Стивенсон

Вечерами в порту становилось спокойнее. Может оттого, что наступила осень и каникулы кончились, а может потому, что резкое похолодание сдуло людей с причала и рассадило их по домам у камина. Тем лучше. Мне нравятся пустынные места обделенные людским шумом-гамом. С моря дул пронзительно холодный ветер и развевал мои уже кажется сотню лет не стриженые волосы. Мне они нравились. Мне вообще нравился тот, кем я стал к своим тридцати. Тот возраст, когда и с щетиной делать ничего не хочется. Кажется Элиза недавно намекнула, что я достиг гармонии в образе и мне уже ничего не надо с этим  делать. Может она и права. Я теребил потертые манжеты вельветового пиджака, который она подарила мне пару лет назад на один из моих безнадежных дней рождения. Кажется никто в этом мире не любил меня так, как сестра.
 Грозного цвета краски сгущались над морской пучиной. Я закрыл глаза на четверть минуты и подумал о том, что сегодня ночью обязательно будет шторм.
Интересно, почему у причала нет ни души? Только где-то поодаль уличный художник создает очередные наброски, чтобы завтра на людной площади заработать себе на кусок хлеба. Оказывается, все слишком относительно в нашем мире...
Мне стало холодно. Согреться было нечем, пока я не вспомнил о том, что не так давно Стивенсон дал мне бутылку замечательного рома и добавил, чтобы я не злоупотреблял, а пил по чуть-чуть. Это был какой-то очень особенный ром, так Стивенсон говорил мне, когда подливал по чуть-чуть за душевной беседой. Я не помнил названия, но кажется он делался на Ямайке. Вся семья у Стивенсона жила там, у Карибского моря. Они кажется только тем занимались, что делали превосходный ром, зарабатывая на безмятежную старость. Стивенсон колесил по свету и занимался продажами. Как он писал мне в одном письме: "Люди любят загадку. Им нравится обладать тем, чем никто больше не обладает. Дай человеку то, что он хочет и назови это уникальным. И увидишь, как он наполняется небывалой доселе уверенностью". Уж не ром ли старина Стивенсон имел в виду?
Я с трудом встал, чувствуя, что изрядно отсидел ноги и побрел домой неспешно, покачиваясь от порывистых толчков мощного ветра. Волны начинали расходиться и разъяренно падали к моим ногам, обдавая лицо солеными брызгами. Я не сменил своего маршрута. Больше всего на свете мне нравилось приходить домой с мокрыми от брызг волосами и лицом, переодеваться в теплый свитер, который Элиза связала мне на зиму, зажигать свечу и читать что-то наивное и детское: о дружбе, море и чистой искренней любви.
Но вот уже вторую неделю мой дом пустовал. Элиза уехала обратно в колледж, ее каникулы подошли к концу. Стивенсон уже давно очаровывал очередной сказкой зазнавшегося прохожего, уверяя его, что ром - напиток Богов, а тот, что имеется у него в продаже и вовсе уникален.
Я переоделся и вышел на терраску. Полы скрипели и доски кое-где уже начали проваливаться. Теперь у меня будет достаточно времени, чтобы заняться ремонтом. Я с улыбкой вспомнил, как еще жарким августом в моем доме было не так одиноко. Элиза целыми днями играла на старом рояле, а Стивенсон звал в гости бывалых моряков, и мы вечера напролет играли в карты, ходили на рыбалку и варили вкусную уху на ужин, приглашая всех соседей. В полдень, когда солнце наполняло мрачную террасу, мы садились пить кофе. Я любил закрывать глаза и прекращать слышать. Только чувствовать легкое дуновение нежного бриза на своем лице. Не знать. Не думать. Не видеть. Не слышать. Только чувствовать. Кожей. Сердцем. Элиза делала какой-то очень вкусный пирог, пропитанный ромом, который мы ели почти каждый день и всё равно не могли им насытиться. В этом году лето выдалось особенно удачным.
Я облокотился на перила лестницы и задумчиво глянул вдаль. Горизонт уже смыло сумерками, в небе потихоньку начали зажигаться сверкающие алмазы - звезды.
Я плеснул себе в бокал темную ароматную жидкость и залпом выпил. Горло приятно жгло. По телу разливалось тягучее тепло, словно вместо крови в жилах заиграли симфонии пряного напитка. Трещинки на губах заныли и словно бы разгорелись пламенем. Ничего не могло быть лучше, чем то, что происходило прямо сейчас ровно в двенадцать часов ночи пятьдесят три минуты.
Меня рывком забросило в сонную пелену, созвездие большой медведицы расплылось нечетким контуром в моих глазах, и я пошел спать.
Наутро,вопреки моим ожиданиями, голова совсем не болела и я чувствовал себя превосходно. Сегодня абсолютно нечего было делать, так что я взял ближайший билет на поезд до Портсмута и, примостившись у окна, достал томик Жюля Верна. Мне почему-то стало тревожно оттого, что я могу не успеть дочитать его до конца...
Мили летели со скоростью света, и я не заметил, как быстро вместе с ними пролетело и само время.
Я сошел с поезда и побрел в неизвестность. Мрачные улицы таили особую романтику пасмурных дней портовых городков. Я достал кусочек ромового пирога, аккуратно завёрнутого в бумагу, вдохнул его превосходный аромат и почувствовал, что жить здесь и сейчас становится все прекраснее.
Интересно, почему даже ранней осенью можно купить елочные игрушки? Я зашел в маленький магазинчик и купил для Элизы парочку хрустальных туфель на елку. Элиза еще с детства мечтала быть Золушкой. Ей обязательно понравится.
В забегаловке рядом с железнодорожной станцией, я купил кофе и ломоть сырного хлеба. Когда путешествуешь, любая кроха кажется особенно вкусной. Кофе, однако, был так себе.
Через полчаса поезд унесет меня обратно домой. Еще три дня и на выходные приедет Элиза. Надо купить ей собаку. Она давно о ней мечтала. У Элизы день рождения через месяц, но купить надо сейчас. Почему-то это не выходило у меня из головы. Завтра же пойду на рынок и выберу ей самого красивого щенка.
Прибыл поезд. Зафыркал подобно коню после забега и сигналами пригласил пассажиров занять свои места. Я уткнулся носом в холодное стекло пыльного окна и закрыл глаза. Жюля Верна я дочитал еще по дороге в Портсмут. Я гордился собой. Что еще осталось, спрашивал я себя? Купить щенка, починить террасу и испечь ромовый пирог. Скоро приедет Элиза.
Когда я вернулся домой, было уже глубоко за полночь. Я не стал досиживаться до утра. Лег спать, чтобы быть готовым к завтрашним делам.
Всю ночь мне снились чайки и скалы. Снилось, будто звезды горстью рассыпались в дремлющий океан и исполнили мое желание. Пусть Элиза будет счастлива.
Утром меня разбудил звонкий стук. Это птица билась о стекло, пытаясь выбраться наружу. Я спокойно встал и распахнул окна. Птица угомонилась и осталась сидеть на подоконнике, подбирая остатки зерна.
Я вздохнул. Вспомнил, что надо было доделать беседку в саду, починить половицы и сходить на рынок за собакой.
Я вышел во двор. Наконец-то выглянуло солнце и теперь грело лицо и ладони. Я обошел дом вокруг, прикидывая, не надо ли чего еще подправить и в почтовом ящике заметил письмо. Неспешно достал его и, присев на старую бочку, прочел. Там было что-то сумбурно описано, но одна только фраза врезалась в сердце и на повторе, как старая заезженная пластинка крутилась в голове: "Невозможно предугадать судьбу. Стивенсона больше нет в живых и одному лишь только Богу известно, как и почему".
Я сделался мрачным. Опустил глаза и, выронив лишь последний стон из груди, ушел обратно в дом. Я не видел себя в зеркале, но мне казалось, что взгляд остекленел и все, что я делал потом, выходило машинально.
Работы по дому я не бросил. Я усердно продолжал следовать своему плану. Через два дня приедет Элиза.
К вечеру я закончил всю работу. Починил половицы, выкрасил беседку и сделал новый замок для калитки. Мне было жаль, что работа на сегодня окончена, мне не хотелось снова слышать в своей голове: "Стивенсона больше нет в живых...". Но все, что я чувствовал весь день - это зияющую дыру в груди и бесконечный хоровод мыслей, сотканных из воспоминаний и вопросов, которые больше никогда не найдут ответов.
Нужно ложиться спать.
Я выпил рому и мертвым грузом свалился на старую софу.
Сегодня мне ничего не снилось.

Наутро я опять же машинально проснулся, встал и принялся скрупулезно подбирать одежду. Такое случается со мной, когда я чем-то сильно расстроен.
Мне надо идти за собакой и печь ромовый пирог. Завтра приезжает Элиза.
Я только вышел из дому, как хлынул ледяной дождь. Старина, ты тоже оплакиваешь Стивенсона, не так ли?
Белоснежный пес, перепачканный землей, скуля, пытался забиться под крышы домов, но отовсюду его прогоняли. Я остановился и посмотрел на него пристально. Чертяка был хорош. Шерсть намокла и испачкалась, но если отмыть его и высушить - выйдет добротный пес, умный и преданный. Так мне показалось, когда я посмотрел в его огромные черные глаза.
Тогда я подошел к нему и без церемоний взял на руки, прикрыв частью старого тонкого черного пальто. Пес уткнулся мордой мне в грудь и довольно засопел. Не помню, как мы добрались до дома, но там вместе с псом я отмылся в горячей воде, выпил крепкого чаю без сахара, завернул бродягу в одеяло и уснул до глубокого вечера.
Проснулся от холода. Дрова в камине сгорели до тла и ничто уже не согревало серости и одиночества этого дома. Только белый пушистый бродяга лежал в ногах и благодарно смотрел мне прямо в глаза.
Я поел сам и покормил пса. Надо печь ромовый пирог. Утром приедет Элиза.

После ночного дождя в воздухе парило, словно лето вернулось назад. Последние сентябрьские дни будут недолго наполнены теплыми солнечными лучами.
Мы с бродягой сидели в беседке. Я резал пирог и заваривал себе  чай. Через десять минут Элиза переоденется и придет пить с нами свой горький гватемальский кофе.
Вот она беспечно спрыгивает по ступенькам, которые еще день назад я предусмотрительно закрепил, вот ее платье развевается на ветру. Она улыбается и открывает объятие солнечным лучам.
- Какие новости, Мэтт? - спрашивает она меня звонким голосом, теребя белоснежного бродягу за ухо.
- Стивенсона больше нет в живых.- Я повторяю избитую фразу, прочитанную в письме.
- Кто это, Мэтт? - с видимой грустью в голосе спрашивает Элиза.
Я смотрю на нее изумленными глазами и спрашиваю себя: "А кто я?"