве ты помнишь момент, когда всё поменялось?..
Глафира была убита в своей ванне ученым-мятежником Сигизмундом Черепковым. На опознание никто не пришел. Друзей она не имела. Патологоанатом написал «Сломан череп от удара тупым предметом».
Выпить, чтобы полегчало. Я понял, когда засовывал поезд в носок. Здесь не уместны ремарки или оправдания. Совесть стала раритетом. Я ищу свою, потому что тоже сгубил по молодости. Я никогда не стану прежним, но открою те тайны, ради которых моя жизнь будет яркой и знаменательной. Отныне я в каждом из вас, кипяченые умишки!!!
Прожив всю жизнь заново, но ничего не изменив, я понял, что это невозможно, и вечное блаженство на самом деле – вечное наказание.
One way ticket to the blues...


Кипяченые умишки, рад сообщить вам, что количество вселенных – это целая часть от числа е в степени е, т.е. [e^e].
Мне нельзя говорить, но я говорю, потому что могу скинуть того, кто говорил. Я становлюсь другой. Афтопусник… кактопополь… лейцендра… месивось… фатака… Меня музы кусают. Музы как комары. Они кусают и выпивают из писателя кровь в виде чернил. Так пишется произведение. Если муз убивать, то они обидятся и больше не прилетят. Так писатели и спиваются. Вместо муз прилетают гнилостные мушки.
Я забываю обо всем. Скоро во мне останется последняя, единственная мысль, которая не станет похожей на другие мысли, ибо будет одинока в пространстве сознания. И наказанием для нее окажется последний сигнал, самый длинный сигнал, который есть замкнувшийся в бесконечности миг.
Мой друг далеко ушел. Он сейчас в утробе матери. Если он станет другим, то это будет его сознательный выбор!
Лампочка мне про вас всё расскажет. Я вас в героев детских книжек превращу. Вы станете добренькими, не сможете ни пить, ни курить. Будете кланяться и шаркать ножкой! Ваше последнее слово:
«Кацопусёсь… лейцендра… месивось…
Косябусюсёль… мейсивось… пейцендра…»
Я надвое размазал нас по принципу жестокому… Стиральная машинка «Алеся» – теперь установилась диктатура старых стиральных машинок. Мне выпала честь побывать во многих диктатурах, но это обещала быть какой-то особенной.
Алиса Селезнева стала лохудрой в подчинении Глафиры. Ее поведение вызывало у старой шлюхи-алкоголички презрение. Она была молодой и наглой. Она нравилась всем – и они пороли, вскрывали, насиловали ее, срали ей в рот и сшивали губы, расчленяли и смазывали каждый кусочек спермой. За это, собственно, Глафира Львовна и держала эту Алису. Правда, живой воды уходило много, но и деньги здесь крутились серьезные – можно себе позволить.
Некоторые сутенеры не оживляют потом, новеньких набирают. Для них человек это ничто, разменная монета на карте денег.
Если бы все одновременно проснулись, Система задрожала бы по швам.
Ад писателя: он сидит, пишет романы, а их кто-то сжигает. Он пишет новые, а их всё сжигают и сжигают. Он склеивает обрывки, чтобы хоть как-то уберечь свою реальность. Он плачет – и огонь поживает его слезы…
Где-то между этих кошмаров прошелся и я. Ком подступал к горлу, внутри дрожало что-то. Эта встреча могла быть самой важной встречей в моей жизни.
Я шел навстречу с собой маленьким. Маленький я готовился впервые попробовать псидр.
Всю жизнь я готовил в голове множество фраз-заготовок: так, чтобы хватило на все случаи жизни, – но сейчас всё словно рассыпалось… Голова была пуста, как перед смертью…
Я представил, как буду ему говорить про себя, и у меня у самого будут возникать воспоминания об этой встрече. Я сам диктовал себе воспоминания. Я мог продиктовать любое воспоминание, но сознательно и с умыслом выбрал это.
Псидр летал вокруг в виде золотых пузырьков, а я-маленький сидел в позе лотоса перед источником, из которой бил напиток. Я-маленький любовался задорным течением, каскадами и волнами.
Что со мной? Я увидел вот что:
«Преступников везут по реке времени к ним маленьким и заставляют убить их. И тогда вся жизнь исчезает, и нету ни преступника, ни преступления».
А что, если и я послан не просто предупредить себя об опасности ступить в реку псидра, а убить самого себя? И в этом мое наказание…
Пистолет уже был в руке, но я отбросил его в другую реальность.
Итак, просто поговорить.
В стекле водной глади я не отражался, но легким движением схватил мальчика за руку. Он вскрикнул и чуть не рухнул в зовущие его глубины.
–Слушай сюда, парень, – начал я довольно странно. – Мне нечего тебе сказать, кроме того, что я нашел лазейку. Мы спасемся из мира недоделанных манекенов. А теперь пей псидр и слушайся его во всем.
Я отпустил маленького и ушел. Слышно было, как мальчик жадно лакал из купели новых откровений.


–Тебе будет особое задание, Витольд, – вкрадчивый голос заставил его подавить обиду и пожать протянутую нежную надушенную ручку. – Сидра?
Витольд неопределенно кивнул. Такой ответ можно было расценивать как «да».
–Сопротивление совсем замучило нас, – Айсидора наливала и украдкой посматривала на графа. Неопределенность в его жестах была более чем заметна.
Когда был сделан этот бессмысленный переход между уровнями, Витольду повезло, почитай, больше всех. Он стал графом. Правда, был он графом без графства, поэтому соглашался на любую работу с обеих противоборствующих сторон. Его имя обходили стороной газеты и правоохранительные службы. Когда понадобится, и они придут за его помощью. Граф Витольд был незаменим, и поэтому выгоден всем.
Вдруг резко стало темно, подул холодный ветер... Я остался где-то далеко, и рука непослушно пыталась написать себе под диктовку.
Я снова прилетел Сюда. Как здесь хорошо. Я бы никогда отсюда не улетал, будь моя воля. Здесь приятно ничего не делать… Всё покрывает нежная нега.
Агенты узнали, где мы. Пронюхали через хоботы жучков. Теперь они, коварные твари, издеваются над нами.
Я превратился в рожок мороженого. Того, которое любит Вселенная. Вот что-то важное упустил – оно где-то рядом валяется… Юрундась… Панциндвул… Лейсеба… Песивось… Лилейдбурга… Месивось… Арейднуднва…
Я стал залежью красной ртути,
Я летел вниз на парашюте…
Двери едут, троллейбус кипит,
Я нажимаю кнопку Repeat.
Это я тогда, в реальности повышенного магнетизма пытался устранить свои печали и радости, голоса и немой укор, последнюю песнь черного лебедя и безжалостный картофель отравленной грядки.
Как же это тяжело… Но мы пронесем это до конца… Пусть будет легко! Пусть будет весело! Пусть будет яростно! Пусть будет внимательно! Пусть будет песенка! Пусть буду я! Я не хочу погружаться в расплавленную ртуть бытия. Я думаю, что эта запись – последняя связь с вами, кто остался в настоящем времени. Какой-то мой предок нашел старинное послание, которое состояло всего из одной фразы, за которую убивали, сжигали, уничтожали – так хотели обладать ею.
А она осталась где-то в стороне и была очень проста:
«НЕ ПРОСЫПАЙСЯ: ТЕБЯ НЕ СУЩЕСТВУЕТ!»
Эту идею нельзя показывать людям: наступит паника и хаос. Вырвутся совсем нежелательные силы.
Осталось только ответить на главный вопрос: где всё сходится? где кончается бесконечность?.. Не переставая, переливаются сапфировым блеском виноградины.
Гадины-виноградины, кончены-чесночены, куколки-луковки, ловкая морковка.
Джанни Родари чуть не задушил меня. Смрадный дух из отстойника лучших детских писателей.
Никто с пустыми мозгами не уйдет от меня, так чего же им не хватает? Кто-то следит за нами!
Бездна улыбается мне. Я зашил ее улыбку. Может, они и пропали – а мне расхлебывай. Всё вокруг хорохорилось и прыгало – и это было прекрасно. Скоморошья удаль. Детская песенка. Кукареку! из-за угла.
Надо что-то менять. Щупальца уже поджидают за дверями. Открой их! Открой! Нас станет больше!
Пусть будет легко! Пусть будет радостно! Пусть будет яростно! Пусть будет с нами! Я никогда не звал вас на войну, но если вы сейчас не возьмете в руки винтовки остроумия, иглы гениальности, скользкость, чтобы проходить через любые туннели, мы растворимся в насыщенной, разноцветной паранойе.
Это всё обезумелось и побежало!
«Надо ****уться!» и кусать всех подряд.
Каждый камушек достоин огранки. И булыжники будут сверкать в диадемах. Булыжники – друзья утопленников.
Пока мы сидели в оркестровой яме, концерт «Cold Paradise music band» закончился. Билетики не пробиты – едем зайцем.
–Я не могу за себя ничего решать.
–Ты остался с Вселенной один на один. У тебя есть право на последний вопрос.
–Из-за кого умер Бог?
–Из-за тебя!
Я зарыдал, а треснутое небо надвинулось на меня озлобленным дредноутом. Я не сберег своего Бога и обязан в знак добровольного наказания переживать эти мгновения. Пусть будет легко! Пусть будет яростно! Пусть будет внимательно! Пусть будет везде…
Забытье так похоже на прозрение, что я прождал лишка. Всё свелось к одному финалу: ожидание атаки сиятельного. Мы зажигали окурок рассвета от спички безумия. Когда товарищ тебе не товарищ, стоит задуматься отравиться сидром.
У них дети будут сырокопченые! Неистовство породило неярость. Нам открылись черные точки зрачков. Здесь теперь моя родина, здесь будет сосредоточено Мировое Господство. Господство над Государством – вот верхний предел власти, необходимый для снижения полета.
В гирлянду засосало отважного мальчишку. Разбились иллюзии о грёзы и вонзились как занозы. Некрохитители похищают трупы важных людей.
Я сижу на деревянной табуретке на краю вселенной… Мои ноги омывает титан Океан. Я понял, как расставлены акценты в этом моем будущем – я крепко задумался, а достоин ли я этого будущего? Через меня велосипед едет. А вот там, наверное, конец будет. Или новое начало?!. Они засмеялись и исчезли.
–Что происходит? – пишет мое зеркальное отражение и показывает гвоздь. Я сижу, за бортом минус тридцать. Всё осталось на доске, где в мурлыкающих помидорах искал себе приют подсолнух. Дыня не гавкает, земляника не смеется.
Подснежники – первые весенние цветы. Когда-то я задумался над обладанием волшебным мультиком, показывающим истинную прелесть Вселенной. В этом мультике шайбу получают все, кто попросит. Она танцует как корова, кстати. Волшебный троллейбус сломал себе рога. Четыре залпа выстрелило по реальности.


Первая десятка в семестре, лучший ученик школы. Про него много говорили, на него надеялись. Всё шло хорошо, пока его не украли тестировщики компании FuZe. Как подопытному кролику, ему вводили определенные дозы экспериментальных моделей сидра и смотрели за реакцией организма, особенно, за изменением сознания.
Тогда приходили сиреневые осьминоги, покрытые шерстью, со сковородкой оладушек в одной из щупалец и стаканчиком яблочного напитка в другой. Потом, когда вся эта дребедень выплыла на поверхность, его вызвали в суд. Процесс вертелся вокруг публичного дома «Le’Шабаны» и предполагаемых темных делах, которые там творились.


«Я хотела написать письмо в Агентуру, чтобы они пришли и уничтожили меня. Сама я уже не могла нести бремя похотливой соблазнительной предводительницы шлюх, в жизни так не похожей на ее лощеное нуарное изображение.
В тот день я стояла на мостике, где наивные молодожены любят защелкивать замки супружеской жизни, смотрела на стеклянный цилиндр небоскреба. Под ногами бурлила река, дул северный осенний ветер – тот самый, который приносит поразительно яркие алые закаты.
Глаша, Глаша… Ты же была примерной девочкой, писала письма Богу и жалела худеньких собачек и бомжиков. Кто ж знал, что непродолжительное присутствие другого человека внутри твоего тела в двенадцатилетнем возрасте настолько тебя изменит?..
Ангелов давно нет: они расстреляны на рассвете у кирпичной стены.
На трюмо фотография: очаровательный зеленый лягушонок за руку с папой стоят на мосту в районе Немиги.

Я ушла сквозь дверь в картине
Прочь от жизни, прочь от боли;
Но застряла в паутине –
Навсегда теперь в неволе.

Я помню окурки, разбросанные по полу; табуретку, а над ней пылающую лампочку; помню запах дыма и несвежих носков; помню кривую усмешку и удары по лицу.
Первое опьянение было похоже на яркую незабываемую вспышку, в которой растворялся привычный искусственный сахар. Я смеялась, сидя на ступеньках школы, бормотала бессвязный бред и молила господа, чтобы эти минуты никогда не заканчивались. Бог предал меня – и в ту ночь я перестала ему верить».
Глафира хотела запустить в сознание ученого некую мысль, привести его к определенному умозаключению. На чьей стороне играет старая проститутка? или искусно лавирует между баррикадами?..


Господа, я прошу слово: я не убивал Бога, потому что никто не нашел его. Его нет на нашем уровне понимания. Я не хочу сеять панику среди мирного населения, но прошу отнестись к этому очень серьезно. На нас движется грозовой фронт, в центре которого чёрная дыра. Кому-то может не повезти. Мы должны быть готовы к последней войне за Мир и Свободу.


Ангелы Псидра спускались с небес и брали земных юношей и девушек. Люди, из которых текли различные жидкости, предсказывали скорую гибель прежнему человечеству. Предрекали виселицу и семь петель тем, кто засаживает глубоко самые здоровые семена. Падшие женщины стирают в ручье белые саваны и льют слезы о тех, кто недостаточно достоин ублажать их стертые потными мужскими тюфяками тела. И в скорби той прощение, и боль, и милосердие, и смирение.
Казнь – это дело грандиозное. Накануне вечером дома и государственные учреждения обвешиваются праздничными флажками, лентами, воздушными шарами, чтобы утром город предстал миру обновленным нарядным франтом, дерзким и сочным. На удобных углах улочек садились музыканты. Здесь одновременно слышались цыганские романсы, ритуальная музыка североамериканских индейцев, польки и мазурки, и даже похабные частушки.
Из народной забавы казнь превратилась в народное шоу.  Правительство говорило: «Древние понимали, что делать. Хлеба и зрелищ. Народ сыт и весел». Учебники истории добровольно шли на макулатуру от возмущения.
Буклеты с характеристиками осужденных, футболки, кружки и другие сувениры с логотипами предстоящей казни, фоторепортажи и видеосюжеты – казнь стала частью массовой культуры.
Шум в ушах не прерывает занятия медитацией. Голодные окурки вертятся вокруг картонных людей. Почешите мне спинку, если я не прав!
Казнь предполагает некое возмущение общества, но в обществе, где человеческая жизнь может стоить не больше килограмма свинины, отношение к казни как отношение к луне: ну, она есть, и всё тут. Дивиденды от казни – огромны. Телевидению – рейтинги. Правительству – устранение неугодных и дополнительная прибыль. Спокойствию и стабильности – очередной кирпич.
Кто не согласен, тот тихо отравился в подвале. Через месяц его вынесут дворники – труп будет вонять нестерпимо. Пока разрешения добьются, жильцам придется потерпеть.
Чтобы не было поклонения казнимым культовым личностям, власть превращала их из героев в беспечных придурков. Фотографии крутились в рекламных перерывах в сопровождении провокационных слов. Те, кто не верил в виновность казнимых, просто начинал пить больше псидра – и сомнения развеивались.
В день казни оцепили площадь Приговоров. Обычными днями здесь устраивались показательные порицания общественных пороков. Билеты достались наиболее преданным служителям Диктатуры за последнее время. В этом сезоне дизайнеры использовали деревянные стульчики «под старину».
Установили виселицы с эшафотом, резной рычаг, чтобы открыть люки, скрипучую лестницу. На боку эшафота нарисовали гильотину, шприц, молнию, пулю – черной краской, а красной краской – петлю.
Когда места заполнились, и публика взвыла от ожидания, включилась прямая трансляция на сотнях экранов на улицах и миллионах в квартирах. Манекен Эдгар в своей обычной вертлявой манере поприветствовал зрителей этого «эпохального события».
Краткий экскурс в биографию казнимых, который и так крутили ежедневно. А дальше понеслось вальяжное словоблудие. Но народу нравилось такое. Нравилось слышать красивые слова.
Хоть Правительство и не должно по Закону участвовать в казни, среди приглашенных было много министров и сенаторов, пришедших как частные лица. Дамы выходили в плюмажах и до начала долго красовались перед журналистами.
Роскошь и болезненный пафос превращали людей в моральных инфантилов. Они не получат ни Понтия Пилата, ни удирающего Вараввы, ни белых колпаков, ни праведных линчевателей.
Когда по оцепленному коридору повели казнимых, толпа отчаянно забормотала. Ливни разнообразных звуков смешивались в сточной канаве гула. Взмыли оскорбительные плакаты и черные гелиевые шары. Винтовки сняли нескольких проснувшихся на площадях: сегодня никто по этому поводу не церемонился.
Их было семеро. Они дерзили миру, дерзили власти и в награду получили повешение. Помощники палачей подводят каждого к своей виселице. Десятки сверчков поспешили сделать, как они считали, лучшее фото в жизни. Хорошо гордиться низостью, за которую не понесешь наказания. Детки палачей будут выискивать фото отцов в семейном альбоме и хвастаться в школе, готовить на классный час пафосные истории о великом родителе. Повзрослев, не без гордости вставлять к слову среди пьяного трепа: «А мой-то старик самого Дали вешал… Это тогда, когда семерых казнили».
Развиваются бусы флажков, протянутых от одного дома к другому. Внешний лоск волей неволей создает ощущение праздника, торжества. На крышах предавались любви голуби и беззаботные юноши и девушки, которые верили в силу предков и по-своему переиначили традиционные Хиерос Гамос.
С широко закрытыми глазами выходили из окон искатели истины. Недопитые бутылки псидра на столе звали их, но те уже не отзывались. Потом появлялись специальные люди и всё конфисковывали. Говорят, ушедший любил делать ставки на скачках. Перед уходом он написал: делаю ставку на бледного коня.
К первой виселице подводят Хаксли. Старик кашляет кровью, а Эдгар замечает, что нелегко «с таким горлом в петле болтаться».
Самодовольные ухмылки в первых рядах. Упоительное пиршество победителей. Конечно, когда задницей ощущается прочность стульев, шире – прочность Диктатуры, шире – прочность своего положения. А эти самопровозглашенные интеллектуальные уродцы на эшафоте – торжество нравственной евгеники.
Лопнули нити, которыми связали стрелки – время не остановилось. В молочной дымке пылает рубиновое "ПСИ" – символ новой незыблемости, воплощение людской страсти к Контролю и упоению псидром.
–В сущности, что все эти так называемые «духовные лидеры», псевдопророки сделали для искусства? – издевательски философствовал Эдгар.
Горят книжки, репродукции, диски и магнитоальбомы. Змей истории пожирает своё тело и давится: так ему приелось это.
А что, если наша Земля – ад какой-нибудь другой планеты?
А что, если ты – ад какого-нибудь другого человека!
Ко второй виселице подводят Энди Уорхола. Над ним банка томатного супа «Campbelle» в четырех кислотных ипостасях. Энди трясется и не понимает, почему над ним смеются и беспардонно тыкают пальцами. Он ощупывает лицо – наверное, надулся какой-нибудь особо мерзкий прыщик? Но лицо гладкое и даже какое-то чересчур молодое. Просто тетраптих «Campbelle» покрывается пятнами плесени, как забытые макароны. А Энди не понимает ничего! Он может разобрать только «плесень… плесень… плесень любит кислоту», которое гуляет от зрителя к зрителю. Набухают слезы в бесцветных глазках. Легкие набиты отчаянным криком, проклятиями, обличениями, если нужно – покаяниями, но некий спазм в горле мешает освободиться всей этой тираде. Да, по сравнению со стойким Хаксли Уорхол – расползшееся крашеное бумажное полотенце.
К третьей виселице подводят Джима Моррисона.
–За маской напускного равнодушия отчетливо читается трусливая душонка алкаша и наркомана, отягощенная манией величия.
Казнимые не слышат, что говорит зрителям Эдгар, кем их выставляют перед людьми. Верховный Трибунал постановил: смерть в неведении, под прожекторами унижения.
Силиконовое тело изгибается от собственного смеха. «Son?». «What, father?». «I wont to… rape you!».   
Пожары синего пламени и мескалинового прозрения; кометы опускают хвосты в кровь и рисуют на небе символ Диктатуры. Это знамение! Это знамение! Повесить неверных! Долой смутьянов и извращенцев. Недолго играла их трехаккордная мелодия, недолго… недолго…
Если человек уверен в себе, в своем пути, петля лишь подчеркивает эту уверенность. Но обратная сторона романтики – это реальность. Это обосравшееся синее тело с красным обручем на горле. Это вывалившийся язык цвета просроченной колбасы и незакрывающиеся, как сломанная дверь, веки.
Сегодня псидр бесплатно каждому желающему! Ты – желающий, не зависимо от того, хочешь ты пить, или нет. Специальные палатки атакованы пересохшими глотками. Новые ноги топчут нахлебавшиеся тела «ветеранов». Баллон сменяет баллон, ручка скачет то туда, то сюда. Продавцы с ужасом смотрят на окровавленные ладони – в конце концов, отпускают вожжи – успевай только менять стаканчики. Разлившееся вылакивают ушлые седовласые тунеядцы. Эти пронырливые паразиты халявы заранее ко всему подготовились и порхают от одной палатки до другой. Везде мимо очереди, везде слизывают свою порцию «сладенького». Все они давно просрали силу рассвета.
За всем пристально наблюдают. Бунт может начаться и из банальной драки. А так – гремите, дети Диктатуры. Всё простится, всё обернется на благо вам!
Телевизоры раскаляются от потоков нечистот и блюют в уши и глаза отменным месивом.
К четвертой виселице Егор Летов идет сам. Смеются звезды в его бороде над тем, как мертвые судят живых.
Лихие морды насупились. Остроты Эдгара звучат картонно и постно. Скорее бы сама казнь. Что-то липкое ползет внутри от взглядов этих мятежников. Министр образования внезапно валится со стула, падает прямо под юбку вице-президента FuZe и начинает извиваться как сколопендра на сковородке. Трещат скроенные на заказ пиджак и брюки, словно что-то пытается выбраться наружу.
Вице-президент визжит, пытается высвободиться, но путается среди юбки, стула и министра.
–Он щекочет меня ТАМ! – всё смешалось в кучу. Некоторые гости повскакивали с мест и направили чопорные монокли в гущу событий. Мелкие подпрыгивают и скрежещут зубами от того, что высокие всё заслонили. Старичок с последнего ряда призывает противодействовать хаосу, посеянному, несомненно, казнимыми. Ускорьте казнь! Ускорьте казнь!
Появляются Агенты. Вице-президент бросается к ним. Убежавшая юбка обнажает голову министра – из нее торчат два твердых шевелящихся уса. Несколько ножек проткнуло костюм. Министр действительно превратился в сколопендру.
–Он!.. Он!.. – забилась главная женщина FuZe на груди Агента, кивая в сторону спокойно стоящего на эшафоте Летова. Охранники растерялись, поэтому пока трое из четверых были в галстуках петель. – Он вывел его на чистую воду! – рыдания вице-президента размазались косметикой по накрахмаленной белой рубашке. – Министр всегда был этой дрянью! Он вывел его на чистую воду!    
Агент крепко сжимает руку женщины, чтобы она замолчала от боли, и уводит ее. Больше ее никто не видел. Сколопендра свернулась неинтересным калачиком под стулом.
А к пятой виселице уже подводят Дали.
–Гала отвернулась на минуту – и вот в какую компанию попал ее драгоценный Сальвадор.
Зрители смеются скорее на автомате, чем действительно от смеха.
Убегает вдаль жираф, но браконьер в синих рейтузах падает на одно колено и делает меткий выстрел. Жираф загорается, но продолжает бежать. Пылающий жираф – это так романтично… Десятки девственниц перестают ломаться: они хотят сгореть вместе с ним. Нити слабо колышутся на уверенных стрелках – остатки былого величия, дерзкой попытки изменить ход вещей на донышке гранатовой косточки. А косточка зарыта под левым усом – и скоро… скоро!.. мы будем жевать хурму на изящных стульчиках, а вы – дрожать на коллективном эшафоте.
Только вот жираф споткнулся и сломал шею. Парализованный горящий жираф – какой позор! Усы забегали от гнева, пока не попали в гильотину ножниц.
Дважды опозоренный Дали! Кому нужен такой Дали?! Дали спрячется в подвале, чтобы больше никогда не видеть этого отвратительного мира. Прощайте, деньги; прощай, слава; прощай, Гала…
К шестой виселице поводят старину Берроуза. По морщинкам ползает: ну, и чем вы меня еще сможете удивить?..
Слабые психики требуют скорейшей казни. Они устали от светопредставления гнусных обреченных. Они мечтают вернуться домой к бутылочке псидра и искусственной вагине. Пускай радость казни обрушивается на народ: им-то хорошо среди ларьков и примитивных шуток разошедшегося манекена.
Бык Ли говорит что-то своему стражнику. Тот пытается оставаться безучастным, но видно, как он напрягся, как дрожит петля в его руках. «Напьюсь, напьюсь, и всё забуду… напьюсь, напьюсь, и всё забуду… напьюсь – и забуду!» Хотя сам он не уверен, как долго будет его преследовать скрипучий голос сына Нерея и печатной машинки.
К седьмой виселице подводят человека, чья верхняя половина головы скрыта плотной облагающей маской – нет даже прорезей для глаз, а рот – зашит толстой черной нитью. На груди висит табличка: «Не нужны мы Единому Завтра, и за нами ведется Охота». Презрительный свист и улюлюканье заставляют его слепо вертеть головой. Он так жалок и ничтожен, так запуган. Берроуз подбадривающее хлопает его по плечу, за что получает удар по ребрам от охранника.
Казнь переходит в главную фазу.
Опьяненный восторг, заунывное шутовство, томительное ожидание, как у постели тяжелобольного. Ангелы Псидра разнесли семя по роду человеческому. Мы остались наедине с небом и убежали от его взора в омуты бурных рек.
Палач нажал на кнопку. Семь тел заболтались на веревках. Все встали и зааплодировали. Эдгар разрыдался от смеха…


{ЭНЕРГЕТИЧЕСКИЙ ИНЦЕСТ}[http://www.proza.ru/2015/03/17/681]