Рагнарёк

Мысль, летящая из никуда в ниоткуда.
Грач поседел от ужаса в охватившем его безумии. Где-то в позабытом богом уголке дома задорный голос напевал: «Was wollen wir trinken, sieben tage lang; Was wollen wir trinken, so ein Durst!»
Скрипели часы, со стола капала пролитая случайным толчком вода, в которую превратился минуту назад налитый в стакан псидр. Выдирая седые перья обожженными крыльями, Грач верещал как желтая резиновая уточка. Скомканный лист бумаги, на котором, как завет, была написана жизнь, шелестел в голове, обжигал воспаленную душу переплетенными как ветви плюща словами.
Деревня в богом забытой глуши, бабки с заунывными песнопениями, мычащие коровы и горланистые петухи. Обильно унавоженные дороги; редкие машины стараются проезжать через деревню быстрее. Выпускная дискотека в клубе поселкового совета; звон рюмок и граненых стаканов; круговерть лиц знакомых и незнакомых; ночное небо, пьяный сеновал с девочкой из 9-го «А» класса.
А раньше… раньше… поцелуй в подвале – пахнет сыростью и картошкой.
«Грачик, пойдем кушать оладушки».
Пышные, хрустящие оладушки; жбан парного молока; блюдечко с вареньем. Я поем и побегу ловить с ребятами майских жуков. Они такие плотные, серьезные, забавно жужжат; нет веселее потехи, чем привязать к лапке нитку и выгуливать, как пуделя или добермана.
Всё выглядит до слез родным, реальным. Как корзина с пластмассовыми фруктами.
Из варенья вынырнула голова таракана, шевельнула усами, словно настраивала антенны, и сказала:
–Друг, зачем ты придумал себе другую личность. Думал, тебя не найдет Каблук? Глянь… Глянь на себя в зеркало, хватит прятаться от правды, от реальности.
Комод с вывернутыми шкафчиками, а над ним зеркало, из которого на Грача смотрел старый безумный таракан.
БЕЗУМИЕ! БЕЗУУУМИЕЕЕ!!!
Грач ударил по ненавистному стеклу и с ужасом понял, что у него больше нет сильных черных крыльев, на которых он носился, как тень, над городом. Вместо них – тонкие слабые лапки. Зеркало даже не покрылось трещинами.
Акции FuZe, пробирки с чумой для отсталых народов, ящики с сидром – всё это принадлежало ему, пока не произошло самое страшное. Он ждал этого момента всю жизнь, тысячи раз проигрывал его в голове – лёжа пьяным в роскошной ванной, или скучая на профилактическом совещании у диктатора, или путешествуя по ночному кошмару – и всё равно оказался не готов.
Топ…
          Топ…
Ветер бесцеремонно распахнул окно и уволок занавеску, как солдат трофейную женщину. Таракан вспомнил эту прогнившую деревню, куда каждый год его спихивала мать, чтобы вдоволь покуражиться с отцом как в молодости.
Субботние дискотеки, начинающиеся спиртом и заканчивающиеся сеновалом. Дойки первых давалок – он пытался высмоктать молочко из них, но оно, почему-то, вытекало из него.
Позорная отметина на штанине.
Клеймо артиллериста-скорострела.
Белый штамп прыщавой поспешности.
Щелкнули часы – и замерли, словно время умерло, и они остались без работы. Последним, что успел осознать таракан, было то, что бархатные красные шторы валяются на полу и по ту сторону окна за ним наблюдают. И наблюдатель этот – холодный дождь…
Вот оно как…
                вот оно как…
…обугленная птичка в огромной золотой клетке. Ночь, которую он так любил, считал своей союзницей, продолжением крыльев, предала его, выкинула, как использованную тряпочку, носовой платок с густым комком сопли.
Грязь от пьяных, испорченных мыслей.
Принять бой – или отступить…
или пиррова победа… Здесь так тесно, как в гробу; душно, как в раю, забитом потными праведниками; тошно, как в мармеладном королевстве, где заставляют жрать эту сладкую дрянь каждый день…
…казалось, что убегает… по роскоши…
глиняные ангелочки с оторванными крыльями; беззубая улыбка младенца, больного тяжелой формой прогиреи; ковры и плетки на стене, одна – с автографом Леопольда Захер-Мазоха;
стильный черный плащ с темно-синим подбоем, оставленный, вроде бы, вчера ушедшим в ночь Ермандайкиным… лапки проводят по теплому бархату; робкое чувство хочет отдернуть его, как шторы.
«Они опрысканы ядом, – думает таракан. – Нужно срочно позвонить в Ученый Совет и пригрозить репрессиями, если они не придумают эффективного противоядия».
Поздно – пищит колокольчик в мозгу. Ты шел из самых низов, уничтожая душу и придумывая себе новую личность. Скажи спасибо, что ты таракан, а не маленький говорящий кусок говна, как многие в Псидровой Диктатуре…
линолеум смешал узоры в армию человечков; они ушли, маршируя под бравый военный марш; прошмыгнула под диван змея фонендоскопа – скромная гадюка с жалом вместо мембраны.
«Грачик, пойдем кушать оладушки», – родной голос, любимый голос, бабушкин. Только слова придумал он сам; франкенштейн фантазий перестал казаться живым. Воспоминание свернулось как горящий лист бумаги и рассыпалось хриплым, вкрадчивым шепотом: «Иди со мной. Тебе понравится».
Он пошел, точно послушная собачка по первому зову хозяина, или отчаявшийся раб за харизматичным вождем, обещающим сделать «завтра лучше, чем вчера».
Вывернутые наизнанку шкафы, осколки люстры, обои, висящие жалкими лоскутами. Уничтожение извращенной роскоши, жизни среди пёстрого безумия. Поделом.
Красные шторы слышали приближающиеся шаги; взволнованные, они пытались укрыть извивающееся от боли и ужаса тело. Лишь музыка ощущала себя полноправной хозяйкой в апартаментах. Всё такая же радостная, бодрая, бравая, боевая.
Грач валялся перед окном в позе зародыша и монотонно дергался, держась за голову.
А потом появился Каблук и раздавил таракана.


Если бы из Диктатуры существовал выход, я бы давно тебе про него рассказал.
Потерянные страницы дневника нашлись в самом укромном уголке. Конец моделированию ситуаций и бесконечным разборкам. Пора действовать напрямую, без посредников. Пусть кошки идут первыми, а за ними – мы. Эти листочки, исписанные стремительным, как стрела псидра, почерком, прочитают вместе со мной, но преимущество не на их стороне.
Вещество не перестраивает сознание. Оно как инструктор помогает разобраться в действительном и мнимом. Если ты действительно этого хочешь.
Вещество идет рука об руку с Контролем. Коварства ему не занимать…
Ты понимаешь, где ты, а где Вещество?
Те, кто хочет вырваться из Рамок Контроля, не останавливаются на полпути. Но это дорога не для всех. Тысячи начинают… потом остаются сотни… десятки… единицы. В какой-то момент и тебе захочется под крылышко Контроля. Не поддавайся – дальше будет еще сложнее…
Тлен пожирает бумагу. Тлен пожирает тело. Только сознанию на это наплевать. Каждый знает всё, просто боится вспомнить. Страх заложен Рамками Контроля. Это что-то вроде тюрьмы, но если попытаться напрямую ломать ворота, то снаружи обнаружишь еще одну тюрьму – больше. Так приучают жить в своей камере.
Смотри внимательнее, держи нос по ветру. Вещество не дает ответов. Ответы не нужны, потому что находятся в связке с вопросами. А эти вопросы придуманы, чтобы сбить тебя с толку. Даже те слова, что пишу я, будут сбивать тебя с толку. Ты понимаешь, где ты, а где Вещество?..
Я – один.
Агенты отключились вместе с вышедшей из строя подстанцией. В институте сублимации выпал снег, но никто не знал, что делать с ним. На ступеньках мяукал кот Шрёдингера. Я погладил его и заразился неопределенностью.


Старик на кровати утверждал, что он – Бог. Красивая девушка разлила всем присутствующим псидр, а седовласого безумца наградила поцелуем в лоб. Консилиум врачей оживленно совещался. Доктор Верховцев доказывал свою точку зрения, активно размахивая руками и пальцем указывая на старика:
–Понимаете, он хотел убить меня!
…Щёлк… Меткий выстрел убил меткую мысль…
…Кап… оторвалась от крана капля воды…
Бывает, боль делает человека седым; бывает – страх. Граф поседел, потому что последнее знакомство с собой не обернулось успехом. Проект Витольда отклонили…
Женя Черепкова прибрала волосы со лба и осмотрела студиозусов, будто видела их первый раз:
–Кто продолжит?
Взмыла привычная рука, но она вызвала соседа: трудно было выдавить мысли из этого сухого тюбика… И внезапно возникло вот это:
–Последние новости. Учёный Совет впервые показал публике Бога после инсульта. Представители ученых и власти, Верховцев и Ермандайкин, охарактеризовали ситуацию как крайне серьезную и уточнили, что в настоящее время предлагаются различные планы спасения Бога.
Одна добрая девочка предложила взять Бога к себе домой. Она уступит ему кровать, а сама будет спать в папином кресле. Но Верховцев и Ермандайкин предложили поймать реальность Бога в кванте времени. Он будет вечно там вечно безумным. Он будет жить, и с ним будет жить созданный им мир. Тоже безумный. Они украли у Бога силу божественного творения и не хотят иметь конкурента.
А теперь контрольная.
Размеренно шагая между рядами, Женя всегда замечала переговоры, шпоры, подсказки. Через десять секунд ее заберут двое Агентов. Не стоило надеяться, что твоя деятельность по работе над мозгом молодежи не будет замечена.
Проект Витольда мог пройти с минимальным перевесом. За восемь секунд он набросал что-то на листочке.
Открывается дверь. Молниеносно действует Desert Eagle Mark XIX.
Проезжавший велосипед раздавил брошенную куклу. Следующим на консилиуме должен выступать Витольд, но он – кукла.
На золотистых крылышках спускается модник, которого он застрелил, и поливает раны псидром.
Зеркало завесили.
Одиночество толчка в поезде урчит как голодная морозилка. Яркая зима – не повод, чтобы срываться и метаться из города в город. Но почему бы не попробовать? Когда вам дана ТАКАЯ власть, то удивительным кажутся эти скромные банальные пассажи в духе детишек, заглядывающих друг другу в штанишки и под платья.
Стучится взбешенная дама. Кровяная слизь зовет тампон.
–Вы что там, умерли что ли?
Витольд никогда не любил эти истеричные интонации.
–А если бы не течка, вы бы вспомнили, что живая? – граф прислушивается, ожидая хорошего ушата нечистот.
Тук-тук, тук-тук, тук-тук – рассеянно бормотали колеса. Проводница готовила чаи и разносила вафли, а начальник поезда уже час как повесился. До этого особо никому не нужный, не пригодится и сейчас.
Если поезд – это набор взаимосвязанных мелких элементов, как отыскать первый: начало клубка?..
Старик вертелся под одеялом, как беспокойная гусеница, и утверждал, что он Бог. Чтобы не тратить деньги на утопические планы спасения, прибегли к эвтаназии. На этот раз возражений не было.


Стакан с чаем болел диабетом. Эдгар презрительно выплеснул его на какого-то посыльного, имевшего неосторожность суетиться рядом с ним. Мальчишка расплакался и пошел увольняться, а манекен испытал острый прилив стыда и досады. Теперь день был безнадежно испорчен.
Сев в кресло, он включил маленький телевизор, стоявший на тумбочке возле сейфа. Его двойник вел специальный выпуск новостей:
–Сегодня утром Бога с обширным кровоизлиянием в мозг доставили в реанимацию Центральной Городской больницы, – на экране появляются эксклюзивные кадры, сопровождаемые комментариями Эдгара. – Посмотрите на этого сумасшедшего обосравшегося старикашку. Ученый Совет пока никак не комментировал произошедшее.
Глупая корова зажевала пленку; из пелены густого тумана воспоминаний вынырнула лодка, в которой стоял чумной Доктор. В сгущающейся темноте его клюв блестел темными всполохами, а цепочка с медальоном качалась в руках как маятник. Скользя по неподвижной глади, лодка приближалась. В очках доктора отражались смерти сотен тысяч уничтоженных эпидемией. Мокрицы-светлячки ползали по полам плаща, и лёгкий туман окутывал корму.
Брёл больной Брэд Питт в бреду
По бордовому броду.
Ай-лю-лю-лю-лю, да по бордовому броду.
Бард беретом брови бреет,
Брат был брошен бор-машиной.
Бронепоезд не поехал
Да по нашим по могилам.
Изолированы вены от летающей
Чумы. Черная вдова не дремлет,
она носится повсюду. Любит крыс приманивать и путешествовать на их шерсти, а потом незаметно перебираться человеку в постель. Когда происходило заражение, человеку было настолько приятно, что он стонал во сне от экстаза.
Я видел, как бегают по потолку дети, семеня короткими крепенькими ножками. Взяв швабру, я стал прогонять их. Детки завизжали, по штукатурке пошла трещина. Малыши бегали – а трещина шла, не обращая на них внимания.
Разъезжающая субстанция поглотила всё, до чего смогла дотянуться… Всё!..


Лучи солнца падали как перезревшие осенние сливы. Витольд разжег костер и бросил в него вещи. Пламя на мгновение прижалось к земле, но вынырнуло обезумевшим зверем, поглотив хрупкую ткань и тетрадку с исписанными страницами, мятую и грязную. Мысли подходили к концу, и сопротивляться огню не было смысла. Заря не отличается от заката, а закат от зари.
Огонь занимался любовью с гитарой, и рождалась мелодия невиданной красоты и силы. В ней было что-то от зова гор, от воспоминаний детства, от стука колес уходящего поезда, капли ночных грез, фантики приевшихся масок, красные брызги на белой бумаге. Пули насвистывали свою партию, капли ритмично стучали в ответ – получился оркестр, которым дирижировало пламя.
Чтобы сократить линию жизни врага, древние умели говорить «заклинания на смерть». Но при одном условии: твоя жизнь тоже немного уменьшится. Древних это не пугало, их вела абсолютная убежденность в правильности и торжестве идеи, своей идеи. Помню, ты, Витольд, обоссался во время первого задания. Эки ты был потешный. Как сшитая из разноцветных лоскутов тряпичная кукла, которую дети бросили в костер. 


Я вернусь в мою любимую гавань, только с другой стороны. Даже если это станет последним, что придумано, не хочется уезжать отсюда. Здесь так: твое будущее завтра окажется не похоже на твое будущее вчера. Это из-за того, что я долго думал и просверлил изнутри мозг. Когда идешь на новый виток, советуют приостановиться, но кто упустит шанс пуститься на полной скорости?
Чернильные человечки истошно булькают. О-о-о, я знаю вас, коварные твари… Знаю, что окажется в итоге. Вас могут послать хранители Пустоты.
Нет ничего сложного в том, что мы делаем. Хотя последние несколько минут представляют зловещее зрелище. Та поступь легка, которая не оставляет следов на свежем снегу и на землице сырой могильной.
Мы все, наша жизнь и Вселенная – всего лишь мысль в Смерти Бога. Ее появление – досадная ошибка. Ее исчезновение – растаявший туман.
Жующее большинство осталось равнодушными, по крайней мере, внешне.
Внутренности извлекают псидр и препарируют в твоем личном музее. Чем интереснее человек, тем посещаемее музей. Ты – интересный человек?
Задание было блестяще выполнено. Дезинформаторы накануне пустили утку, что «Всё провалено». Подозреваю, что их нашли и растолковали, что к чему.
Спускаюсь по ступенькам. Каждый шаг дается с трудом, а мысль о будущем подъеме висит вдалеке сияющей гильотиной. Так вот как меня отблагодарили? Или наказали? Или я… я… я неправильно всё понял.
Разворачивается моток колючей проволоки и впивается в тело, препарируя его на всех уровнях реальностей. Вот так загоняют в стадо. Это не преодолеешь, ибо родился в определенном начале и связан с ним крепкой пуповиной.
На кого я похож со стороны? Парня-алкаша на пике запоя? Грязное существо загородных свалок? Омертвевшее отродие франкенштейна?.. Знакомый путь… ненавистный путь. Всё вокруг выглядит победителем, а я – опозоренный проигравший. Этакое торжество реализма и пленный романтик. Назло им железнодорожные пути пересеклись. Локомотив стал плоским, но поехал дальше.
Шагаю, шатаясь. Боль изводит органы и разум. Плывет печальная лодка и падает с водопада. Таких залечивают до безумия. Опаснее врагов для реальности нет. Это те, кого псидр возвышает – и через боль и страдания они идут к истине.
Репетиция ада? Возможно.
Люди вокруг несчастные. А мне больно и страшно. Страх заложен Рамками Контроля. Боль используется для Контроля. Как мне знакомо это чувство. Это ****ец. Это когда о**еваешь от того, что не знаешь, что делать.
Я не могу осознать этого, лишь вижу сквозь запотевшее стекло силуэт.
Еще я вижу призрак выбора. Выбора болезненного и страстного, последней возможности показать фигу победителю.
Магазин приближается как выходные. Все эти железные и мясные чудовища, светофоры, птицы – инсталляция безумного скульптора – плавают в редких проблесках сознания.
Ощущение неудовлетворенной тошноты и липкой тяжести стягивают меня металлической сеткой. Пытаюсь ставить много маленьких целей и сосредотачиваться на них. Так легче преодолевать расстояния, словно пользуешься примитивным телепортом. Ну и, конечно, главная точка – магазин.
Можно подумать, что там заседает доктор Айболит: столько со всех сторон стекается туда зверей.
Сейчас надо удержать всё в голове. Это как сито и вода в малый промежуток времени. Музыка времени похожа на похоронный марш и реквием Моцарта. Старые добрые времена давно прошли, осталось вязкое кофе и сиреневый дым.
Печень запульсировала безногой жабой. В параноидальном бреду я представил, как она отказывает, как я переживаю мучительную смерть, но мало что помню, т.к. теряю сознание. Сознание пошло своей дорогой. Былой союзник отправился на растерзание.
Если веришь приметам, оставайся дома. Я читаю то, что уже давно написано. Тот самый круг, о котором всех предупреждали. Следующая цель – полки с водами. Ковыляю туда.
Смотрю долго-долго. В это время случается приступ боли. Кажется, что заблюю всё вокруг. Желудок стучится как вылупляющийся птенец. Неведомая сила переворачивает меня. Кажется, что режут по живому. Кажется, хирургия пошла по ложному пути.
Всё-таки я беру бутылку, но какую – не посмотрел. Кот Шрёдингера получается. Да с таким грузом можно было бы мир менять! Негодяи украли моё здоровье. Я когда-то поел, а потом только и делал, что пил-пил-пил-пил-пил.
Лестницы назад приходят как казнь. Дыхание сбивается на третьей ступеньке. Сердце совсем обезумело, а разум помутнел. Распускается цветок кровеносной системы в голове. Ждем-с пчелу, которая прилетит опылять. Опыление – это символ знатности, доминантности над цветком; пчела во время опыления проделывает работу важнее, чем акушерка во время родов.
После первой лестницы я не выдерживаю. Расстегиваю верх, потому что кажется, что меня душат, заползаю за гараж – и из меня льется зелено-оранжевая жидкость. За первой порцией вторая, потом третья. Вопреки всему я не чувствую ожидаемого облегчения. Каждый орган пылает собственной уникальной болью. Дыхание свистит на пределе возможностей. Зрение покалывает и сушит глаза. Слух смешивается с внутренним монотонным гудением.
Я стараюсь пить, не глядя, но попадаюсь на удочку искушения подсмотреть. Это обычная вода!... Я взял сладкую воду?.. Страдания тела убивают неудобные мысли.
Становится немножечко легче, и этим надо пользоваться. Правда, через минуту понимаю, что откатило назад и даже глубже вдавило в это состояние. Обнажились старые раны и переломы. Я как кукла в чьих-то озлобленных руках.
Около подъезда выпиваю немного водички и начинаю своё главное восхождение. Тело сопротивляется, боится, рассыпается, а я истязаю его и волоку наверх – иди со мной, иди со мной… Добравшись до квартиры, я швыряю на пол бутылку и куртку и обутым бегу в туалет.
Сладкая от воды блевотина. Будто блюю малиновым вареньем. Волна уносится отливом, и я смог переодеться. Нет сил ничего никому объяснять. Я верчусь, как чёртова юла, ищу цели и маячки, а вокруг – никчемное однообразие.
Дёргает так, что на глазах выступают слезы. Сгустки кислого месива сменяются горькими жёлтыми – желчью.
Друзья что-то говорят в комнате, но я страшно далеко от слов, страшно далеко вообще от любого предмета и явления этого мира. Моя вселенная сжалась до размеров меня самого, чтобы я не развалился на части, на независимые очаги боли.
Жалко это неудобное, несовершенное, бренное, но веселое тело.
Спрятались цветы… Помертвела природа…
Нет больше места ни для радости, ни для счастья, ни для глупого юмора, ни для острой шутки…
Представьте, что ребенок в утробе матери захлебнулся в собственной блевотине.
Псидр вспыхивает, как воспарившая лампочка.
Трясясь над унитазом, я вдруг обретаю надежного советчика и приятеля.
Очищение! Я должен пройти через очищение. Исторгнуть из нутра все яды и нечистоты. Пройти через уничтожение. Боязнь не выдержать – пережиток старого страха.
Упасть бы головой в унитаз и захлебнуться несмытым ссаньем и блевотиной. После блевотины изо рта свисают длинные паутинки слюны. Хочется, как ребенку, поиграть с ними, порастягивать, соединить вместе, заплести между пальцев.
Толчок – новая порция. Будто выплевываю самого себя. Лезут бессмысленные обещания больше никогда так не пить. Вопреки всему губы шепчут: «Господи, пожалуйста, пусть всё будет хорошо… Господи, пожалуйста… Пожалуйста, господи… я не буду больше так напиваться… Буду держаться. Я уничтожу себя… У меня могут отказать органы». 
Небо падает на землю – и рай разбивается вдребезги.
В желудке почти ничего не осталось, а он все рыдает в зацикленном спазме. Кажется, что вот-вот выпотрошится содержимое кишечника. Опять больно… страшно…
Сияющий образ псидра ведет как нить Ариадны. Не расклеиться, не расслабиться, не сдаться.
Смотрю на месиво в унитазе и пытаюсь увидеть что-нибудь, как в кофейной гуще. Можно – города, можно – лесные тропинки, можно – бесконечные яблоневые сады и бочки с лучшим псидром.
«Как ты мне надоел. Freiheit macht Sklave». Холодная тень Муштравца проскользнула мимо, задев меня крылом. Желудок сжался кулачком, и я блеванул бесцветной инородной субстанцией. Тысячи крошечных шариков сверкали оттенками розового и лилового на паутинках слюны. Часть блевотины пошла носом и колыхалась большой слизкой каплей.


A. T.                2014, Минск