Энергетический инцест

Энергетический инцест I типа


Аккуратненько собрав и пересчитав купюры, я убедился, что хватит либо на бутылку сидра, либо на буханку хлеба. Гамлетовские страсти разрывали душу, пока я шатался по гипермаркету, натыкаясь на тележки, полные всяких вкусностей и выпивок. Я готов был проклясть всех этих богатеньких по сравнению со мной людишек.
Жаль, что нельзя наесться, подержав еду в руках. Жаль, что не могу позволить опуститься до воровства или вымогательства.
Думаю: почем нынче души на черном рынке.
Думаю: куда могли подеваться деньги. Припоминаю все события последних дней: финансовые канализации и удовлетворенные соблазны. Концы с концами не сходятся. Чувствую, что тут замешаны противостоящие мне силы. Страха перед ними нет, только тупая досада.
Когда принципы вступают в конфронтацию с голодным желудком, неплохо было бы остаться в стороне, а не предоставлять тело и душу в качестве ристалища для разборок. Пересчитываю который уже раз – чуда не произошло. Где же это чувство уверенности в своих силах, когда обстоятельства рисуют перед тобой усыпанный маргаритками ярко освященный путь к желанной цели?..
Все мы – дети цивилизации – привыкли к сытости и комфорту. Диоген проиграл нас в покер Эпикуру.
Через меня прошло печенье, сосиски, паштеты, резиновые мячики, керамические кружки, банка с зеленым горошком. Будь я властелином идеального осмоса, сыт был бы по самый кадык.
Сидр смотрит на меня и безмолвствует, но всем своим видом недвусмысленно намекает, что задание я не выполнил. Задание? Задание??
Задание… Задание…
Задание! Я забыл про него! И кто же в этом виноват?!
Во всем виноваты продажные копы и люди с фонендоскопом.
Теперь всё стало на свои места, всё прояснилось. Я взял сидр и пошел к кассе. Передо мной было несколько подозрительных личностей: мать с ребенком, старуха в темных очках и молодой парень в кепке NY. Парень покупал две полторашки сидра и попросил еще Marlboro Red. В его движениях была какая-то звериная грациозность, гипнотическая и завлекающая.
Краем уха я услышал, как работницы торгового зала звали охранников: что-то там случилось, то ли разбилось и вылилось, то ли кто-то упал… Бабка противно зачмокала губами – я невольно переключил внимание на нее. Она была похожа на постаревшую фарфоровую куклу.
Мать нервно нянчила ребенка. В ее корзине лежала литровая сидра.
В это время парень расплатился и забрал покупку, старуха засеменила за ним. Я вспомнил, что недавно мучился от голода, и это показалось мне смешным. В мозгу потихоньку обтесывалось задание. Кое-какие выпуклости уже были заметны.
Слово «Паспорт!» огорошило меня. Кассирша была похожа на жабу в форме: такая же уродливая и противная.
«Спроси о псидре у женщины-жабы».
Синие буквы запульсировали неоновой веной. Задание уже шло, а я еще не был подготовлен к нему. Наверное, нужно выпить, а потом прийти сюда снова. Или дождаться это чудовище у заднего выхода. Еще можно попытать счастье насухую.
Каждый из вариантов пугал вопиющим изъяном. Растерявшись, я долго путался в деньгах, заслужив недовольное ворчание жабы и шепоток в очереди. Сердечко как-то неестественно сжалось и задрожало стеклом потревоженного серванта.
Выйдя из гипермаркета, я уже не мог сдерживаться. Сорвал пробку и сделал пару глотков. Топорики превратились в искусные стамески. Я понял, что делать с женщиной-жабой.
Удар по голове… Еще удар. И вот я валяюсь на асфальте. Блаженный сидр растекается, и вместе с ним моя жизненная сила и воля к действию. Вокруг прыжками носится нечто неуловимое, заметное лишь боковым зрением. Знакомые мать с ребенком прислонились к арке входа. Женщина жадно пьет сидр залпом, а потом маленькими порциями вырыгивает его в ротик чаду. Оно сладко причмокивает и урчит!
Где-то неподалеку я и потерялся.
Достаю записную книжку и огрызок карандаша. Пишу пару важных слов. Удары пытаются сломить меня, но я держусь стойко, сгруппировавшись.
Шприц Жене старательно отсасывал плохую погоду целый день, но сейчас небо не выдержало. Первые признаки надвигающейся катастрофы.
Я называю это катастрофой, потому что растерян и раздосадован. Глаза щиплет как от мыльной водички. Не осталось больше ничего святого. Поднимаю значительно опустошенную бутылку. В складках пластика сохранилась небольшая лужа. Это согревает как солнечный луч, прорвавшийся сквозь непогоду, как неожиданное вливание во время финансового штиля, как удачная шутка среди пошлости и примитива.
Женщина-жаба ждет меня в баре «Запчасти души» за дальним столиком, около коридора в уборную, но я понимаю, что это ловушка. Никто так просто не посвятит в тайну, которая представляет немалый интерес для многих.
Необходимо соскочить с крючка и навязать им свои правила игры. Зеленое марево накрывает меня изношенным одеялом.
Греховное ожидание…


Познакомь меня с ним.
Глубокий калейдоскоп раскололся надвое. «Мы диггеры больного воображения», – сказал проповедник и умер под ракитовым кустом. Там, где росли деревья и бегали белки – небоскребы новой жизни, нового порядка.
Древние слагали о Веществе песни и сказания. Отважные рыцари отправлялись к драконам не за золотом и, тем паче, не за рыбной вагиной какой-нибудь вертлявой принцессы... А что нес Ной в хрустальном сосуде, который стоял в потаенном ящичке его каюты? Ты видишь лишь тень Его величия. Ловцы тени отличаются пронзительным взглядом, ибо ищут истинное сокровище.
Погремушки… брюлики… мятые бумажки… пакты и акты – развлечения детей, которые никогда не повзрослеют. Они так и будут играть танчиками и куколками, пока не опомнятся в кожаном кресле, или в окопе, или в теплой ванной с бритвой в руке – но и тогда они испугаются взрослеть.
Голова между молотом и наковальней плавит сталь силой мысли и исчезает в рощах металлической связи. Колоссы похоти рожали недоношенные идеи и плакали от беспомощности. Гипертрофированные метастазы материнской любви и отцовского презрения порождают бессмертных химер. Молот расплющил погремушку маленького Энрико – ребенок испугался и решил двигаться дальше. Специально я не стремился сюда, но отчаянная чайка нигде больше не чайка. Можно упрекать и Калашникова, и Энрико Ферми, но кто упрекнет Карла Великого…
У ведьмы в запасе целая книга секретов, но самые главные она выучивает наизусть. Право жить заново – билет в один конец.
Берег усыпан трупами чаек, погибших от токарных станков. Дети развлекались шумной компанией возле пепелища сгоревшего от стыда. Если твоя мать – ведьма, не задавайся даже вопросом – чей сперматозоид.
Диктатура обязана тощей королевской заднице?
Подвалы переполнены дерзкими и самоуверенными.
Мы курили с Володей на кухне и обсуждали тайны желтых слез. Голова свалилась в пепельницу и зажгла потрепанного зайца. Уши сложились печальным McDonald’s-ом.
Связь принцессы и ребенка в кресле благословлена наверху.
Если тебя долго бьют, боль начинает доставлять удовольствие. От обильных инъекций воспаляется застарелая криптомнезия. Меня пытаются загнать в шаблон, соблазнить рефреном пустых фразочек и мелькающих кукол.
Инспектор протер руки полотенцем, синим от выделений моего лица.
–Вы злоупотребляете властью, – выплюнул я два коренных зуба. Рот казался вязким и чужим, как после анестезии.
–Я доброупотребляю властью…
Капли дождя умирали на стекле, оставляя недолговечные полосы. Это всё могло происходить из-за дневника… Энрико засунул голову в утробу матери и выпустил ядерный гриб. Белочка сделала запас на зиму: под шкурой копошатся жирные белые черви. Они питаются капризами детей, становятся всё больше и больше, пока не лопаются, оставляя недолговечные полосы слизи.
Лимфатические узлы набухают лиловыми бобами. Крысиное мясо пришлось не по нутру. В карцер изредка проникает любопытный взгляд. Есть тайны, прикасаться к которым лучше в защитном комбинезоне. Древние использовали козий мочевой пузырь.
Меня пытаются соблазнить гипертрофированной грудью всеобщей «правильности». Огрызки душ устроили в мусорном пакете помойную революцию.
«Вещество» – написал в блокноте инспектор и показал мне. Я долго изучал его бугристое бурое лицо и, в конце концов, кивнул. За это получил удар наотмашь.
Такой метод здесь называют «горячий стул».
Спецслужбы иногда развлекаются, привязывая к стоящим в кружок стульям злейших врагов и натравливая их друг на друга. Это называется «12 стульев». Но такое происходит лишь в масштабах песочницы. За ее пределами ни стулья, ни веревки не нужны.
Проклиная слабые легкие, Володя кашляет и роняет недокуренную сигарету на подоконник. На нее тут же садится мушка-дрозофила. Их тут развелась целая популяция: выносить мусор некогда. Да и проблематично.
Старый алкоголик варит собственную руку, чтобы «сидра добыть: он же откладывается в тканях». Делает это несколько раз по мере нехватки денег на бутылку. Но «рано или поздно придется отдать руку гангрене». Однако не это беспокоит Володю. «Они хотят свести меня с ума звуком капающей воды», – шепчет он, помешивая варево. Кран действительно действует на нервы: капли стучат по воспаленному разуму, раздражая его всё больше и больше.
От выпивки я бестактно отказался. Володя, как и все закоренелые сидроманы, ничуть не расстроился. «Если проявить хозяйственность и экономность, одного  навара хватит на два дня»…
Слово за слово подвожу его к разговору о Веществе. Сидроману нечего терять, поэтому позволено безнаказанно знать многое. «Правительство полагает, что вы не отличите истину от баек, а кочку от топи. Всегда говорил, что там собрались одни дураки и прохвосты».
Говорю, есть связи в госпиталях. Можно получать сидр даром и пить его в уютной палате. Говорю, и сразу стыжусь своих слов. Володя, отпив изрядную долю варева, бормочет о превосходстве мусорного пакета… бормочет: «Просто быть писателем. Вдохновение есть – пиши, вдохновения нет – пей».
У инспектора на лбу проступила роса пота. Кто первый закончится: он или я?
Дождь пробивает стекло. Инспектор, проткнутый сотней струй, падает на потертый паркет. Мне остается только встать и уйти.


В глубину сознания, туда, где пылающее разноцветье становилось тьмой, ведет дорога. Иногда она похожа на лесную тропинку, иногда – на заасфальтированное шоссе с желтым пунктиром разделительной полосы, иногда – на траволатор, ступив на который можно потеряться и рухнуть в такие дебри, из которых уже не будет выхода.
Витольда вело одно желание: избавиться от оружия. Когда он опускал веки, то видел темное пятно, обрамленное желтым светящимся ореолом, как солнце короной во время полного затмения. Знакомый пугающий силуэт – Грач с расправленными крыльями. Но больше всего волновало графа то, что память словно играла с ним в какую-то нелепую, неприятную игру. События, мысли, фантазии смешивались, сгорали и возрождались в новом обличии. Витольд ясно осознавал, что не помнит точно, как и с помощью чего выполнил задание Грача, и знал только, что ему как можно быстрее нужно избавиться от оружия.
На городских улицах граф не чувствовал себя в безопасности. Как плеть хлестали по мозгам яркие вывески, гирлянды фонарей, гул голосов и машин. Чтобы сохранить себя и не раствориться в этом безумии, Витольд спрятался в домике внутри подсознания.
Домик – возле дороги; всегда можно вернуться обратно. Но пока стоит повременить, переждать опасность, успокоиться, отдышаться… Избавиться от оружия!.. Витольд машинально свернул в узкий проулок между домами, где стояли мусорные ящики.
Распотрошенные черные полиэтиленовые пакеты – жертвы бездомных патологоанатомов. Сладковатый запах гниющих картофельных очистков и будоражащая рыбная вонь. Слепая кишка в теле яркого города.
За дальним бакам кто-то плакал… Детский зловещий плач – Витольд на ватных ногах пошел на него, как крысы за дудочкой коварного Нильса. Там, в груде мусора, лежал запеленованный младенец, не больше недели от роду.
Свист в ушах, будто рядом пронеслась на полном ходу электричка. Лицо Витольда исказило болью. Он закрыл глаза – там всё то же черное пятно в золотистой короне, но плач разрушал его, стрелял цветными пятнами, и образ терял свое устрашающее величие. Задание отпускало, треморная дрожь растворялась под целительной промокашкой; захотелось немного выпить и поставить окончательную точку в затянувшемся кошмаре; прочь многоточия и перетекания.
И тут пришло осознание… Ребенок начинен взрывчаткой. Это бомба, созданная жестокими, но справедливыми «Братьями Милосердия». Многоточия продолжаются… санта-барбара в стиле нуар…
Витольд поднял ребенка, бросил его в контейнер и закрыл крышку. Скрежет металла полоснул как бритвенный нож. Вернулся приятель, которого граф ненавидел больше всего – страх. Инородный, иррациональный, опустошающий. Мысли точили мозг, как черви, словно крышка мусорного бака стала для него крышкой гроба…
задание провалено?..
    нет, оно блестяще выполнено!..
        ненавистная партитура… партитура Диктатуры…
может, бомба Сопротивления, как и предупреждал Грач?..
Страх похож на пыльцу, страх похож на ковыряние в гнойной дырке, страх похож на пятно серной кислоты. Подсознание треснуло, как яйцо, и в сознание просачивается нечто скверное, липкое, неприятное…
возможно, бомба предназначалась не ему?..
    тогда чей это ребенок?..
        ЧЕЙ?..
В поле растет молочай… в поле растет молочай… ты позабудь меня и не скучай… ты позабудь меня и не скучай…
Между зданиями банков и трактиров мелькнула вывеска «Le’Шабаны». Витольд поспешил туда. Надежда, что там он сможет отдышаться, отойти, как водолаз после сложного и опасного погружения.
Дорожка… дорожка… куда ты мчишься… ты впиваешься в ноги и тащишь за собой…
Антуанетта Водевиль открыла Витольду дверь. Граф отметил, как бледно ее лицо, как безжизненны глаза. Горжетка из чернобурки сползала с правого плеча. Платье потеряло всякое очарование и выглядело как черная вычурная ночнушка, к тому же в непонятных пятнах.
–Кто-то… – Антуанетта не смогла договорить и стала блевать кровью; спазмы исказили ее личико до неузнаваемой жабьей морды. Бульканье в горле душило слова, но она, всё-таки, смогла произнести:
–Кто-то… испортил меня.
Суетились цапли в фойе. Они обдирали бархат со стен, клевали картины и спаривались. С улицы в дом терпимости стекались новые особи. Перья и пух кружились как конфетти. Одна наглая птица полезла Витольду в штаны, чем разозлила его и получила сильный пинок.
Антуанетта протянула графу садовые ножницы. Он окинул взглядом галдящий «птичник», взглядом профессионала, который не гнушался никакой работой, и принялся отрезать цаплям ноги и крылья. Методично, последовательно; с чувством, с толком, с расстановкой.
Цапли превращались в бело-серые пернатые ноты и затихали на полу. Дополнение к утвержденной властью партитуре.
Чик-чик…
    Клац-клац…
        Всё готово!..
В зале справа, где обычно веселились гости «Le’Шабаны», выпивали и заигрывали с девчонками, зазвучало пианино. Словно ни в чем не бывало, словно начинался обычный вечер; публичный дом оживал и погружался в чарующую слизь разврата. Приятный меланхоличный женский голос запел:
Город плывет в море цветных огней,
Город живет счастьем своих людей.
Старый бордель, двери свои открой,
Старый бордель, в полночь меня укрой…


Лампочки с односторонним свечением вращались, и по экрану прыгали пятна. Я стоял на лестнице и наблюдал за Витольдом. Из запретных глубин приближалась картина: масляные мазки становились фигурами, а сюрреалистический антураж – реальнее реальности. Витали призраки кастрированной неполноценности, угнетенных поллюций, навязчивого подавления.
Граф стремился туда, и я не мог предостеречь приятеля, отправить его сознание на излечение, на другую дорогу.
Девы плакали, скрываясь за белой простыней, но на лицах их застыли похотливые ухмылки. Они не позволяли Витольду отдернуть ее и посмотреть, кто так страшно хрипит за ней, будто издыхает. Взрослые сеансы в театре юного зрителя, лишняя фаланга для мальчика-с-пальчика, семейная фотография старика Лота.
Витольд стоял и слушал, как храп становится всё ужаснее и ужаснее: воздух будто входил в легкие и не возвращался обратно.
тени...
    ухмылки…
        костлявые, искусственные рыдания.
Затем хлопок – и белоснежная простыня стала кровавой.
Я оступился, нелепо взмахнув руками, окончательно теряя устойчивость, и упал в уютные объятия кресла. Сердобольный юноша в перемотанных изолентой очках, сидящий слева, протянул флягу:
–Выпейте – полегчает.
Наверное, я паршиво выгляжу. Наверное, с каждым глотком становится легче. Наверное, улыбающийся юноша тает, как утренний туман с возвеличиванием солнца. Наверное…
Потолок Dreams (tH)actory оказывается звездным небом. Россыпь драгоценных камней: бриллиант Сириуса, алый пылающий рубин Бетельгейзе, шпинель Антареса, рыжий сердолик Арктура, бледный сапфир Спики. Но ничто не сравнится с улыбкой молодой луны.
Кто-то спускается с небес, высокий статный, кто-то другой; из глаз струится свет, а в руке блестит серп. Никчемное пропитое тело смотрит вверх, подслеповато щурясь покрасневшими от обильных возлияний глазами.
ангел ли это?..
    или я сам – прежний, лучший?..
        или откровения алкогольного психоза…
Грязная канава. Пустые бутылки, картонные коробки, тряпьё. Забор с ущербными зубами сгнивших штакетин.
моя диктатура… моя вонючая, пьяная империя… недоступная ни Правительству, ни Агентам, ни Рамкам Контроля… дай выпить, светлейший, или убирайся… мне плохо, тебе никогда не понять меня… ты же такой весь правильный, небесный… Дай выпить, сука!
Пропойца попытался схватить Сошедшего с небес, но запутался в тряпках, не рассчитал возможности вестибулярного аппарата, и распластался там, где и лежал. По его щекам потекли слезы разочарования, стыда и унижения.
«Ты так настойчиво шел к этому. Где и как ты всё просрал?.. Сначала похоронил мечты, затем чувства, затем построил свою, как ты считаешь, Свободную империю. Думаю, ты понимаешь, куда пришел».
Последний раз вспыхнул в небе серп – и мир смялся как клочок прямоугольной бумаги. Бриллиант наслаждения, алый пылающий рубин страсти, шпинель удовольствия, рыжий сердолик смеха, бледный сапфир опьянения разлетелись как гравийные камушки от колес проехавшего автомобиля.



Энергетический инцест II типа


Ученые похожи на скунсов. На маленьких грязных, черно-белых зверьков, которые, словно специально, норовят обрызгать вас своими знаниями, открытиями, истинами. Они проводят эксперименты, ставят опыты, что-то рассчитывают или измеряют. А потом, когда знаний накопилось достаточно, ученые выстреливают ими, как скунс из анальных желёз, прямо нам в мозг. Цепкая, навязчивая субстанция расползается по клеточкам, нейрон за нейроном – и скоро укореняется, будто всегда жила здесь. Нечто ненужное, возможно, даже сорное, становится частью личности. Мы изменились и отныне будем думать иначе.
Евгения Черепкова вырвала конспект у студента, увлекшегося писаниной. Новогодним дождиком разлетелись сырые мысли и винтажные каракули. Черепкова сразу поняла, что это безумец, фанатик, одержимый одной идеей, самодельным демоном, персональным божком, ради которого можно сечь непокорные головы, разрезать животы беременным женщинам на символичном жертвеннике, говорить острые и мудрые слова толпе, превращая ее в ряды шагающих за тобой строевым шагом молотков. Фанатики глухи к словам разума, они подчиняются идее; и Черепкова с иронией осознала, что она – идееродица. Мать идеи, росшей сейчас в черепной утробе этого молодого, отталкивающе привлекательного студента.
Тут она заметила то, ради чего устроили этот спектакль. Ради чего привлекли ее внимание. Всё просто: на титульном листе конспекта было написано «Отдай мне Вещество!».


* * *
Сегодня в «Запчастях души» тихо. Никто не режется в подкидного, не обсуждает за стойкой политику, не бравирует сбитыми кулаками. Парочка мирных алкашей потягивает молча свои коктейли:  сидр с водкой – и рассматривают осколки несостоявшейся жизни.
Бармен от скуки периодически опрокидывает стаканчик другой, и уже порядком захмелел. Завтра он будет горевать о пропавшем дне.
Я взял на стойке пинту сидра, чем несколько оживил это царство уныния, и сел с «Диктатурой Будущего» за столик у окна. В газете безопасно для мозга читать только рецепты, гороскопы и объявления, поэтому очень скоро я отложил ее и погрузился в размышления.
Два бокала ушли за полчаса. К этому моменту я, не считая бармена, остался в баре один. «Неужели двух мало? Черт, этот сукин сын разбавляет!..»
Я хотел было пойти разобраться, но сознание сдавил резиновый жгут, и оно получило щедрую порцию. Меня вжало в стул, а жидкое тепло превратило в того, кем я, по сути, и являлся.
Женя Черепкова сидела напротив и кушала какой-то салатик. Это выглядело показательным и неестественным.
–За мной следят, – объяснила Женя.
Я поёжился, словно колючий взгляд Агента смотрел через окно. Там и вправду стоял подозрительный мужчина в черном плаще. С невинной улыбкой я поднял бокал, будто говорил «ваше здоровье», и допил остатки сидра.
–Посмотри, – Черепкова пальцем подтолкнула мне тетрадку. – Это работа одного из моих студентов по теме «экзистенциализм».
Я перевернул страницу и обнаружил нарисованные размашистыми штрихами цветочки, жучки, паучки. Они смеялись и прыгали. Совсем как настоящие. Это было до умиления приятно и знакомо – невозможно оторваться.
Сколько мы здесь сидим?.. Женя тоже выпила два бокала… Бармен храпит на стойке. Больше никого в баре не было… Кричала, кидалась и билась в трюмо внутренней грации моль… Если ты ввязался в эту игру, то уже не соскочишь. Будешь до конца рисовать цветочки и наслаждаться их воображаемым запахом.
Дверь хлопнула непривычно мягко. По лицу Жени я понял, что вошел Агент. А только хотелось развязать язык и обсудить несколько важнейших вещей.
–Двенадцать унций. Сидра.
В голове застучал метроном, а красный маркер отмечал знаковые удары: пробуждение увальня-бармена, шипящий звук вырывающегося из заточения сидра, шуршание купюр и, наконец, вопрос-не-вопрос:
–Я присяду…
Сознание сжали, но не для того, чтобы напитать новой порцией блаженства, а банально придушить. Расстроенной скрипкой застонал стул. Агент сел рядом и поставил свой полный бокал аккурат на линии с моими пустыми...
Я закрыл глаза и вошел в «Запчасти души». Два старых алкаша уже уходили. Мы поравнялись в дверях, и они промычали некую форму приветствия. Теперь я знал, что место больше не надежное. Если б я был трезв – сцапали моментально. Понимают ли они до конца, насколько я опасен?
Женин силуэт вырисовывался из темноты. Сунув бармену денег и жестом показав два бокала, я нырнул к ней. На немой вопрос Черепкова приложила палец к губам и увлекла за собой в туалет.
Здесь сожительствовали грязь и вонь. Гнилое сердечко бара билось протекающими сливными бачками и скрученными кранами.
Здесь подавали фирменный коктейль: моча, блевотина, сперма и ржавая вода.
Здесь происходило то, о чем полунамеками говорили за столикими или стойкой, и лишь за тайной дверью открывали все карты.
–За мной следили, – развела руками Женя. Я кивнул: явно это было не главное, что она хотела сказать.
Что-то смутное, пока неуловимое накапливалось и заставляло волноваться. Победители… или побежденные; господа… или рабы; ведущие… или ведомые; насильники… или двенадцатилетние девочки. Какое моё место среди всего этого многообразия? Примерить готовую маску или склеить из папье-маше свою? Скоро-скоро-скоро… единственное представление театра кабуки. Оставшимся в живых – награда сухим пайком.
Я снял эту мятую, надоевшую маску. Посмотрел в зеркало – ничего не изменилось. Или я вместе с маской снял предыдущее сознание и теперь всё набело?.. Тогда в каком черновике осталось то, что было дорого мне, и что я позабыл, вычеркнул как неуместное в канве нового сюжета?..
Глафира Львовна небрежно бросила тело Жени на умывальник. Мы смотрели друг на друга в зеркале и молчали, словно переносили ответственность с себя на отражение. Старая проститутка закурила – медленно, вальяжно, словно перед новеньким стеснительным клиентом.
–Ты понимаешь, что это значит?
–Кажется, да… ДА! – хрипло ответил я.


В ожидании флота печально горит маяк... Он потешный до слез... В желтых листьях на первой странице… Ждут рыбаки, но тень направляет меня… Там был друг… Он был та еще тварь… Мы будем петь и смеяться как дети… Мы похоронены для этого мира… Здесь под обломками листьев и рыбаков… Маяков и флотилий… Здесь, вместе со своими друзьями и попутчиками.. А Там – ничего нет. НИ-ЧЕ-ГО!


Куски слизи специально прикидываются добрыми и хорошими, чтобы заманивать дурачков в объятия ложноножек. Когда жертва приближается на приемлемое расстояние, аморфная масса выстреливает упругой клейкой нитью. И всё кончено.
Снятся сны: обыденные и безумные, мейнстримовые и нонконформистские, ксенофобные и толерантные, китчевые и искусные.
Шорох ночи ты не спутаешь ни с чем. Лейки уже вставлены в горло. Вы связаны по рукам и ногам. Можете молиться, можете мычать, можете делать вид, что ничего не происходит.
Витольд чувствует, как серая масса захватывает тело. Последний глоток, вкус которого он еще мог ощутить…
Покачнулся стол с горящим окном ноутбука. Поисковая система Eagle…
«…ты вернулся оттуда совсем другим человеком: более цельным, более умным, более понимающим. Новые мысли в голове. Новые идеи. Были бы только деньги, а то совсем уже есть нечего».
Внизу у правого края появляется подмигивающий красный глаз. От него исходит какая-то гипнотическая энергия. Маленький мальчик пишет в Eagle «Кто управляет этим миром?» Ему в ответ приходит « ». Пустота в кавычках. С тех пор мальчик никогда не улыбается. Он перепробовал все веселители: секс, адреналин, амфетамин, экстази, закись азота, серотониновый синдром, ампутацию чувств, вышивание твердого знака крестиком, энергетический инцест.
Пьяный Витольд сидит на летней террасе около «Запчастей души». Граф напевает: «Витек, Витек, куда твоя удаль ушла?..»
–У Вас удивительный баритон, – возле столика Витольда стоит женщина в черном платье. Этакий товар в солидной упаковке.
Диалог завязался моментально и тек страстно и отчаянно.
Женщин-товаров граф, откровенно говоря, остерегался. Такой можно легко приобрести, а потом отдать. Если привяжешься, то все равно отдашь, когда за хвост прижмут. Но эта женщина его обаяла.
Никто не заметил, как она присела за стол, поближе к Витольду и изящно закинула ножку за ножку.
–А, знаете ли, я граф, – сказал как бы исподтишка граф. – Ну, а вы, наверное, принцесса?
–Что вы, – отмахнулась дама. – Я откроюсь попозже.
–А не заказать ли нам по стаканчику сидра?
Новая знакомая одобрительно кивнула.
–По большому, –  Витольд глянул иронично-вопросительно.
–Нуууу, давайте по большому, мы же взрослые, – взаимный смешок. Потек желтоватый клейстер. Столы, диваны, кровати превратились в какие-то больные слюни.
Им здесь было хорошо. Они смеялись и баловали друг друга остротами. В таких раскрепощенных состояниях волей-неволей на ум приходят глубинные мысли.
–Интересно, каково это – насиловать собственных детей? – задумчиво спросил Витольд.
Мудрые говорили: не задавай вопросов, на которые бы ты не хотел услышать ответа.
Официант уронил поднос с шампанским, взвизгнула обрызганная розовая конфетка. Оркестр в большом ресторане напротив затянул ирландскую мелодию.
–Папа, зачем ты меня позвал? – изящная женщина превратилась в двенадцатилетнего рыжего лягушонка. Витольд нежно погладил заплетенные в две косички медные волосы, веснушки, пригоршней обсыпавшие лицо, темно-зеленое платьице.
Так не хотелось врать этому ангелу.
–Просто папа хочет жить, – граф цепко схватил дочь за руку. Теперь она отдастся ему вся. Через несколько минут не останется ничего, кроме рыжей шкурки, завернутой в зеленые тряпки.

Ev sistr 'ta Laou, rak sistr zo mat, lonla,
Ev sistr 'ta Laou, rak sistr zo mat…

Доктора робко зааплодировали. Последние три минуты, показанные во всех неприкрытых подробностях, намочили их скудные скромности. Кривые обслюнявленные карандаши застрочили гневные петиции, заявления в Ученый Совет и требования Прокурору выдать им лицензию на казнь Верховцева через повешение.
–Какая мерзость, – проскрипел девяностолетний профессор Сироисии, причем «мерзость» у него была похожа на рвотный позыв.
Загудела ученая братия. Закроешь глаза, представляется рой трутней.
–Они станут последними испорченными существами на земле! – выкрикнул доктор Верховцев свой новый лозунг.
Слово попросил Председатель Совета профессор Лавр Вазотти. Он долго протирал очки, так что гудение успело затихнуть. Наконец, он задумчиво погонял по лицу рот и заявил:
–Вы, милый мой Верховцев, пустотреп, приспособленец, извращенец, искаженец и сущее дитё. Суете нос к маме с папой в спальню. Знаю историю про мальчика, который до сих пор писается в штаны из-за того, что подсмотрел, как родители репетировали изготовление его младшей сестренки. – Председатель потряс чьим-то медицинским делом.
Ученые мужи заскрипели от волнения вставными зубами. Могла начаться война в интеллектуальной элите Диктатуры. Кто первый перейдет точку невозврата? В пробирке бы обоих нагреть, или подсыпать катализатор.
–Многие из вас считают, что я пытаюсь подорвать основы Диктатуры, – Верховцев презрительно осматривал старческую копошащуюся кучу. – Но придет день, когда моя правда восторжествует, и вам засияет обратная сторона медали…
Верховцев говорил долго и страстно. Его могли бы действительно заподозрить в сотрудничестве с Сопротивлением, если бы не знали, что он протеже самого Диктатора.
Ушел он по-английски. Через некоторое время санитары вынесли из зала три трупа: два инфаркта, один инсульт. Вечерний эфир об этом умолчал, а в прайм-тайм пустили ток-шоу манекена Эдгара с темой «Поступок Верховцева». Это продолжалось до тех пор, пока Правительство не заморозило информацию о конференции.
Такси приехало через минуту. Верховцев сел и коротко сказал: «Вези туда, куда задумал». Водитель ничего не переспросил – поехал.
Два кубика внутривенно. Забегали красные кровяные тельца, нейроны понесли ложную информацию. Опостылевшая мерзость проехала мимо на деревянной лошадке. Среди собственных клумб хорошо и уютно, но сейчас осень, и рыже-зеленые листья бросаются на тебя как отчаянные зверьки. Любовь к икебана сродни геронтофилии.
Невозможно остановить себя, не размазавшись по стеклу. Умы пытались доказать нам свою значимость и непревзойденность, однако не доказали ничего, кроме нашего собственного превосходства.
Две тысячи лет продолжается накопление греха. Эту пеню уже никто не спишет. Не надейтесь!
Тот стимул открыл новые возможности Контроля, показал, как тонка грань между овечьей и волчьей шкурой.
Какой-то художник из Сопротивления во время последнего Народного Выбора разбрасывал открытки с картинкой: старые чашечные весы в состоянии равновесия. На одной чаше – диктатура лжи, на другой – диктатура силы.
Это всё, конечно, людям не нужно. В нашу просвещенную эпоху вместо кандалов дается интернет и телевизор, вместо кнута – законы, вместо пряника – доступная выпивка, доступный секс, доступное отупение. Мы переходим к приятным формам рабства. А бунты будут нужны для очищения породы. Пламенные сердца переварятся в голодных желудках, но и на каждый голодный желудок найдется еще более голодный.


Тот, кто все время шел рядом с Витольдом, показался.
Омерзительное существо – Вильгельм Телль из сосисок. Особенно противны пальцы, которые безо всякой ладони торчат из сосисок-рук и постоянно выдавливают бесцветный сок из сосиски между ног.
–Сынок… сынок… – повторяет он. – Зачем ты проглотил яблоко? – пальцы трогают Витольду кадык, и граф задыхается от беспомощности. – Разве я тебе не говорил, что ты умрешь?.. Бедный сынок, кто соблазнил тебя? Иди ко мне, – Вильгельм Телль обнимает Витольда, тискает его, крадется к потаенным уголкам.
–Не надо, я буду хорошим, – пищит граф как нашкодившая сучка.
–Эх-эх, не будешь… – сосиски заползают под одежду, изучают бугорки, впадинки, ищут ямки. – Скорее, тебе придется… съесть меня.
Витольд не выдерживает и начинает плакать.
–Это же всего лишь игра? – с надеждой спрашивает он.
–Да, я шел рядом – и показался, – смеется Вильгельм Телль и тут же меняет тон на зловеще-серьезный. – Какой же ты у меня фантазер, сынок. Вот до чего довели тебя глупые выдумки и воображаемые приключения, – кончик сосиски стучит по дергающемуся кадыку графа.
Мерзко, противно, унизительно… Заслуженно.
–Я больше не буду, – мямлит Витольд.
–Громче! – уколы мягких сосисок становятся неожиданно болезненными.
–Я больше не буду…
–Громче!!
–Я. Больше. Не. Буду.
Телль удовлетворенно гладит Витольда по голове. У того густо высыпала гусиная кожа.
–Ты отравил моё старое больное сердце, сынок. Придется наказать тебя.
Указательный палец описывает круги вокруг витольдова пупка.
–Самое лучшее наказание – это лишить тебя чего-нибудь, – Вильгельм Телль невыносимо цедит слова. – Я знаю, на кого ты работаешь, сынок. Скверно. Очень скверно. Я хотел, чтобы ты вырос порядочным человеком, а из тебя получился обаятельный гаденыш. Ты слышишь меня? Га-де-ныш. Га-де-ныш. Нет, это не осуждение – считай это отцовской поркой.
–Я буду хорошим…
–Нет… сынок… Не будешь ты ни хорошим, ни добрым, ни послушным. Как только я уйду, сразу возьмешься за старое. Внушишь себе, что меня не было, что я тебе померещился.
Витольд падает на колени, крепко прижимается к Теллю и начинает его есть. Набивает полный рот, кое-как жует, проглатывает, давится несвежим мясом вперемешку со слезами и соплями.
Сосисочные пальчики колотят его по голове, но уже не могут причинить вреда.
–Сынок!.. Зачем? Что ты делаешь?.. А-а-а… Скверная шавка подзаборная…
Графа тошнит, но он настойчиво уничтожает это чудовище. Весь в блевоте из розовой субстанции он наконец-то чувствует себя победителем.


Базилик не уродился, пришлось расстрелять чеснок.
Я слышу, как шевелятся тревожные шторы – туника, в которой меня похоронят. Смех мечет горошины в пустую алюминиевую кастрюлю. Белесое утро развращается рыбной вонью. Где бы вы до сих пор ползали, если бы вам не указали Путь?..
На лестничной площадке сидит мальчик и пьет из горла псидр. Лицо у него грустное-грустное, на глазах запеклись слезы, руки покрыт ссадинами и шрамами. Я присаживаюсь рядом на корточки, беру бутылку из его безвольных ладоней, отпиваю – он отстраненно смотрит, в сотый раз, наверное, перемалывая в душе неведомую потаенную боль. Спрашиваю, что случилось, пытаюсь даже неловко, по-дружески, приобнять парня (откуда во мне эта сердобольность?). Узкое костлявое плечо раздраженно дергается, стряхивая, как противную гусеницу, мои участливые нежности.
Я немного сконфузился от того, что так нахально хотел вторгнуться в чьи-то глубоко личные дела, хотел было встать, уйти, как вдруг мальчишка повернулся огненно-пустыми глазами ко мне. Знакомый взгляд… Так смотрит… Так смотрит!..
–Меня обманули, – слабый голос похож на трещину. – Обманули! – он залпом допил псидр, закрыл глаза и кубарем покатился по лестнице. Хрустели ломающиеся кости, мясной мешок ударялся с вязким хлюпающим звуком – и ни стона, ни крика, ни мольбы о помощи. Так молчит тот, кому терять уже нечего.
До чего же это интересно: закрывать и открывать глаза… закрывать и открывать глаза… Чудо! Фокус-покус! Прощальная отрыжка Дэвида Копперфильда. Ублюдков топят в реке как котят, а потом закапывают в сарае воспоминаний.
Покажите мне меня… Я соскучился. Не осталось ничего, что бы хотелось выпить. Боюсь, так дело дальше не пойдет.
На плите шкварчала сковородка. Недолго думая, я вылил раскаленное масло на лицо. Обжигающая боль побежала по шее, на грудь, живот, терзая плоть как бешеная собачонка.
Наконец-то подлинные чувства! Прежде, чем окунуться в воды безумия, я наслаждаюсь эротическим массажем – мгновения прекрасные мои! Если останусь жив, буду помнить вас как манну небесную, благодать божию, золотой дождь для Леды.
Завопили сирены одержимых правильностью – и я еще больше испугал их отчаянным последним смехом. В один миг я понял и приблизился к тем, кто отдавал добровольно плоть свою на распятие и поругание. Ради идеи! Ради торжества той силы, которую не понять, толкаясь в стойле за более сочную охапку сена.
Они уходят по воде, а мы можем утонуть в первой же луже. Бери пескарей – иди домой, короче.
Я решил кремировать себя на кухне. Сидел на табуретке и смотрел, как пламя пожирает мои мысли.


{РАГНАРЁК}[http://www.proza.ru/2015/03/17/707]